Текст книги "Бессмертники — цветы вечности"

Автор книги: Роберт Паль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

По вагону, дробясь и обмирая в ознобе, прокатилось паническое:

– Террористы! Тер-ро-рис-тыы!..

– Повторяю в последний раз, – снова послышался все тот же высокий голос, – деньги и ценности – на столики Любая попытка сопротивления будет немедленно пресечена смертью. Именем революции требую спокойствия и тишины.

Иван уже готов был подняться, чтобы с радостью примкнуть к уфимцам, но помешал повисший на локте сосед.

– Сиди, парень, – горячо зашептал он ему в самое ухо. – Не видишь разве, кого нам бог послал? Этим убить – что перекреститься. Потерпи, говорю!

Иван рванул руку, сердито чертыхнулся, но сосед не отпускал. Возню их заметили и недвусмысленно предупредили:

– Эй вы там, двое у окна! Не шутите с судьбой: револьверы наши заряжены и осечек не дают. С врагами революции разговор у нас короткий.

Иван высвободил наконец руку и, тяжело дыша, откинулся на высокую спинку лавки. В замешательстве, не найдясь как ответить на окрик, стал осматриваться. Вокруг царило напряженное молчание. Сидевшая напротив пожилая крестьянка, бесконечно крестясь, торопливо разворачивала узелок с деревенской снедью, – денег, по всему, у нее не было. На соседней лавке насмерть перепуганная старуха лихорадочно засовывала под сиденье хнычущих ребятишек, должно быть, внучат. Успокоившийся сосед, обшарив карманы, высыпал на стол горсть зеленоватых медяков – весь свой наличный капитал. Большие рабочие руки его дрожали, бледный бескровный рот кривила едкая усмешка: «Вот вам… для вашей революции… Вот вам… для вашего пролетариата… сукины дети…»

И тут с Иваном что-то произошло. Мгновенный восторг остыл, радость погасла, уступив место сомнению и глухому растущему раздражению. «Что здесь происходит? – спросил он себя растерянно. – Эти жалкие гроши – для революции? Отнятые у рабочих, у старух, у детишек? Что на них купишь? И вообще – по какому праву, по чьему глупому приказу?..»

Тем временем один из налетчиков, держа в руке кожаную сумку, двинулся вдоль прохода. Пассажиры молча доставали тощие бумажники, помятые рублевки, последнюю мелочь, и все это с одинаковым безразличием моментально исчезало в сумке. Протестующих и сопротивляющихся не было: когда у твоего виска холодно чернеет дуло револьвера, охота говорить пропадает…

Чем больше Иван вслушивался в шелестящие вокруг шепоты, чем пытливее всматривался в лица людей, тем решительнее росло в нем это его раздражение. Раздражение сменилось разочарованием, разочарование – злостью.

Сборщик «пожертвований» между тем приближался. Рука Ивана, сжимавшая в кармане рукоятку револьвера, стала горячей от напряжения. Что это за спектакль? От имени какой революции действуют эти сосунки? Во имя какого пролетариата грабят простой народ? В вагоне третьего класса баре, как известно, не путешествуют, их надо искать в первом, а там бывает много офицеров. Против настоящих врагов революции кишка, выходит, тонка, а на беззащитный народ поднять руку смелости хватает… Какой позор, какая низость, какая жуткая карикатура на подлинных революционеров!

Сборщик с сумкой приближался, а Иван все еще не решил, как ему быть. В отличие от других пассажиров у него есть оружие, он может сопротивляться. Двух-трех молодцов укокошит, это точно, но сколько их там, на обеих площадках вагона? Его они уложат тоже, в этом можно не сомневаться. В перестрелке пострадают ни в чем неповинные люди: пожилые рабочие, женщины, дети.

На мгновение он ясно представил себе возможный итог этой короткой схватки. Разгромленный, заваленный трупами вагон. Проклятия одних: «На кого руку поднял? На революцию! Из-за поганого пятака!» И горячее славословие других: «Неизвестный герой, безымянный защитник народа от революционной чумы! Вот истинно русский патриот! Похоронить с музыкой за счет канцелярии господина губернатора!..»

Нет, нет, только не это! Значит, нужно сломить себя и промолчать. Но зато когда соберется уфимский комитет, он молчать не станет. И плохо придется этим мальчикам от революции, когда они встретятся опять. А встретятся они непременно и очень, очень скоро!

