Текст книги "Бессмертники — цветы вечности"

Автор книги: Роберт Паль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Глава тридцать шестая

Ротмистр Леонтьев получил, наконец, возможность заняться розысками подпольной уральской типографии большевиков. Доложив генералу Ловягину (да, да, уже генералу!), что вплотную принимается за это дело, он поднял уже порядком залежавшиеся материалы и засел за их сортировку и изучение.

Протоколы, донесения, показания по ограблению частных типографий Гирбасова и Соловьева… Сообщение полиции о попытке экспроприировать губернскую типографию на Соборной… Господи, как давно все это было, сколько бумаг исписано, а результата – никакого!.. Но разве не с этих неожиданных, лихих и великолепно исполненных операций начинаются по существу все ныне существующие тайные печатни на Урале? И здесь, в Уфе, и в Златоусте, и в Екатеринбурге, и в Перми. Бесконечно жаль упущенного времени, но что поделать: пока было не до них. До сих пор на первом плане стояли бомбы и револьверы, а вот теперь, когда эта волна сбита, можно позволить себе заняться и этого рода техникой… Теперь – можно!..

Перед ним лежало письмо, поступившее еще несколько месяцев тому назад.

С е к р е т н о

29 ноября 1907 г.

Начальнику Уфимского губернского жандармского управления

По имеющимся сведениям, типография Екатеринбургского комитета РСДРП после ликвидации переведена в г. Уфу и к ней причастна девица Александра Степановна Баталова, коей приметы следующие: высокого роста, лет 33, шатенка, худощавая, лицо в веснушках, некрасивая, нос длинный, щеки бледные, глаза узкие, интеллигентная, носит шляпу. Об изложенном доношу на предмет выяснения упомянутой Баталовой.

Ротмистр (подпись)

«Приметы подробные, запоминающиеся, должно быть, долго наблюдалась. Отчего же не взяли сами? Ищи теперь за них по всему свету», – недовольно проворчал Леонтьев, отыскивая в столе тетрадь агентурных сведений за зимние месяцы. Январь. Кто из женщин-революционерок этой партии привлек внимание филеров? Ж е л т а я,  Ч е р н а я,  Р о т о н д а… Февраль: Р о т о н д а,  Ж е л т а я,  С и н я я,  Ч е р н а я… Март: Р о т о н д а,  Ж е л т а я,  Р у м я н а я,  З а д у м ч и в а я,  С е д а я,  Ж е н а,  У ф и м к а,  П р ы щ а в а я,  С м у г л а я,  К а с с и р ш а,  У з н а н н а я,  Н о в а я…

Все это – полицейские клички наблюдаемых. За каждой кличкой – живой человек с собственным именем, характером, какими-то делами. О многих собран некоторый материал, выяснены внешние связи, подлинные имена, род занятий. С некоторыми знакомство более близкое – через обыски и, аресты. Но связи с типографией ни за одной из них не замечено. Не видно и особы с приметами екатеринбуржки Баталовой. Не появилась или не заметили филеры? Лучше было бы, если бы не появлялась совсем, ведь тогда можно было бы допустить, что типография тоже осталась на месте или перекочевала не в Уфу…

«Да, запустили мы дела с этими типографиями, запустили», – покуривая, вздыхал ротмистр. Губернатор их с Бухартовским разносит в пух и прах, Департамент полиции ругается в каждом письме. И главное, недоумевает: как это в Уфе столько времени терпят такое безобразие? Вот совсем еще свежее письмо:

В е с ь м а  н у ж н о е

С е к р е т н о

18 апреля 1908 г.

Начальнику Уфимского губернского жандармского управления

Департамент полиции предлагает Вашему высокоблагородию доставить сведения о том, имеются ли в Вашем распоряжении указания на места нахождения в городах Уфе и Златоусте типографий Российской социал-демократической рабочей партии, печатающих газеты «Уфимский рабочий», «Солдатская газета», «Крестьянин и рабочий», а равно на лиц, причастных к работе этих типографий, в какой мере обследованы Вами означенные предприятия и какие причины препятствуют ликвидации таковых?

