Текст книги "Бессмертники — цветы вечности"

Автор книги: Роберт Паль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Еще до возвращения Мызгина Густомесову стало известно, что квартира на первом этаже их дома освободилась и что хозяйка сдала ее анархистам. Те, по всему, приступили там к организации своей химической лаборатории, но действовали не очень конспиративно. Как бы не провалились сами и не провалили других!

Владимиру вспомнилось предупреждение Литвинцева на этот счет, и он встревожился. Когда вернулся Мызгин, анархистская лаборатория уже действовала вовсю. В любое время суток туда входили и оттуда выходили какие-то люди Что-то приносили, что-то уносили. Потом в разных концах города рвались чьи-то бомбы. С ними группа Миловзорова попыталась штурмом овладеть местным банком, но то ли бомбы получились плохие, то ли стража оказалась на высоте, только ничего из этой затеи не вышло, и все нападавшие очутились в тюрьме.

Как быть с таким соседством? С кем посоветоваться?

Литвинцева нет. Кадомцевых нет. В партийный комитет нет явки.

– Будем работать, – сказал он Мызгину. – Пока не познакомимся с полицией или сами взлетим на воздух. Другого выхода пока не вижу.

И принялся собирать новую македонку

Глава двадцать шестая

Не доехав до Уфы верст десять, Гузаков сошел на маленькой пригородной станции и отправился в город пешком. Как всегда в последнее время, он очень спешил, но благоразумие и опыт взяли верх: нужно быть осторожным. Десять верст для его молодых крепких ног – не расстояние, зато он минует вокзал и тамошних завсегдатаев-селедочников, при одном виде которых у него начинают чесаться руки. А это нехорошо. И вообще лучше не встречаться с этими господами. Береженого, как говорится, сам бог бережет…

Долгий летний день подходил к концу, жара спала, и после обессиливающей вагонной духоты здесь, среди полей и лесов, вновь дышалось легко и свободно. Неприметный, густо заросший подорожником проселок весело взбегал с пригорка на пригорок, легко перепрыгивал через ручьи и мелкие каменистые речушки, прихотливо огибал небольшие крестьянские поля и доверчиво нырял в таинственный зеленый полумрак встречавшихся на пути лесков.

Уже зацветала липа, от распаренных берез тянуло полузабытым банным духом – благодать! Михаил снял пиджак, кинул его под одиноко стоявшую березу, а сам распластался рядом на траве. Хорошо! Хорошо, что Ивану Кадомцеву потребовалось послать надежного человека в Уфу. Хорошо, что он опять выбрал его. Хорошо, что он знает, как исполнить все его поручения. Хорошо, что он снова увидит свою Марию…

Редко, ох как редко выпадает ему такое счастье. Но на этот раз он пробудет в Уфе целую неделю, и, значит, всю неделю они смогут быть вместе. Впрочем, не всю, конечно, а только по вечерам, потому что днем он будет занят своими делами, а она – своими. Но зато уж вечера и ночи будут их. Хотя летом они всегда такие короткие…

Вспомнив о делах и живо представив встречу с любимой девушкой, Михаил и сам не заметил, как опять оказался на дороге.

В город он пришел к заходу солнца, как того и хотел. Поплутав по тихим окраинным улочкам, вышел на ту, где находилась известная подпольщикам «девичья коммуна», и, высмотрев нужный дом, остановился закурить. Пока сворачивал самокрутку и прикуривал, успел осмотреться: «хвоста» нет, занавеска на левом окне полуспущена, а на крыльце стоит все то же ведерко со шваброй: условный знак, что квартира вполне «здорова».

Бросив окурок в придорожную канаву, Михаил взошел на крыльцо и негромко постучался. Дверь открыла симпатичная статная девушка, но не Мария. Проходя мимо кухни в гостиную, он невольно придержал шаг: так аппетитно пахло оттуда жарящимся на сковородке салом! Заглянул – над плитой хлопочет девушка. Тоже симпатичная и тоже статная, но не Мария. В гостиной накрывала на стол маленькая и остроносенькая – совсем, совсем не Мария…

Радостное ожидание встречи мгновенно сменилось острой тревогой.