Ценностей у него не было, денег тоже. От той суммы, которую он получил на покупку билета в Нижнем Тагиле, правда, осталось сколько-то мелочи, но на нее он приобрел себе «головной убор» – старую, черную, с вислыми широкими полями шляпу. Теперь в кармане его скучал одинокий, прошедший через тысячи рук медный пятак. Придется откупиться им.

Сборщик подошел к их столику, равнодушно сгреб выложенное и двинулся дальше. Вскоре опять послышался высокий юношеский голос:

– Господа пассажиры, благодарим за посильные жертвы, революция их не забудет. До остановки поезда в Уфе настоятельно советуем оставаться на своих местах и не покидать вагона. Отступники и предатели караются смертью…

На следующей станции налетчики либо сошли, либо принялись за другие вагоны. Ограбленные и обманутые пассажиры подавленно молчали. «Какое мнение о нас, революционерах, унесут они сегодня с собой? – вглядываясь в бледные лица соседей, спрашивал себя Иван. – И сколько труда, сколько терпеливого черного труда потребуется, чтобы изменить это несправедливое, страшное, вбитое револьверами мнение! Как после всего, что произошло с ними, звать их на борьбу, под священные знамена революции, прекрасный облик которой так бессовестно исказили в их еще робких, неопытных глазах? Как же наказывать за такой обман, – именем народа, именем его же революции!..»

Это дорожное происшествие так потрясло и захватило Ивана, что, приехав в Уфу, он впервые забыл как следует «очиститься» и сразу же с вокзала отправился разыскивать квартиру товарища Назара.

Назар – представитель Уральского комитета в штабе боевиков, он должен нести полную ответственность за то, что делается в боевых отрядах. Как лично он и другие местные большевики относятся к подобной практике? Неужели – одобряют? Знают – и одобряют?

В нем все клокотало от возмущения и самого искреннего негодования. Узнать все сейчас же, разобраться во всем немедленно, не откладывая! Ведь ему теперь жить и работать с этими людьми, делать одно дело, отвечать за него перед своей совестью, перед своей партией. Так и только так!

Товарища Назара на указанной ему явке он не нашел: срочно выехал куда-то по заданию комитета. Как быть теперь? Идти на вторую, к товарищу Варе? Ничего не поделаешь, придется идти, хотя с женщиной о боевых делах партии не поговоришь. Жаль, очень жаль. Разговор, которого он так жаждал сейчас, немедленно, откладывался на неопределенное время. Жаль…

Положение его еще более осложнилось, когда он почувствовал за собой слежку. Откуда увязался за ним этот долговязый филер с непременной тросточкой? Неужели от самого вокзала? Или, что еще хуже, от первой явки?

Города Иван не знал, а ему сейчас так нужны были шумные людные места, где можно было бы легко затеряться среди прохожих. На пустых безжизненных улицах оторваться от шпиков трудно, значит, нужно двигаться к центру. Ну а уж там он сориентируется, не впервой.

Взяв направление на высокий многоглавый собор, какие в губернских городах обычно тяготеют к центральной площади, он резко ускорил шаг. На перекрестке свернул в улицу, идущую вдоль какого-то парка. Предзимний парк был пуст и гол, но раздумывать не было времени. Филер последовал за ним, тоже не раздумывая.

Выйдя из парка, они почти уперлись в невысокую мрачноватую церковь. Там шла служба. Иван для вида осенил себя широким крестом и нарочито медленно, с «почтительным трепетом» вошел в храм. Долговязый немедленно последовал за ним, но тут же увяз в темной и плотной массе молящихся. Пока он там толкался, Иван юркнул обратно – и был таков…

Вечером он пришел на нужную ему улицу и постучался в дом, скромно стоящий в глубине двора. На этот раз он тщательно проверился, еще засветло присмотрелся к этой улице и теперь был уверен, что «хвоста» за ним нет.

На стук отозвался молодой женский голос, такой спокойный и бархатисто-теплый, что он сразу как-то успокоился. Когда дверь слегка приоткрылась, он произнес слова своего пароля и тут же очутился в просторных чистых сенях. Прямо перед ним, держа перед собой керосиновую лампу без пузыря, стояла невысокая и очень милая чернявая женщина, почти девочка.

– Вытирайте ноги и проходите, – мягко прошелестел в полутьме ее голос.

– Спасибо, я лучше совсем разуюсь: на улице такая грязь.

– Спасибо и вам, вы избавляете меня от лишнего мытья полов. Осенью у нас с этой грязью просто беда.