За директора (подпись)

«Какие причины»!.. Они что же там – думают, что все эти типографии нам хорошо известны, а мы просто ленимся их взять и получить за это положенные награды?..

Только было начал ротмистр входить в новое дело, как постучался смотритель губернской тюрьмы.

– Разрешите, Иван Алексеевич?

– Входите, раз уж явились, – недовольно процедил Леонтьев. – Что там у вас?

Смотритель молча прошел к столу и положил перед ним листок.

– Ознакомьтесь, господин ротмистр.

– Что-нибудь срочное? Если нет, оставьте…

– Нет-нет, это очень срочно. Прошу вас, прочтите!

Что тут делать, пришлось оторваться от важного дела и взяться за какой-то пустяк. В том, что это действительно пустяк, он не сомневался. Однако даже беглый взгляд на лежащий перед ним листок заставил его насторожиться. Вот что было в нем написано:

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Уфимская боевая организация при Уфимском комитете

Российской социал-демократической рабочей партии

Милостивый государь!

До сведения У.Б.О. при УК РСДРП дошло, что отношение в местной тюрьме к политическим заключенным за последнее время, с каждым днем все более и более ухудшается. Ввиду этого У.Б.О. предупреждает Вас, что она принуждена будет сделать Вам +.

– Что сделать? – не понял ротмистр.

– Ликвидацию, Иван Алексеевич.

– Какую?

– Ну, разве ж не ясно? Боевики угрожают мне убийством, господин ротмистр.

– То же самое сообщил мне ротмистр Кирсанов и даже сам полицмейстер Бухартовский. Между нами говоря, за моей квартирой тоже следят, не иначе бомбу в окно кинуть собираются, так у меня сейчас круглые сутки ставни на запоре!

– Что же мне делать? – канючил смотритель.

– То же, что делали до сих пор. Оружие у вас есть?

– Имеется…

– Стрелять умеете? Ну, вот и хорошо… На всякий случай зайдите к Бухартовскому…

Смотритель ушел – пришел агент с почтамта.

– Очень любопытное письмецо, господин ротмистр! Только что перехватили…

В глазах – и радость, и торжество, и ожидание похвалы.

Ротмистр взял распечатанное письмо, прочел адрес:

– Франция… Монпелье… Владимиру Алексееву… Ну и что?

– А вы, однако, прочтите, прочтите!

И он стал читать. В письме какая-то Соня (ни фамилии, ни обратного адреса в письме не было) сообщала Владимиру Алексееву некоторые уфимские новости, в числе которых была одна весьма серьезная. Шестеро смертников, писала она, думают устроить побег из уфимской тюрьмы, чему с воли содействует какой-то загадочный Б. Д.

Кто эти смертники, Леонтьев хорошо знал. Это Петр Литвинцев, Михаил Гузаков, его друзья-симцы Василий Лаптев и Дмитрий Кузнецов, уфимец Владимир Густомесов, Иван Артамонов и Васил Ишмуратов из Златоуста.

Леонтьев пересчитал – получилось семь. Кого же эта всезнающая Соня не включила в сей траурный список и почему? Ему-то хорошо известно, что всей этой семерке приготовлена виселица. Разве что одному Густомесову по малолетству высшую меру могут заменить «вечной». И то, если у суда будет хорошее настроение…

Больше всего его интересовал человек с инициалами Б. Д. Если он обеспечивает побег семерки с воли, то это, по всему, серьезная личность. Заполучить такого было бы совсем неплохо!

Потом он догадался, что это вовсе не инициалы какого-то боевика или руководителя боевой дружины, а сама Боевая Дружина. И он направился к генералу.