– А где же… – от волнения даже перехватило дыхание, – а где же…

– Ваша землячка Мария? – пришли ему на помощь девчата. – Мария теперь с нами не живет.

– А где же… она теперь… живет?

– Сняла неподалеку отдельную комнатку. Весной еще, месяца два назад. Отделилась.

– Почему? С чего бы это? – удивился Михаил.

– Не понравилась ей наша коммуна. Шумно, говорит. А работаем по-прежнему вместе – в швейном заведении на Гоголевской.

Пока шел этот разговор, на столе появился ужин – хлеб, жаренная с салом яичница, чай. Девушки принялись наперебой приглашать его к столу, но теперь Михаилу было не до ужина. Расспросив, как найти Марию, он торопливо распрощался с гостеприимными коммунарками и, пока окончательно не стемнело, заспешил разыскивать новую улицу.

Марию он нашел быстро, безошибочно угадав дом, о котором ему сказали девушки. Крыльцо дома выходило во двор, покато спускавшийся к оврагу, и оттого оно было довольно высоким. На крыльце, на самой верхней ступеньке, уронив голову на колени, сидела Мария. Может, отдыхала после работы, может, ждала кого, может, вышла подышать перед сном свежим воздухом и вот замечталась…

Он тихо окликнул ее, она вздрогнула, метнулась было в дом, но он успел перехватить ее и прижать к себе, приговаривая что-то бессвязное, ободряющее и ласковое. Короткий испуг прошел, руки Марии вскинулись, крепко обвили его шею, и она доверчиво прильнула к нему всем телом.

– Господи!.. А я уж и не чаяла… Живой!

Потом они сидели рядом, укрывшись от ночной свежести широким Михаиловым пиджаком, вспоминали свой Сим, родных, друзей. От Марии Гузаков узнал, что мать его из тюрьмы, наконец-то, выпустили, а братьев ждет суд. О Кузнецове и Лаптеве она ничего не знала. О других симских боевиках – тоже.

– Ты бы хоть раз кому передачу снесла, – ласково упрекнул он ее. – Свои, как-никак, земляки. Или боишься?

– Боюсь, Миша, – честно призналась она. – Однажды только с подружками сходила и больше не могу.

– А что от подруг ушла?

– Да все потому же, Миша… Страшно мне что-то… Вот с тобой ничего не боюсь, а без тебя… Я-то думала: всё уж, слопали тебя фараоны… А ты надолго ко мне?

– Побуду…

До утра просидели они на крыльце. А потом Мария представила его как приехавшего из деревни родственника, и хозяйка выделила ему на время гостевания сеновал.

Поручения Ивана Михаил выполнил. Стал наводить справки о своих земляках-симцах. Многие из них по-прежнему томились в тюрьме. Дело шло к суду. По сведениям, добытым через судебных чиновников, некоторым, в том числе его братьям Павлу и Петру, грозила каторга. Дело боевиков Лаптева и Кузнецова рассматривалось отдельно. Судьбу их должен был решить военно-полевой суд, а что это такое, Михаил знал.

На квартиру Марии Михаил возвращался усталый и опустошенный своими терзаниями. К судьбе симцев был причастен и он, может, даже в чем-то виноват перед ними. Но опять и опять спрашивал он себя: в чем? Разве этот тяжкий и опасный путь они выбрали для себя не сами? Разве Кузнецов, Лаптев и все боевики его дружины взяли в руки оружие по недомыслию или из глупого молодечества? А те, что двадцать шестого сентября голыми руками разметали ненавистную полицейскую свору? Только ли его защищали они в тот кровавый день?..

Забравшись на сеновал, он валился на топчан и ждал возвращения Марии. Поведение ее тоже заставляло задумываться. Когда-то смелая, независимая, решительная, сейчас она словно надломилась – слиняла, замкнулась в своих страхах и тревогах, и страхи эти, по всему, терзали ее жестко.

