Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

Автор книги: Роберт Рождественский

 
Над толпой откуда-то сбоку
бабий визг взлетел и пропал.
Образ
        многострадального Бога
тащит
непротрезвевший амбал.
Я не слышал, о чем говорили…
 
 
…Только плыл над сопеньем рядов
лик
    еврейки Девы Марии
рядом с лозунгом:
«Бей жидов!»
 

 
В государстве, где честные наперечет,
все куда-то уходит,
                         куда-то течет:
силы,
деньги,
двадцатый троллейбус,
искореженных судеб нелепость…
Все куда-то уходит,
                         течет не спеша:
воспаленное лето,
за летом – душа.
Облака в оглушительной сини.
Кран на кухне.
Умы из России.
 

Е. Евтушенко

 
Такая жизненная полоса,
а может быть, предначертанье свыше:
других
я различаю голоса,
а собственного голоса
                              не слышу.
И все же он, как близкая родня,
единственный,
кто согревает в стужу.
До смерти будет он
                          внутри меня.
Да и потом
не вырвется наружу.
 

 
Мы были.
             Принимали.
                              Участвовали.
Мусолили цитаты начальственные.
Скулили.
Но хвостами невидимыми
не то, чтобы виляли,
                            а – подвиливали…
Живучие.
Счастливые.
Несчастные. —
Мы были.
             Принимали.
                             Участвовали.
Рабочие.
Колхозницы.
Ваятели…
 
 
Бессмертные анкетозаполнятели.
 

 
Уважаемый доктор!
Вы еще не знаете,
                        что будете делать мне операцию.
А мне уже сообщили,
                             что в мозгу у меня находится опухоль
размером с куриное яйцо, —
(интересно,
кто ж это вывел курицу,
несущую такие яйца?!..)
 
 
В школе по анатомии у меня были плохие отметки.
Но сегодня мягкое слово «опухоль»
                                               корябает меня и пугает, —
(тем более, что она почему-то растет,
                                                 вопреки моему желанию)…
Нет, я верю, конечно, рассказам врачей,
что «операция пройдет как надо»,
верю, что она «не слишком сложна»
                                                и «почти совсем не опасна»,
но все-таки, все-таки, доктор,
                                       я надеюсь, что в школе у Вас
с анатомией было нормально,
и что руки у Вас не дрожат,
                                     а сердце бьется размеренно…
 
 
Ваша профессия очень наглядна, доктор,
                                                       слишком наглядна.
Но ведь и мы – сочиняющие стихи —
тоже пытаемся оперировать опухоли,
вечные опухоли бесчестья и злобы,
                                               зависти и бездумья!
Мы оперируем словами.
А слова – (Вы ж понимаете, доктор!) —
не чета Вашим сверлам, фрезам и пилам
(или что там еще у Вас есть?!).
Слова отскакивают от людских черепов,
будто градины от железных крыш…
 
 
Ну, а если операция закончится неудачей
(конечно, так у Вас не бывает, но вдруг…)
Так вот: если операция окончится неудачей,
Вам будет наверняка обидно.
А я про все мгновенно забуду.
                                        Мне будет никак.
                                                               Навсегда никак…
 
 
…Однако не слишком печальтесь, доктор.
                                                       Не надо.
Вы ведь не виноваты.
Давайте вместе с Вами считать,
что во всем виновата странная курица,
которую кто-то когда-то вывел
лишь для того,
                    чтоб она в человечий мозг
несла
эти яйца-опухоли.
 

 
Когда в крематории
                          мое мертвое тело начнет гореть,
вздрогну я напоследок в гробу нелюдимом.
А потом успокоюсь.
                           И молча буду смотреть,
как моя неуверенность
                              становится уверенным дымом.
Дым над трубой крематория.
Дым над трубой.
Дым от сгоревшей памяти.
                                    Дым от сгоревшей лени.
Дым от всего, что когда-то
                                    называлось моей судьбой
и выражалось буковками
лирических отступлений…
 
 
Усталые кости мои,
                          треща, превратятся в прах.
И нервы, напрягшись, лопнут.
                                         И кровь испарится.
Сгорят мои мелкие прежние страхи
                                                и огромный нынешний страх.
И стихи,
           которые долго снились,
                                           а потом перестали сниться.
Дым из высокой трубы
                               будет плыть и плыть.
Вроде бы мой,
                   а по сути – вовсе ничей…
Считайте, что я
                     так и не бросил курить,
вопреки запретам жены.
                                И советам врачей…
 
 
Сгорит потаенная радость.
Уйдет ежедневная боль.
Останутся те, кто заплакал.
Останутся те, кто рядом…
Дым над трубой крематория.
Дым над трубой…
 
 
…Представляю, какая труба над адом!
 