Генерал Ловягин поднял на ноги всех, кого мог, в результате чего охрана тюрьмы была серьезно усилена, а все надзиратели в корпусе смертников заменены другими. Одновременно в Казань командующему Казанским военным округом генералу Сандецкому полетела телеграмма с просьбой ускорить присылку выездного военно-окружного суда.

Покончив с этим делом, генерал Ловягин осведомился, над чем сейчас трудится его помощник по городу Уфе, и сокрушенно вздохнул:

– Придется опять, Иван Алексеевич, на пару деньков отвлечься от типографий. Сами, голубчик, видите, что творится. Мы их хватаем, сажаем в тюрьмы, выносим строжайшие приговоры, а их что-то меньше не становится. Сейчас возьмите этот пакет и идите к себе. Утром заходите с предложениями, буду ждать.

Закрывшись в кабинете, Леонтьев открыл пакет и положил перед собой письмо из районного охранного отделения.

С о в е р ш е н н о  с е к р е т н о

10 апреля 1908 г.

Начальнику Уфимского губернского жандармского управления

По достоверным сведениям Департамента полиции, фракция большевиков Российской социал-демократической рабочей партии около года тщательно подготовляет громадную экспроприацию где-то вблизи  Ч е л я б и н с к а, намереваясь, по-видимому, ограбить один из вагонов, везущих из Сибири деньги, и рассчитывая похитить более двух миллионов. По сведениям агентуры, вагон с такими ценностями в прошлом году простоял около Челябинска две недели под охраной всего лишь двух человек.

Сообщая об изложенном, прошу Ваше превосходительство осторожно направить агентуру на освещение замышляемого ограбления и о последующем уведомить Районное охранное отделение.

Полковник (подпись)

Ротмистр прочел бумагу, площадно выругался и стал убирать со стола материалы о типографиях. Домой в этот вечер он ушел в сопровождении унтер-офицера Шмотова и двух стражников. На улицах Уфы царила весна. Город жил своей обычной повседневной жизнью, но ему он казался затаившимся вражеским станом, через который приходится пробираться чуть ли не тайком.

В доме его ставни действительно не открывались даже днем.

Глава тридцать седьмая

От Кийкова Варя узнала, что суд над Петром и другими его товарищами назначен на 8 мая. Развязка приближалась. Что представлял собой этот суд, как скорострельно решает он дела революционеров, она хорошо представляла себе по рассказам товарищей, переживших с прошлой осени не одну потерю. Теперь, утвердившись в своем всесилии, военные суды стали действовать еще грубее и безжалостнее. Никаких оснований надеяться на какое-то милосердие у нее не было, и она совершенно потеряла покой.

Очень хотелось увидеть Петра до суда, но не разрешили. Стала добиваться разрешения присутствовать на суде – опять отказ: суд-де будет при закрытых дверях и, значит, никакой публики в зале быть не должно.

Побежала к защитнику Петра Кийкову. Чуть не в ноги кинулась:

– Алексей Алексеевич, это последняя возможность еще раз увидеть его живым, помогите!

И он обещал помочь.

Город в этот день с раннего утра был переполнен полицией и войсками. Особенно много их было вокруг здания Военного собрания, в зале которого шел суд над уральскими революционерами. Варя не без труда пробилась в это строгое холодное здание, где ее уже поджидал Кийков. Вокруг царила такая суматоха, что она совсем потерялась, когда, оставив ее в коридоре одну, он ушел по ее делу искать высокое начальство.

Ждать пришлось долго. Наконец он вернулся – бледный, изможденный, униженный.