– Успел убедиться, погуляв по вашей Уфе.

– Так вы приезжий?

– Да.

– И откуда? Не из Самары?

– Нет, с севера…

– Там, поди, уже снег? А мы его только ждем…

«Господи, о чем это мы говорим!» – спохватился вдруг Иван. Ему представлялась эта встреча совсем иной – по-мужски деловой и конкретной: пришел – узнал, что надо, и ушел по новому адресу А тут! Сейчас еще, поди, и чай испить позовут! И верно:

– Ну вот, теперь проходите, напою вас с холоду чаем, а заодно и поговорим. Разве вы не хотите попить чаю?

Давно голодный и смертельно усталый, он не нашел в себе сил отказаться, хотя желание как можно скорее связаться с местными товарищами было для него по-прежнему самым главным и неотложным.

Уже за столом в чистой уютной комнате, словно читая его мысли, она доверительно сказала:

– Мы тут, в этом интересном уральском крае, живем бок о бок с башкирами, а башкиры – народ восточный, древний, своеобразный. Никогда, например, не начнут говорить о деле, пока не напоят гостя чаем, не расспросят о дороге, о здоровье домашних. Словом, поучиться у них есть чему.

Здесь при довольно сносном освещении он рассмотрел ее получше. Первое впечатление во всем подтвердилось: действительно, очень мила, обходительна, – и дополнилось новыми подробностями: пенсне, большие бархатисто-карие глаза, мягкий, почти детский овал лица, остренький подбородок… Что-то детское, светлое, незащищенное исходило от всего ее облика, так не вязавшегося с ее суровой партийной кличкой: товарищ Варя.

Торопливо перекусив, Иван поблагодарил и сразу же приступил к делу. Рассказал, что прибыл из Нижнего Тагила, что имеет очень важное поручение к товарищу Назару, но того на явке не застал. Попросил как можно скорее связать его с кем-нибудь из руководителей подпольной боевой организации большевиков.

Милое детское лицо сидящей напротив женщины сразу переменилось. Не теряя своего общего очертания, оно в то же время как-то незаметно, пока он говорил, сделалось совершенно другим – взрослым, строгим и даже суровым. – Товарища Назара не знаю… С кем, говорите, вам хотелось бы встретиться, кроме него?

Он повторил, что в Тагиле ему дали лишь две явки и что никого из уфимцев он не знает.

– В таком случае лучше подождать, – спокойно предложила она.

– Ждать не могу. У меня очень серьезное дело, – начинал сердиться он.

– У наших товарищей, смею вас заверить, дела тоже вполне серьезные, – заметила она.

– Кое-что об этих делах я уже знаю, – вскипел он. – Имел сегодня счастье убедиться лично!

– Что вы имеете в виду?

– Грабежи! Во имя, так сказать, революции и сражающегося пролетариата. Самые низкие, примитивные, подлые грабежи населения!

– Выражайтесь точнее: экспроприации!

– Экспроприации кого и чего? Матерого миллионера-капиталиста или нашего же брата рабочего? Государственного банка или последнего трудового рубля? У меня, к примеру, оказалось всего пять копеек, так и ими не побрезговали, взяли. Жалкое зрелище, жалкая карикатура!

– Замолчите! – вскочила она, бледная от возмущения. – Что можете знать вы, приезжий человек, о здешних делах? Кто вам наплел такую чепуху?

– Повторяю: я видел и пережил это сам, сегодня в поезде!

– А почему вы так уверены, что это дело боевиков именно нашей организации? Они что – сами вам представились?

О, это милое, хрупкое создание видно, имеет крепкие зубки! Стопори машину, Ваня Петров, не ломись напролом, не пори горячку. Тут, похоже, есть над чем подумать…

Стыдясь своей излишней горячности и не решаясь посмотреть ей в лицо, он примирительно сказал:

– Извините, товарищ Варя, нервишки сдали, зря это я…

– Нервы свои беречь надо, молодой человек. Да и других тоже.

Иван горько улыбнулся, вспомнив свою дорогу в этот город, но ничего не сказал.

– Что же делать с вами? – опять тепло и доброжелательно спросила она. – Дать вам явку к какому-нибудь из наших – ночью в чужом незнакомом городе все равно не найдете, еще, чего хорошего, на фараонов нарветесь, а они у нас сейчас злющие – ух!