Зато когда они были вместе, когда поздним вечером она поднималась к нему на сеновал, все ее сомнения и тревоги словно оставались там, внизу, на той жестокой и враждебной ей земле, куда она больше ни за что не вернется. Но проходила ночь, приходило утро, и она опять и опять спускалась на эту землю, – чтобы приготовить завтрак, успеть на службу и потом целый день под стрекот послушной «зингерки» в тревоге ждать нового вечера.

В последнюю их ночь, когда, все уже было сказано, Мария неожиданно удивила его.

– А знаешь, Миша, о чем я мечтаю? – перебирая его волосы, вдруг спросила она.

– О чем? – ласково привлекая ее к себе, поинтересовался он.

И тут она засмущалась.

– Говори, говори, мне это интересно, – ободрил ее Михаил.

– Ну, раз интересно…

И она стала мечтать вслух. О том, как он закончит свои дела и они повенчаются. Как потом уедут далеко-далеко, где их никто не будете знать и где не нужно будет хорониться от полиции. Как они будут работать, любить друг друга и растить детей…

Михаил слушал, не перебивая и во всем соглашаясь с ней Иначе это было бы просто бессовестно, да и какой же чудак откажется от своего счастья? Хотя покидать свой Урал он все-таки не собирался.

Рано утром, едва посерело над городом небо, Михаил тихо собрался, поцеловал Марию в теплые сонные губы и осторожно спустился во двор. Наступивший день застал его в дороге.

Весну и лето девятьсот седьмого года Гузаков провел в горно-заводских уральских районах, помогая Ивану Кадомцеву наводить порядок в поотбившихся от рук отрядах и готовить конференцию боевых организаций Урала. Основным местом для себя Иван избрал на это время пролетарский Златоуст. Здесь он решил проводить и конференцию, благо места вокруг города лесные, горные, малообжитые, куда здешняя полиция выбирается крайне редко и очень неохотно.

Златоустовские товарищи рассказывали, что местный полицейский исправник Сторожев настолько труслив, что буквально камнем висит на жандармском ротмистре. Это весьма на руку здешним революционерам. К слову сказать, примерно такого же мнения об исправнике придерживался и начальник пермского охранного отделения подполковник Бабчинский. Как-то, объезжая Урал, он ознакомился с состоянием дел в Златоусте и не преминул заметить потом в отчете, что этот самый Сторожев

«слывет настолько трусливым, что избегает всяких столкновений с революционными организациями и, по сведениям, сообщенным мне сотрудником, даже уплачивает в пользу их Красного Креста по 10 рублей в месяц».

Так ли это было на самом деле, сказать трудно, но все же златоустовские боевики чувствовали себя не столь напряженно, как, скажем, их товарищи в Уфе. Были на их счету и серьезные эксы, и ликвидации провокаторов, и другая работа для всей партийной организации, и помощь соседним уральским заводам – и все без больших потерь и серьезных неудач.

С приближением лета и ожиданием нового подъема движения активизировалась работа и в Златоусте. Несмотря на ряд крупных провалов местных эсеров, повлекших за собой массовые обыски и аресты, рабочие были настроены по-боевому. Михаил чувствовал это и в заводском, и в железнодорожном районах, где имел немало хороших и надежных товарищей, особенно в среде боевиков.

Были среди них убежденные, стойкие большевики, такие, как братья Артамоновы, Калугин, Кудимов, Головкин, были и еще молодые, неустоявшиеся, мечущиеся ребята, горевшие желанием действовать во что бы то ни стало, не считаясь ни с чем. Таким был слесарь железнодорожного депо Васил Ишмуратов, в конце концов ушедший к эсерам.

В начале апреля боевая организация, в которую он вошел, решила ликвидировать начальника депо инженера Васильева, известного черносотенца и самодура, снискавшего своими действиями всеобщую ненависть рабочих. На сходке, проведенной в лесу возле вокзала, бросили жребий. Он пал на Ишмуратова. Проникший в организацию провокатор не замедлил доложить об этом своему начальнику, но Ишмуратов успел опередить нерасторопную златоустовскую полицию и привести приговор в исполнение К сожалению, Васильев был только ранен, зато сам Ишмуратов оказался за решеткой.