 
Будем горевать
                    в стол.
Душу открывать
                      в стол.
Будем рисовать
                    в стол.
Даже танцевать —
                         в стол.
Будем голосить
                    в стол!
Злиться и грозить —
                            в стол!
Будем сочинять
                     в стол…
 
 
И слышать из стола
стон.
 

 
Дружище, поспеши.
Пока округа спит,
сними
        нагар с души,
нагар пустых обид.
Страшась никчемных фраз,
на мотылек свечи,
как будто в первый раз,
взгляни
и промолчи…
 
 
Придет заря, шепча.
Но —
        что ни говори —
бывает, что свеча
горит
светлей зари.
 

 
Сначала в груди возникает надежда,
неведомый гул посреди тишины.
Хоть строки
                 еще существуют отдельно,
они еще только наитьем слышны.
Есть эхо.
Предчувствие притяженья.
Почти что смертельное баловство…
 
 
И – точка.
И не было стихотворенья.
Была лишь попытка.
Желанье его.
 

Л. и Ю. Паничам

 
Уезжали из моей страны таланты,
увозя с собой достоинство свое.
Кое-кто
          откушав лагерной баланды,
а другие —
               за неделю до нее.
Уезжали не какие-то герои —
(впрочем, как понять: герой иль не герой?..).
Просто люди не умели думать
                                         строем, —
даже если это самый лучший
строй…
 
 
Уезжали.
Снисхожденья не просили.
Ведь была у них у всех одна беда:
«шибко умными» считались.
                                      А в России
«шибко умных»
не любили никогда!..
Уезжали сквозь «нельзя» и сквозь «не можно»
не на год, а на остаток дней и лет.
Их шмонала
                 знаменитая таможня,
пограничники, скривясь, глядели вслед…
Не по зову сердца, —
                             ох, как не по зову! —
 
 
уезжали, —
а иначе не могли.
Покидали это небо.
Эту зону.
Незабвенную шестую часть земли…
 
 
Час усталости.
Неправедной расплаты.
Шереметьево.
Поземка.
Жесткий снег…
 
 
…Уезжали из моей страны таланты.
Уезжали,
           чтоб остаться в ней навек.
 

Василию Аксенову

 
А они идут к самолету слепыми шагами.
А они это небо и землю от себя отрешают.
И обернувшись,
                     растерянно машут руками.
А они уезжают.
Они уезжают.
Навсегда уезжают…
Я с ними прощаюсь,
                            не веря нагрянувшей правде.
Плачу тихонько,
                      как будто молю о пощаде.
 
 
Не уезжайте! – шепчу я.
                                 А слышится: «Не умирайте!..»
Будто бы я сам себе говорю:
«Не уезжайте!..»
 

 
Тихо летят паутинные нити.
Солнце горит на оконном стекле…
Что-то я делал не так?
Извините:
жил я впервые
                   на этой Земле.
Я ее только теперь ощущаю.
К ней припадаю.
И ею клянусь.
И по-другому прожить обещаю,
если вернусь…
 
 
Но ведь я
не вернусь.
 

 
Засыпаю долго, неуютно,
темнотой протяжной занесен.
Мы несовместимы обоюдно,
несопоставимы —
я и сон.
Будто бы со дна тысячелетий,
сон всплывает явно не к добру.
Чувствую, что этот сон —
                                   последний:
ежели засну сейчас —
умру.
Сон мой то огромен,
                            то ничтожен.
Тащит он меня из тьмы во тьму.
Я не должен спать!
                         Проснуться должен!
Должен! —
сам не знаю, почему.
Вот она – последняя граница.
Сон бурлит —
я падаю в него!..
 
 
…Было утро.
Щебетали птицы.
Ночью мне не снилось ничего.
 