– Не волнуйтесь, одного здешнего филера я уже поводил сегодня по городу. И откуда взялся, с чего прилип – до сих пор не пойму.

– Вот видите, придется провести ночь здесь. Как говорится, утро вечера мудренее.

Иван решительно поднялся.

– Это исключено. Не имею права ставить под удар явку и вас.

– Что, даже паспорта нет?

– Ничего, кроме револьвера.

– Ох, какой вы отчаянный!.. Совершенно!

Когда он оделся и в сенях натягивал свои холодные грязные сапоги, она резко закрыла перед ним дверь.

– Никуда я вас не пущу. Удивляюсь, как это еще днем вас не взяли здешние жандармы. Посмотрите на себя, как вы одеты!

Ничего не понимая, он поднял ворот пальто, поправил на голове шляпу, недоуменно пожал плечами.

– Щеголем никогда не был и желания такого не имел. Или уфимские рабочие одеваются богаче?

– Не скажу о рабочих, а вот что запомните. На днях неподалеку от города неизвестные люди остановили почтовый поезд и экспроприировали казенные деньги. Свидетели утверждают, что одеты эти люди были точно так, как сейчас вы: в короткие черные пальто или куртки, широкополые черные шляпы и брюки навыпуск. Взгляните на себя! Да у нас таких жандармы хватают, не расспрашивая. Совершенно!..

– Остановили поезд? Целый поезд? Кто?

– Чего не знаю, того не знаю. Раздевайтесь.

– Спасибо, но…

– Раздевайтесь, – настойчиво повторила она. – Сейчас я попробую привести кого-нибудь из нашей молодежи. Они вас проводят и устроят. Ждите.

У двери остановилась, обернулась.

– Если проснется дочка, скажите, что скоро приду.

– У вас… есть… дочь?.. – еле выговорил он.

– Спит, чертенок! Да вы не бойтесь, она уже совсем большая и к людям привычная… Ну, я быстро.

Вернувшись в дом, Иван неторопливо огляделся. Квартира чем-то неуловимо напоминала свою хозяйку. Все здесь было просто, непритязательно, без дорогой громоздкой мебели и в то же время вполне добротно и мило. Небольшой аккуратный стол для письменных работ с изящной настольной лампой, высокий книжный шкаф, плотно заставленный книгами, в пространстве между окнами – несколько тяжеловатый комод со множеством выдвигаемых ящиков, простенькая вешалка у входа…

На комоде нет ни шкатулок, ни кружевных салфеток, как у других, – лишь небольшая глиняная ваза с цветами да фотографический портрет смеющегося молодого человека. Кто этот молодой человек? И что это за цветы? И вроде бы живые, настоящие, и в то же время такие сухие, что боязно взять в руки…

Обойдя гостиную, Иван на цыпочках прошел в спальню и заглянул в кроватку. Девочке было годика три, от силы три с половиной. Она сладко спала, уткнувшись лицом в бок симпатичному плюшевому медвежонку. Миленькая, чернявенькая, – должно быть, вся в мать.

Иван осторожно взял медвежонка, опустился на пол рядом с кроваткой и, привалившись спиной к стене, устало закрыл глаза…

Глава вторая

В пустующей даче своего дружка Алексеева Густомесов ждал команды на взрыв. Все в его большой «адской машине» было готово к страшной разрушительной работе, оставалось снести ее вниз, к железной дороге, установить в ямке между шпалами и подключить провод.

Провод лежал рядом. Густомесов потрогал его оголенные медные концы, на всякий случай еще поскреб их ножом и взглянул на часы: до прохода казачьего поезда оставалось чуть больше часа, а до возвращения Алексеева сорок минут. Если совет дружины даст «добро», они еще успеют установить свою машину на дороге и успешно завершить так хорошо подготовленное дело.

Казаков, введенных в город во время прошлогодних волнений, ненавидела вся Уфа и особенно боевики. Это они, казаки, темные и свирепые опричники царя, напали на рабочих, когда те собрались на свой митинг в сборочном цехе железнодорожных мастерских. Это они стреляли и секли нагайками безоружных, таскали на арканах тех, кто пытался скрыться, а некоторых, по наущению громил из черной сотни, хохоча, подняли на штыки.

Десять месяцев наводили казаки ужас на уфимцев, и не раз боевики из подпольной боевой дружины ставили перед своим советом и комитетом партии вопрос о революционном возмездии. Планов было много: одни предлагали отравить колодцы, из которых казаки брали воду, другие требовали пустить «красного петуха» на их казармы, третьи – уничтожить конюшни, где содержались их лошади. Комитет еле сдерживал молодой горячий напор своих бойцов, слал одного беседчика за другим, и они на время смирялись.