За два дня до этого покушения кто-то из боевиков-эсдеков тоже не удержался от соблазна и разрядил свой револьвер в руководителя местного отделения черносотенного «Союза русского народа» ярого черносотенца-фанатика Аникеева. Все усилия местных властей найти убийцу ни к чему не привели, и полиции ничего не оставалось, как отнести и этот акт на счет все того же Ишмуратова.

В середине мая, желая как-то проявить себя, исправник Сторожев собрал целую команду конных стражников, сел в пролетку и отправился в путешествие по тракту Златоуст – Куса. Тракт этот давно пользовался дурной славой и не раз уже привлекал к себе всяких любителей эксов. Дело в том, что по этой дороге возили почту и немалые порой деньги. Осенью прошлого года здесь произошла серьезная экспроприация. После этого было еще несколько попыток, к счастью для полиции, неудачных. Но теперь лето, они могут повториться!

Проехав мост через речку Ай, кортеж исправника стал подниматься на гору Мышляй. Дорога здесь оказалась такой узкой, что на ней с трудом могли разъехаться два экипажа.

– Вот здесь это и произошло, – напомнил исправник. – Поставив свою повозку поперек дороги, грабители остановили почтовый экипаж и легко взяли кругленькую сумму Буду просить губернатора, чтобы дал денег на расширение дороги.

На Липовой горе за Медведевкой на всем трехверстном пути густой высокий осинник подступил прямо к тракту.

– Прекрасное место для засады, – констатировал исправник. – Буду просить губернатора, чтобы дал денег на вырубку леса.

Вернувшись домой, он написал губернатору Ключареву докладную, но едва та ушла в Уфу, как ему доложили:

– Группой неизвестных лиц на Липовой горе ограблена почта. Никого задержать не удалось.

Произошло это 22 мая. Продумав целую неделю, исправник решился, наконец, организовать прочесывание леса 29 мая, рано утром, все наличные силы полиции и сорок солдат с офицерами из четвертого батальона двенадцатого Великолукского полка собрались на берегу Ая. Каждому выдали по двадцать четыре боевых патрона, словно ожидались ожесточенные бои с крупными силами неведомого неприятеля. Не упустили и такое нужное дело, как перевязочный пункт: на войне – как на войне! Его организовали на десятой версте по Кусинскому тракту.

Операция длилась весь день. Каждый кустик, ложок, овражек на пути от айского моста до Медведевки были осмотрены самым тщательным образом. Были и выстрелы, но всякий раз искомые партизаны оборачивались то корягой, то камнем, то пнем. Между тем те, кого здесь так старательно разыскивали, спокойно пили чай в Златоусте, от души смеялись над незадачливым исправником и обсуждали планы новых операций…

Выполняя то роль связного, то роль инструктора, Михаил объездил добрую половину Урала. Бывая в Уфе, непременно интересовался положением своих друзей симцев и уезжал в еще большей тревоге: несмотря на все усилия привлеченных партийным комитетом защитников, Василию Лаптеву и Дмитрию Кузнецову помочь было невозможно, им грозила смерть.

Вернувшись из очередной такой поездки, он узнал об аресте Ивана Артамонова. Взяли его с оружием в руках, на допросе он не стал отрицать, что является членом боевой организации, но давать какие-либо показания категорически отказался. С тем его и увезли в Уфу.

– Не слишком ли много потерь? – спросил Гузаков Ивана.

Тот лишь вздохнул.

– Что предлагаешь, сотник?

– Хорошенько тряхнуть уфимскую тюрьму. Ведь если собрать все наши силы, сделать это можно. Там сейчас столько наших! Это ж сколько «галстуков» принять придется, представляешь?

– Уфа – это не Сим, Миша… – напомнил Иван.

– Понимаю, но все равно – можем же? Если всей дружиной? А?

Кадомцев так и не ответил на его предложение. Лишь дал понять, что на такой операции одним махом можно положить работу целых двух лет, чего комитет им, конечно, не позволит.