– Прокурор потребовал, – заговорил он взволнованно, – чтобы я дал гарантию, что вы не станете в него стрелять! Что им ответить? Ведь не для того же вы пришли сюда, чтобы… Словом, они там ждут…

– Гарантируйте, о чем разговор… Вы же знаете, ради чего я здесь…

Потом ее провели в пустой мрачноватый зал, где она, вся трепеща от тревоги и бившей ее нервной лихорадки, села где-то в проходе, поближе к передним рядам. Прямо перед ней на возвышении, где в обычные дни располагался игравший бравурные марши военный оркестр, за длинным громоздким столом сидели члены военного суда. Тут же, неподалеку, располагались места прокурора и защитника. Справа, у глухой стены, отгороженной и от суда, и от пустого зала и от всего на свете, окруженный целой дюжиной стражников с шашками наголо, сидел человек. Из-за обилия стражи и застилавших глаза слез она видела его плохо, но знала – это он. Знала и смотрела только на него.

Что-то говорил председатель суда, появлялись и исчезали какие-то люди, должно быть, свидетели, долго кричал о чем-то со своей кафедры прокурор, что-то настойчиво возражал ему защитник, – но все это словно не касалось ее. Она смотрела на Петра. Она здесь видела только его.

Сколько шло судебное разбирательство, она не заметила. Очнулась лишь тогда, когда Петра куда-то повели. Повели по проходу мимо нее.

Тогда она испугалась, что это всё, что больше она его не увидит, и, не помня себя, кинулась к нему с букетиком бессмертников в руке.

Ее отшвырнули, но она успела хорошо разглядеть лицо Петра. Оно было и нежным, и негодующим. Цепи помешали ему защитить ее, но по глазам она поняла, что делалось в этот миг в его душе.

Его увели, а она осталась на месте – оглохшая, оледенелая, готовая упасть.

Кто-то поднял и подал ей пенсне.

Какой-то стражник, совсем молоденький еще, поднял оброненный ею букетик, но засмущался и положил рядом на стул.

Что-то говорил появившийся Кийков. Но она не слышала и не понимала его слов.

Все плыло и качалось вокруг, точно на огромной белой льдине, несомой коварным течением куда-то вниз, вниз, вниз…

Она не плакала. Слезы замерзли в ее душе, тоже заледенелой, мерзлой…

Снова появился Кийков. Собравшись с силами, она вслушалась в его голос. Он спрашивал:

– Варвара Дмитриевна, мне удалось упросить председателя суда позволить вам пятнадцатиминутное свидание с мужем. Вы понимаете меня? Вы понимаете?

Она поняла.

Поняла и стала вновь понемногу оживать.

– Спасибо вам, Алексей Алексеевич…

– Однако опять условие: обыск!

– Скажите им, что я согласна на все…

Потом пришли какие-то бабы, должно быть, надзирательницы из женских тюремных корпусов, и увели ее в пустую боковую комнату. Там ее раздевали, ощупывали, перебирали и мяли в руках платье, и она все терпеливо сносила, потому что лишь после такого унижения начальство обещало ей свидание с Петром.

Свидание было коротким, как одно мгновение.

Петр держал ее руки в своих, смотрел ей в глаза и говорил… о Ниночке. Как ее нужно воспитывать, беречь от болезней и готовить к жизни. Она глядела в его лицо, такое милое и одухотворенное, и говорила тоже.

Почему в эти последние минуты они говорили о ней, о ее дочери? Наверное, потому, что с ней были связаны жизнь, будущее, ради которого оба они не жалели себя. О суде, смертном приговоре, казни не было сказано ни слова. Так они расстались, не омрачив этих минут ни горестными вздохами, ни слезами отчаяния. Лишь в последнее мгновение она не сдержалась – упала на колени, прижалась губами к его кандалам и уж потом, не оборачиваясь и ничего не видя перед собой, выбежала из комнаты…

Не выдержав всего увиденного и пережитого, Варя слегла. Ее то бросало в жар, то начинал бить такой озноб, что не спасали ни одеяла, ни горячо натопленная печь. Обессилевшая после таких приступов, она на какие-то минуты засыпала, и тогда, во сне, все начиналось сначала, точно она заново переживала эти страшные, невыносимо мучительные часы.