Но теперь ждать и откладывать стало больше нельзя. Ксенофонт Антонов и Владимир Алексеев недавно разведали, что казаков из Уфы перебрасывают куда-то в другой город. Неужто выпустить этих разбойников просто так, за здорово живешь? Не рассчитаться с ними за кровь и слезы товарищей? Нет, решила их тройка, не выйдет, и он, самый младший и самый терпеливый из них, засел за «адскую машину».

С революцией Володя Густомесов свел свою судьбу еще год назад, в суровые и прекрасные дни 1905 года. Теперь даже представить трудно, что эти дни действительно были и что все это не сон. Всю весну и лето город трясли рабочие забастовки. Впрочем, не только рабочие, – бастовали многие учреждения, гимназии, реальное училище, где он учился. В октябре город со всеми его большими и малыми предприятиями примкнул к всероссийской политической стачке, а когда появился лживый царский манифест о «свободах», вышел на улицы.

Одна из демонстраций, увлекшая добрую половину населения Уфы, прошла с красными знаменами через весь город и заполнила просторный Ушаковский парк. На свой митинг рабочие затребовали губернатора Цехановецкого. Тот явился, бессильный предпринять что-либо решительное и пресекающее, и более того – приказал полиции и войскам не трогать демонстрантов. Густомесов видел со своего места на заборе парка, как губернатор снял перед народом шляпу, поясно кланялся рабочим и говорил им теплые «отеческие» слова. За эти слова и за эти поклоны его потом выбросят со службы, и он навсегда покинет Уфу.

На митинге свободно выступали представители от всех партий и просто желающие. Здесь же для защиты народных митингов и собраний от полиции и черной сотни решили создать рабочую милицию. Не откладывая, объявили сбор денег на покупку оружия. Густомесов был среди тех, кто обходил толпу, а затем и дома, собирая добровольные пожертвования. А вскоре один из новеньких, пахнущих маслом браунингов лег в его горячую ладонь: он стал членом боевой организации партии эсдеков-большевиков.

После расправы, учиненной над рабочими в декабре, от обещанных царем свобод остались одни солдатские штыки да казачьи нагайки. Но революция еще жила, бурлила, грозилась снова вырваться на простор. Уфимские большевики из своего подполья продолжали руководить движением. Рабочая милиция, исчезнув с улиц, под руководством опытных товарищей превратилась в боевые отряды народного вооружения, стойкую и дисциплинированную боевую организацию партии.

Не у всех хватило силы и решимости остаться с революцией до конца, Густомесов – остался. Товарищи, заметившие его пристрастие к технике, доверили ему работу по изготовлению разрывных снарядов. На первых порах он лишь помогал товарищу Пермяку (он же – «Василий Иванович», а в действительности – Сергей Гордеев) готовить менделеевский порох, мелинит и другие взрывчатые вещества, конструировать и изготовлять бомбы. Работать приходилось то в каретнике у Алексеевых, то здесь, на даче «Золотое место», которую те арендовали, то на квартире у девушек-боевичек под непрочным прикрытием частной швейной мастерской.

Пермяк был настоящим боевиком. Всегда молчаливый, с серыми напряженными глазами, в черной рубашке с широким кожаным поясом, в широкополой черной шляпе и в черных же брюках навыпуск. Густомесов старался перенять не только его сверхъестественное хладнокровие, но и некоторые привычки. Жаль, что сейчас его нет с ними: после экспроприации на Воронках и в Деме Пермяка переправили куда-то в другую организацию. Эта «адская машина», весящая без малого два пуда, – первая вполне самостоятельная работа Густомесова. Алексеев хвалит, и ему это приятно. Но еще приятней было бы услышать сейчас доброе слово Пермяка. Остается утешать себя мыслью, что тот еще услышит о нем, о своем ученике…

Густомесов опять поглядел на часы. Ох как медленно идет время! Как там Володька? Удалось ли ему найти Ивана Кадомцева? Уломал ли совет? Или дело решается выше – в комитете, ведь без согласия комитета или его представителя в совете такие дела не делаются.