В июне из Лондона с пятого съезда партии стали возвращаться посланцы Урала. Они привезли немало приятных новостей, главной из которых была полная победа на съезде большевиков.

– По всем основным вопросам повестки дня, – с гордостью докладывал Накоряков, – прошли наши резолюции. Меньшевики при всем желании ничего поделать не смогли. Уральцы на съезде стойко держались ленинской позиции.

– Как решился вопрос о боевых организациях? – выражая настроение всех, спросил Гузаков.

– Это, пожалуй, единственный вопрос, по которому наша резолюция не прошла, – помрачнел Назар. – Ста семьюдесятью голосами против тридцати пяти съезд принял резолюцию меньшевиков.

– Направленную против нас?

– Очень резко, даже категорично осуждающую всякие экспроприации и партизанские действия.

– За какую резолюцию голосовал Ленин?

– Он был в числе тридцати пяти…

Узнав, что и резолюция «тридцати пяти» была довольно-таки осторожной (в ней говорилось о том, что «в настоящий момент, при отсутствии условий для массового революционного взрыва, партизанские действия нежелательны» и что формой боевых организаций может быть «система партийной милиции, заключающаяся в обучении военному делу всех членов партии в рамках существующих партийных ячеек»), присутствовавшие на собрании задумались. Решения съезда положено выполнять, но как это трудно – самим, своими руками рушить то, что с таким трудом, такой ценой удалось создать за годы революции!..

Чтобы прийти к какому-то решению, обратились в партийные комитеты, и вскоре совещание девяти ведущих уральских комитетов РСДРП постановило:

«1. Согласно постановлению партийного съезда распустить все боевые дружины… оторванные от партии; 2. Заняться организацией партийной милиции по типу существующей в Уфе…»

Большой ясности в такой сложный для партии вопрос это решение тоже не внесло. С одной стороны, оно вроде бы исходило из решений съезда и в то же время по существу проводило резолюцию «тридцати пяти», отвергнутую съездом.

На какое-то время деятельность всех дружин практически была парализована. Достаточно было сойтись двум-трем боевикам, чтобы разгорелся спор. Одни утверждали, что решение съезда о роспуске всех дружин глубоко ошибочно и навязано партии меньшевиками. Другие, ссылаясь на то, что Ленин голосовал против меньшевистской резолюции, требовали игнорировать указание съезда и по-прежнему выполнять роль боевого авангарда своих партийных организаций. Третьи сомневались, пойдут ли на такое нарушение устава сами партийные комитеты. Четвертые, приводя примеры безобразного поведения мелких, отбившихся боевых отрядов, принципиально настаивали на их немедленном разоружении и объявлении вне закона; что же касалось дружин, созданных непосредственно при комитетах и действовавших под их руководством, то об их роспуске не могло быть и речи. Встречались среди спорщиков и такие, кто без устали кричал, что партия предала своих боевиков, а раз так, то полагаться теперь нужно только на самих себя. Одни из таких крикунов со временем находили себе место среди анархистов и эсеров, другие мелкими группами рассеялись по всему Уралу, безо всякой пользы для дела погибая в случайных стычках с полицией и местным населением.

Иван Кадомцев старался избегать всех этих шумных, но в общем-то бесполезных споров. Для него вопрос был ясен. Своим товарищам он говорил:

– Будем руководствоваться решением уральского партийного совещания, ибо мы – часть этих организаций. Как они согласуют это с Центральным Комитетом, им виднее. А от всего попутного, стихийного, неуправляемого будем освобождаться. Я думаю, это будет совершенно по-партийному.

Между тем условия работы все усложнялись. Партийные и боевые организации буквально мучил денежный голод. И это понятно, ведь расходов требовалось все больше и больше. Многих товарищей приходилось теперь не только снабжать фиктивными документами, но и длительное время содержать на нелегальном положении или даже отправлять за границу. Все труднее и труднее становилось находить и снимать явочные квартиры, помещения для складов и типографий, иметь своих среди судебных и тюремных чиновников. Нельзя было не думать и о тех, кто сидит в тюрьмах, об их семьях, зачастую очень нуждавшихся в материальной поддержке. А сколько средств съедали одни поездки – агентов, связных, развозчиков литературы и оружия, делегатов! Ставшие регулярными общеуральские конференции и совещания тоже требовали немалых расходов. А денег не было.