Сон ее был зыбок и хаотичен. В промежутках между приступами она видела рядом с собой Лидию Бойкову с какими-то порошками в руках. Этой женщине, этой прекрасной железной Лиде она обязана многим. Когда Варю выпустили из тюрьмы под расписку о невыезде, Лидия первой пришла ей на помощь, более того – нашла человека, который съездил в Саратов за ее дочерью и привез Ниночку. Сейчас она у Бойковых под присмотром Гали и Нади. За нее она спокойна. Только сбылось бы то, о чем они так страстно мечтали с Петром, – чтобы Ниночка дожила до новой, счастливой жизни. Только бы дожила!..

Глава тридцать восьмая

«К смертной казни через повешение…» Иного приговора для себя Михаил Гузаков и не ожидал. И принял он его достойно, как само собою разумеющееся, даже с удовлетворением.

Зато Кузнецова и Лаптева ему было по-настоящему жаль: эти ребята не успели сделать и десятой доли того, что довелось ему. Ругал себя: не сумел убедить суд, что их вина – это прежде всего вина его, их командира. Ругал и их: не поняли его желания спасти их, отказались все валить на него, не покривили душой перед правдой, встретили приговор так же спокойно и стойко, как и он сам.

Теперь, после суда, он даже засомневался – а надо ли было вообще затевать эту бесполезную игру, не унизил ли он тем самым своих друзей, отведя им роль простых исполнителей его воли, не оскорбил ли ненароком их достоинства? И если это так, то пусть простят они его: он искренне стремился уберечь их от расправы, и не его вина, что из этого ничего не получилось…

Лишь одно теперь беспокоило Михаила – судьба Марии. Его неожиданное исчезновение перед самым их отъездом из Уфы, ее, конечно, крепко подкосило. Можно себе представить, как измучилась она, дожидаясь его в ту ночь, а потом – изо дня в день, из недели в неделю и не получая о нем никаких вестей. Он представлял себе это и от вины перед нею, от бессилия что-то изменить, поправить, от своего страшного невезения кусал губы или в гневе громыхал цепями.

А ведь волноваться сейчас Марии нельзя – у нее будет ребенок. У нее или у них? – подумал он однажды и тихо рассмеялся от счастья: у них, конечно же, у них! Пройдет какое-то время, и она станет матерью, а он – отцом. Отцом, отцом, черт побери! Это ж надо понять!..

И тем страшнее после нескольких минут этого тихого нечаянного счастья было его горькое открытие: а ведь отцом-то он никогда не станет. Просто не успеет. Потому что его убьют прежде, чем появится на свет ребенок. Он его никогда не увидит, ничего не узнает о нем. А тот? Что узнает о нем он? Что скажет ему мать, что донесет до него людская молва? Каким словом помянет он отца своего?

На Руси никогда не было зазорно быть женой калеки или горького пьяницы. Иное дело – конокрада. И совсем иное – каторжника. Но ведь он, Михаил Гузаков, даже не каторжник, а висельник! А у висельников жен не бывает, бывают только вдовы. И несчастнее человека, чем такая вдова, на свете просто не сыскать.

«Вдова висельника Мишки Гузакова… Ну, того самого, чай, не забыли еще?..»

Михаил представил, как шепчутся, глядя вслед его Марии, соседи или городские обыватели, даже явственно услышал этот их жестокий, лишенный всяческого человеческого милосердия шепот, и ему стало не по себе. Это жуткое несмываемое клеймо уготовано ей на всю жизнь. Все вокруг, даже те, кто знал ее молодой и красивой, вскоре забудут ее имя. А потом забудется, затопчется и фамилия. И останется только это – вдова висельника. Как плевок в лицо…

Точно такое же клеймо уготовано и его ребенку. Оно уже дожидается его. С ним он придет в этот суровый безжалостный мир, с ним и покинет его, когда придет его время.