А как было бы здорово: и с казаро́й сквитались бы одним махом, и жандармов от других дел отвлекли! Говорят, больно уж рьяно взялись они хватать па улицах Уфы всех, кто хоть чем-то вызывает их подозрение. Взрыв казачьего эшелона на какое-то время сбил бы их с толку. А товарищи получили бы возможность получше спрятать концы и без особого риска подготовить новое дело.

Нет, и вправду говорят, что ждать и догонять – самое тяжелое занятие. Владимир оделся и вышел на улицу, вернее прямо в лес, который обступал дачу со всех сторон. Стоит дача на высоком диковатом откосе верстах в семи-восьми к северу от города. С откоса хорошо просматриваются река Белая, заречные дали, а прямо внизу, под ним, – железная дорога. Вот сейчас вернется Алексеев, они вдвоем спустят начиненный взрывчаткой ящик вниз, на «чугунку» и, возвращаясь, протянут наверх провод. Когда поезд полетит под откос, они, не спускаясь, смотают провод, уничтожат все следы на даче и исчезнут. Вот только бы машина не подвела. Только бы не подвела…

Затревожившись, он побежал обратно в дом. Осторожно открыл крышку с виду обычного железного ящика, напряженно наклонился над снарядом.

Нет, разбирать его он сейчас не станет, лишь мысленно проверит все, что было тысячу раз выверено и сделано прежде. Вот детонатор. Он сделал его из двух пироксилиновых шашек, вставив между ними капсюли гремучей ртути и засыпав смесью бертолетовой соли с сахарной пудрой. Провод от электрического звонка пойдет наверх, прямо сюда, на дачу. Запал тоже двойной: на искру, получаемую при помощи индуктора, и на накаливание тончайшей платиновой проволоки при помощи батареи из сухих элементов…

Все правильно.

Все более чем надежно.

«Адская машина» не подведет!..

Успокоившись, он опять вышел в лес. Походил вокруг дачи. Постоял на откосе. А Володька Алексеев что-то не спешит. Мог бы уже и вернуться, – с утра ведь в городе. Как бы, чего доброго, еще не опоздал! Ведь такая погода… Это лишь здесь, в лесу, чисто и почти сухо, а там, в городе, в поле? Может, в таком случае хоть провод протянуть? Все меньше работы на те немногие минуты.

Он опять побежал в дом, схватил моток провода – и тут же обратно, на улицу. Сейчас один конец провода он привяжет к дереву, а с другим станет спускаться по лесу вниз. Тут важно, чтобы провод нигде не запутался и чтобы его хватило. Ох, как скользят ноги по мокрой опавшей листве! Ох, как колотится в груди сердце! А чего бы, спрашивается, ему колотиться, ведь все предельно просто при минимуме риска. Когда на шестисотой версте останавливали поезд и карабкались на почтовый вагон к вооруженным артельщикам, было опаснее, и то – ничего. Правда, там он был не один. Рядом были его друзья, а на миру, говорят, и смерть красна. Другое дело, оказывается, когда ты один. Тут уж надо быть боевиком до конца. Тут уж никакой показухи и молодечества. Тут уж или – или…

Провода хватило в самый раз. Густомесов запрятал оголенный конец в кустах и стал тем же путем подниматься наверх. Наверху постоял, отдышался, посмотрел вниз, на катящийся вдоль горы долгий железный грохот.

– Ну вот, товарняк на Челябинск прошел, – сказал он вслух. – Следующим пойдет казачий, наш. А Володьки, шельмеца, все нет…

Он сел на крыльце, взял из пачки папиросу, неумело закурил. Лес вокруг стоял голый, зябкий, черный. Даже подлесок давно весь облетел, лишь на кустах дикого шиповника кое-где алели капельки переспелых ягод.

По веткам старого разлапистого дуба беззвучной рыжей тенью мелькнула белка. У нее там в дупле гнездо. Целый день она собирает опавшие желуди и носит их к себе в дупло. А желуди в этом году крупные, крепенькие, с маслянистым латунным блеском, – точно гильзы от ружья.

«А динамитом мы все-таки не богаты, – без всякой связи подумал Густомесов. – Хорошо еще, симская дружина Миши Гузакова расстаралась, подчистила какой-то склад в горах. Понемногу доставляют. Но этого мало. Для всего Урала – мало. Нужно будет сказать, чтоб раздобыли еще…»

Черный предзимний лес едва заметно двигал своими вершинами и затаенно молчал.

Рыжая белка стремительной рыжей тенью носилась по деревьям.

Густомесов ждал команды на взрыв…