Время для новых экспроприации было совершенно неподходящим. Но другого выхода не было. И Михаил начал готовить экс.

Глава двадцать седьмая

– Куда я попал, что это за страна? – потрясая кулаками, кричал на своих подчиненных полковник Ловягин. – Все мы с вами сидим на пороховой бочке! Мало того – живем под прицелом сотни револьверов, которыми в один час можно изрешетить всю нашу полицию. Вот я и спрашиваю: что это за страна? Куда я попал? Кого мне за это благодарить?

– На Урал попали, господин полковник, – сочувственно вздохнул ротмистр Леонтьев. – А благодарить некого, разве что – революцию?

У полковника не было никаких оснований не верить своему помощнику, тем не менее такое объяснение его не устроило. Покричав еще, он обрушил на стоявших перед ним офицеров управления целую дюжину самых противоречивых распоряжений и, сказавшись занятым срочными делами, заперся в своем кабинете.

«Собачья жизнь, – возвращаясь к себе после этого разноса, невесело думал Леонтьев. – Хорошо еще, что Сатка – не пригород Уфы, а то бы эта история с динамитом стоила мне карьеры…»

История с револьверами произошла не в Сатке, а как раз в Уфе, однако он сумел так поставить дело, что все шишки повалились на общую полицию и ее начальника Бухартовского, что, между прочим, было молчаливо, но по достоинству оценено полковником. Зато игра с Кадомцевым была проиграна им самим, только им, и тут он, не возражая и не оправдываясь, принимал всю вину на себя.

Эразм Кадомцев, вернувшись после долгой отлучки в Уфу, жил открыто, не скрываясь, в доме своих родителей. Давняя мысль о военной руке, умело направлявшей всю партизанскую войну местных боевых организаций, возникшая в ходе следствия по делу эксов в Деме и на Воронках, теперь опять не давала Леонтьеву покоя. Правда, тогда, прошлой осенью, он здорово оскандалился, приказав арестовать какого-то офицера и его невесту. Но если это было лишь какое-то глупое, нелепое, необъяснимое недоразумение? Если люди его тогда что-то бездарно напутали и своей глупостью испортили ему все дело?

По собранным им справкам получалось, что накануне ограбления почтовых поездов Эразма Кадомцева в Уфе не было. Уезжал на лечение с братом Мефодием на кавказские воды! Но это – слова! Разве сам он, к примеру, не может распустить о себе слух, что вызван по делу в Департамент полиции в Петербург, а в это время совершенно инкогнито распутывать здесь, в Уфе, какое-нибудь очень хитрое дело? Как вот это, с братьями Кадомцевыми?

Чем больше он думал об этих братьях, тем больше и больше убеждался в их активной причастности ко всем этим блестящим экспроприациям, от которых так и отдает чисто военной, тщательно подготовленной и довольно искусной работой. На войне за такую изобретательность жалуют орденами и другими отличиями. Чем отличить вас, господа Кадомцевы?

Арест Кадомцева, готовившийся с самой весны, к безграничной досаде ротмистра, был исполнен так бестолково, что никаких бесспорных улик не давал. Вместо того, чтобы взять его там, на месте боевых учений дружины, вместе с другими боевиками, с оружием и инструкциями, его берут уже почти в городе и, понятно, лишь с одними предположениями вместо четких, ясных и вполне подтверждаемых обвинений.

Не будучи уличенным ни в чем основательно, Эразм Кадомцев и повел себя соответствующим образом. В какой-то мере помогло ему и то, что эти дураки Бухартовского умудрились взять его вместе с сыном уездного полицейского исправника Сергеем Ключниковым. Тоже нашли боевика, селедочные души! Этак они скоро друг друга хватать начнут, стоит лишь начать!