Это новое открытие было пострашнее первого, и Михаил затосковал. Враз расхотелось жить. И он, пожалуй, наложил бы на себя руки, если бы не ожидание суда и не боязнь выглядеть в глазах товарищей малодушным трусом. А потом еще этот странный надзиратель с большими печальными глазами, который какое-то время подменял их приболевшего Лешака.

Как-то, улучив момент, когда у дверей менялся караул, он подошел к его клетке и, покричав для виду, тихо спросил:

– Чем мучаешься? Что передать на волю?

Михаил на какое-то время опешил, но, увидев эти большие, полные боли и сострадания глаза, решился.

– Там жена у меня осталась… Мария… Ребенка ждет, а повенчаться не успели…

Надзиратель молча кивнул и быстро вышел из камеры.

Через день вместе с ужином этот странный, непонятный надзиратель принес долгожданную весть:

– Жива-здорова… Вне подозрений… Кланяется…

Михаил так и прирос к прутьям клетки.

– Что передать еще?

– Можно обвенчаться в тюремной церкви… Иногда это разрешают… Если согласна, пусть даст знать, что готова…

Надзиратель посмотрел на него таким жалостливым отцовским взглядом, что Гузаков смешался.

– Пусть подумает… Если согласна, начну хлопотать…

У двери послышалось знакомое покашливание солдата, и надзиратель, нарочно громко гремя ключами, направился к выходу. У порога обернулся и тоже громко, чтобы слышали и солдаты охраны, назидательно проворчал:

– Все жалобы и прошения направляются по принадлежности через господина тюремного смотрителя, это любой арестант знает. Попроси бумагу, чернила и, как все, пиши. Только подумай, сперва, хорошо подумай… А я, так и быть, передам…

«Наш, определенно, наш!» – решил про себя Михаил и целую ночь после этого разговора строил самые невероятные планы. А что? Раз товарищи сумели внедрить в тюрьму своего человека, то, выходит, на что-то надеются? Пока Лешак лечит на печи свои скрипучие кости, этот  с в о й, может кое-что успеть. Принести, например, пилки, ключи от кандальных замков или даже… револьверы. Всем, а не только ему. Вот тогда они устроят этим крысам святую пасху!

От одной мысли о побеге его начинала бить нервная дрожь. Как поделиться своей догадкой с Литвинцевым, Артамоновым, друзьями-симцами? Как дать им знать, чтобы готовились? Ведь это может случиться в любой день!..

Фантазия его разыгралась настолько, что он уже всерьез верил, что на воле готовится для них побег. Он так отдался этой мысли, что на время забыл обо всех своих терзаниях и нетерпеливо ждал нового появления  с в о е г о  надзирателя. Тот действительно появился, но без пилок, без ключей и револьверов. Больше того – даже слова не сказал, даже глаз на него не поднял. Будто прежних разговоров не было вообще.

«Должно быть, так надо, – успокоил себя Михаил. – Когда будет что передать, скажет сам, ему это виднее…»

Через два дня он опять появился в его одиночке – и опять с ужином. Просунув между прутьями клетки кружку с водой и ломоть сырого черного хлеба, шепнул:

– Мария кланяется… думает… жди…

Михаил глядел на него во все глаза. Ему хотелось спросить о воле, о товарищах, об оружии, но за спиной прогуливался угрюмый саженного роста стражник, а при нем о таких вещах не поговоришь.

Больше этого надзирателя Михаил не видел. Зато опять появился старый злобный Лешак, и опять гулкий тюремный коридор наполнился скрипом и шарканьем его длинных костлявых ног, матерной руганью и беспричинным ором то у одной, то у другой камеры.