Продержав несколько дней для выяснения личности, Ключникова выпустили. Откуда было знать Леонтьеву или тому же Бухартовскому, что Сергей Ключников давно и прочно связал свою жизнь с революцией и является активным членом уфимской боевой организации? Вот Кадомцев – другой разговор. Тут было немало весьма правдоподобных предположений и подозрений, но их еще требовалось доказать. Однако материала для доказательства не было, и его выпустили тоже.

Теперь ротмистр кусал локти и устраивал себе самые жестокие разносы, но это было маханием кулаками после драки и ничего не меняло. В оправдание себя он мог, конечно, напомнить, что приставил к Кадомцеву самых лучших своих филеров, что они  п о в е л и  его прямо от тюремных ворот, не спали дни и ночи, но он не оправдывал себя и этим, потому что, несмотря на все его меры, Эразм из Уфы исчез.

Все надежды на то, что усиленной слежкой удастся в конце концов взять этого опытного конспиратора с поличным, рухнули, и Леонтьев чувствовал, что такого подарка поручик запаса Кадомцев ему больше не преподнесет, что в уфимскую тюрьму его больше не заманишь.

Вместе с этими надеждами рушилось и многое другое, что могло бы приоткрыть тайну революционного подполья на Урале. «Будем работать, – невесело успокаивал он себя. – «Ум приходит, мудрость – медлит», – говорили древние. Хотелось бы надеяться, что в следующий раз мы будем мудрее…»

– Будем мудрее, – повторил Леонтьев, усаживаясь за стол и безо всякого энтузиазма придвигая к себе бумаги. – Литвинцев… Почти полгода под стражей – и никакого толку! Отдать под суд за пользование чужим паспортом? Но у него и паспорта нет. За бродяжничество? Чего проще? Только как бы потом опять не кусать себе локти!.. Пусть посидит еще, это, во всяком случае, будет мудрее…

Отложив дело Литвинцева, он взял лежавшее в папке письмо, машинально распечатал его и так же машинально, все еще думая об этом злополучном Литвинцеве, принялся читать:

«Господин ротмистр! В двух предыдущих письмах я отправил на Ваше имя шифр, которым пользуется уфимская организация РСДРП, и словарь для разговора боевиков на улице или в общественных местах. Все хорошо обдумав, я прошу у Вас встречи, где я мог бы сообщить Вам кое-что для Вас полезного. Хорошим местом для такой встречи может быть трактир на углу Аксаковской и Приютской. Я буду там в среду между 10-ю и 11-ю часами дня. Будьте в штатском. Подойду сам. Бывший член боевой организации эсдеков Андрей Кочетков».

Словно «бывший» было подчеркнуто дважды.

– А что? – радуясь и одновременно страшась чего-то, задумался ротмистр. – Из бывших революционеров иногда получаются неплохие сотрудники жандармских управлений. Если это не ловушка уфимских боевиков, то это как раз то, чего мне все время так не хватало.

Леонтьеву вспомнилось недавнее убийство пристава Бамбурова (средь бела дня и массы гуляющих в Видинеевском саду!), и он зябко поежился: с этими боевиками шутки плохи! Немало неприятностей доставил им и он, так что нужно быть готовым ко всему… Однако иметь среди них своего человека – это так заманчиво… Господи, где же был этот Кочетков раньше, почему так долго молчал?..

В назначенный день и час, сунув в карман револьвер, ротмистр отправился в трактир на Аксаковскую. Для вида заказал что-то рыбное и начал ждать. Ждать пришлось недолго. Едва половой расставил тарелки, Кочетков появился – лет восемнадцати, высокий, хлипкий на вид, бледный, с нервно подергивающимися губами. «Какой хлюпик, – расслабленно усмехнулся ротмистр, – а я-то ожидал увидеть если не Илью Муромца, то уж во всяком случае Алешу Поповича. А тут… боже мой, и такие сморчки держат в страхе весь город!»

– Здравствуйте, господин ротмистр, я – Кочетков, – плюхнувшись на стул, с дрожью выдохнул «бывший боевик».

– Ну и что? – равнодушно глядя мимо него, дернул плечами Леонтьев.

– Как – что? Я пришел, чтобы вы знали… Я долго думал… я…

– Сколько был в дружине?

– Месяцев шесть… Тогда все шли… Время такое, сами понимаете, а теперь вот решил…

– Как вышел из дружины? Почему?

– Не выполнил задания, первого своего задания, – уже лепетал обливавшийся холодным потом добровольный осведомитель. – Я вам сейчас все расскажу. Вы должны знать этот случай, господин ротмистр… Это было зимой… В числе других я должен был бросить бомбу в полицейский участок… на Церковной…

– Помню, – кивнул ротмистр. – Почему снаряд не взорвался?

– Из страха перед броском я не зажег шнур… Он был очень короткий…

– Ясно, за трусость и исключили?

– В общем, пожалуй что, так… Тогда я понял, что это страшные, жестокие люди. Они могут убить не только противника, но и послать на смерть товарища… Я ненавижу их! Я проклинаю тот день, когда связался с ними!..

– Тебя изгнали и ты, озлобившись, решил отомстить. Не так ли?

– Нет, это не месть… Вернее, не только месть. Это принципиально и серьезно, господин ротмистр…

«Лжешь, жалкий и трусливый человечишко, – ковыряясь в тарелке, с неприязнью думал Леонтьев. – Сначала, когда дали в руки оружие, тоже, поди, клялся, что это серьезно и на всю жизнь. А как наложил со страху в штаны, так сразу вспомнил и что молод, и что еще не жил, и что еще не поздно спасти свою шкуру… Ну, что ж, спасай, из тебя кое-что вытянуть можно. Особенно если снова внедрить в организацию и немного поднатаскать…»

– Господин ротмистр, вы меня совсем не слушаете!.. Я говорю вам это совершенно искренне и готов дать любую клятву, что…

– Где сейчас Иван Кадомцев? Ты с ним знаком?

– Лично не знаком, но слышать приходилось. Говорят, он давно за границей – может, в Швейцарии, а скорее даже во Франции…

– Такие сведения нас не интересуют. Если хочешь иметь с нами дело, запомни: все должно быть совершенно точно, безо всяких «может» и «говорят».

– Понял, господин ротмистр. К следующему разу уточню.

– Кто сейчас возглавляет дружину в Уфе?

– Человек, которого все зовут «товарищ Петро».

– Петр?

– Не Петр, а Петро, господин ротмистр.

– Фамилия? Приметы?

– Фамилии не знаю, у них все больше клички. А росту среднего, в темном пальто на вате, брюки носит навыпуск, поверх сапог, лицо красивое, с черными усами, на руке наколка…

– Якорь?

– Совершенно верно, господин ротмистр.

– Выходит, не видел с самой зимы? Ведь все эти приметы в основном зимнего времени.

– Да, с тех пор я его не видел…

– Может, он уехал? Или уже арестован?

– Ну да, такого арестуешь! Скорее себя бомбой взорвет, а живым не дастся.

– Бомбы, которыми тут пользуются, местные или привозные?

– Местные. Сами делают.

– Это точно, Кочетков?

– Можете мне верить, господин ротмистр, они их, как блины, пекут. Только это такая тайна, что за нее любому голову оторвут…

Для первого знакомства этого было вполне достаточно. Назначив место и время новой встречи, ротмистр расплатился и, не простившись, направился к выходу.

Кочетков догнал его уже на улице. Преданно заглянул в глаза, зашептал:

– Господин ротмистр, вы забыли распорядиться, что мне делать. Не приду же я на встречу с пустыми руками!

– Так ты, выходит, ничего не понял? Тогда повторяю: Кадомцевы, Петро, бомбы. На первое время хотя бы одно, но совершенно точно. И не бегай за мной по улице, если жить не надоело!

Да, ротмистр Леонтьев мог поздравить себя: хоть и не велико приобретение, а ко времени. Знает этот Кочетков, конечно, не много и далеко не первых лиц, но если с ним хорошо поработать,, а, главное, помочь снова втереться в организацию, дело может пойти. Во всяком случае лед тронулся.