Так враз рухнули все Михаиловы фантазии и планы. Несколько поостыв, он теперь только сокрушенно крутил головой и удивлялся своей наивности: это ж надо вбить себе такое в голову! Да при нынешних строгостях не то что револьвер, спичку в камеру не пронести. Со смертников здесь ни днем, ни ночью глаз не спускают. И эти клетки звериные тоже о чем-то говорят…

Теперь к нему опять вернулась тревога за Марию, Она думает, она не решается – почему? Мешают вечные ее страхи? Не хочет стать вдовой висельника? Боится навлечь на себя немилость уфимских жандармов, которые, конечно же, найдут способы мстить ей за казненного мужа?

Все тут было непросто, и не каждая женщина решилась бы на такое, тем более, когда ждешь ребенка, когда думаешь уже и о его судьбе. Михаил это понимал. Но ждал все равно…

Шли дни. Состоялся суд. Он подтвердил ожидаемое – казнь. О себе уже не думалось, тут все ясно, но – Мария! Как она там? На что решилась? А если даже решилась, то как он узнает об этом? Сообщит тюремное начальство? Но достанет ли у Марии сил, чтобы самой явиться в полицию и, открывшись, просить о такой милости?

«Не явится, не откроется», – убеждал себя Михаил. Да и надо ли? Что даст ей этот жалкий спектакль? Право называться вдовой висельника? Тяжкое право, горькое право. Уж лучше считаться гулящей, родившей ребенка, не побывав под венцом, бог весть от кого, чем это. Такой «позор» еще не самый страшный, и в конце концов люди его прощают…

«А что нам люди с их обывательскими предрассудками?» – снова горячился он. Это же делается не для них. Это нужно ему самому, чтобы спокойно принять смерть. Это нужно будущему ребенку, самой Марии…

Не дождавшись вестей с воли, Михаил решился, наконец, действовать сам. Попросил чернила, ручку, бумагу, нетерпеливо обмакнул в чернильницу перо… – и отстранил белый лист. Нет, это все-таки выше его сил. «Только подумай сперва, хорошо подумай», – вспомнились слова печального надзирателя. Что имел в виду этот желавший ему добра человек? Что венчание под присмотром жандармов лишь ухудшит и без того тяжелое положение Марии? Что рассказать о ней «фараонам» – все равно что выдать ее своими руками? И в самом деле – разве это не так? Ведь пока о ее существовании они даже не подозревают. И разве поверят они ему, что никакого отношения к боевым делам дружины она не имела, что любила как любят все бабы на свете и даже не интересовалась его делами?

– Нет, не могу… не могу!..

Горло стиснули спазмы, отчего стало трудно дышать, глаза заволок соленый синий туман.

Наблюдавший за его «письменными занятиями» тюремный чиновник не удержался от сочувственного вздоха.

– А ты, Гузаков, все-таки пиши. Государь наш строг, но милостив. И хоть надежды мало, искреннее раскаяние и мольба…

– Какое «раскаяние»? Какая «мольба»? – вскочил Михаил. – Уж не думаете ли вы, что я собрался просить царя о помиловании?

– А что же ты собрался писать?

– Можете поверить, что только не это. До этого Гузаков еще не дошел! Да и с чего бы? Умереть за святое дело – разве же это страшно? А то, что нас не будет, не беда остается дело! Наше, святое, общее, которое обязательно победит!

В душе он был благодарен этому чиновнику – не за сочувствие, а за то, что отвлек его от горестных дум, невольно помог ему пересилить нахлынувшую слабость.

– Сестре вот решил написать, – сказал он уже спокойнее. – В Аше она живет… Чтоб не переживала за меня..

Письмо к сестре получилось коротким:

«Поля! Милая Поля, не думай, что я боюсь смерти. Нет! Я не жалею свою голову, только жаль, что я еще мало принес пользы… Уверен, что начатое нами дело оживет».

Не запечатав, отдал чиновнику и попросился обратно в камеру. Там опять думал о Марии. Вот ведь как получается: даже проститься нельзя! Сестре хоть несколько строк написал, а ей – ни слова. Правильно ли, хорошо ли? И опять вернулась к нему его тревога…