 
Твердо зная: его не посмеют прервать,
он сперва
живописцев учил рисовать.
Музыкантов пугал.
Режиссеров стращал.
И чего-то припомнить нам всем обещал…
 
 
Надо было назвать
                         дурака дураком!
По роскошной трибуне
рубануть кулаком!..
Ты – мой бедненький —
не рубанул, не назвал…
А потом бутерброды в буфете жевал.
И награды носил.
И заботы терпел…
 
 
Что ж ты хнычешь и губы кусаешь теперь?!
Что ж клянешься ты именем Бога:
мол, «во всем виновата
эпоха…»
 

 
Израсходовался.
                     Пуст.
Выдохся.
Почти смолк.
Кто-нибудь другой пусть
скажет то, что я не смог.
Кто-нибудь другой
                         вдруг
бросит пусть родной дом.
И шагнет в шальной круг.
И сойдет с ума в нем…
Воет пусть на свой
                         лад,
пусть ведет свою
                       грань.
Пусть узнает свой
                        ад
и отыщет свой
                    рай!
Пусть дотянется строкой
до глубин небытия…
Это – кто-нибудь другой.
Кто-нибудь другой.
Не я.
 

 
Ты меня в поход не зови, —
мы и так
           по пояс в крови!
 
 
Над Россией сквозь годы-века
шли
кровавые облака.
Умывалися кровью мы,
причащалися кровью мы.
Воздвигали мы на крови
гнезда
        ненависти и любви.
На крови посреди земли
тюрьмы строили
и кремли.
Рекам крови потерян счет…
А она все течет и течет.
 

 
Бренный мир,
                   будто лодка, раскачивается.
Непонятно, – где низ, где верх…
Он заканчивается,
заканчивается —
долгий,
совесть продавший —
век.
Это в нем,
             по ранжиру построясь,
волей жребия своего,
мы, забыв про душу, боролись,
надрывая пупки, боролись,
выбиваясь из сил, боролись
то – за это,
то – против того!..
Как ребенок, из дома выгнанный,
мы в своей заплутались судьбе…
 
 
Жизнь заканчивается,
                             будто проигранный,
страшный
чемпионат по борьбе!
 

В. Панченко

 
Друзья мои, давайте захотим!
Давайте захотим и соберемся.
И стопками гранеными толкнемся,
и как бывало,
                  славно «загудим»!
 
 
Естественно, с поправками на возраст,
на чертову одышку,
                          на колит.
Поговорим о небе в синих звездах.
Чуть-чуть о том,
что у кого болит.
О том, что в этом мире многоликом
мы тишины
                нигде не обретем…
Потом порассуждаем о великом.
О том, куда идем.
Зачем идем.
О нашей
            интеллектуальной нише,
которая нелепа, как везде…
 
 
Поговорим о Пушкине.
О Ницше.
О пенсиях.
О ценах.
О еде.
 

 
Ветер.
И чайки летящей крыло.
Ложь во спасение.
Правда во зло.
Странно шуршащие камыши.
Бездна желаний
над бездной души.
Длинный откат шелестящей волны.
Звон
      оглушительной тишины.
Цепкость корней
и движение глыб.
Ржанье коней.
И молчание рыб.
Парус,
        который свистит, накренясь…
 
 
Господи,
сколько намешано в нас!
 

 
Надоело: «Долой!..»
Надоело: «Ура!..»
Дождь идет, как вчера.
 
 
И как позавчера.
Я поверил,
              что эта дождливая слизь
нам дана в наказанье, что мы родились…
Но однажды —
                     пришельцем из сказочных книг —
яркий солнечный луч на мгновенье возник!
Он пронзил эту морось блестящей иглой…
 
 
Тонкий солнечный луч.
Без «ура» и «долой».
 

 
Непростыми стали дети, —
логикою давят…
Ледяными
              стали деньги:
прямо в пальцах
тают!
 

 
И говорил мне тип в особой комнате:
«Прошу, при мне анкеточку заполните…»
И добавлял привычно, без иронии:
«Подробнее, пожалуйста!
Подробнее…»
 
 
Вновь на листах зеленых, белых, розовых
я сообщал о «всех ближайших родственниках».
Я вспоминал надсадно и растерянно
о тех,
кто жил до моего рождения!..
Шли рядышком,
                      как будто кольца в дереве,
прабабушки,
прадедушки
и девери.
Родные
          и почти что посторонние…
«Подробнее, пожалуйста!
Подробнее…»
 
 
Анкетами дороги наши выстланы.
Ответы в тех анкетах нами выстраданы.
Они хранятся, как пружины сжатые.
Недремлющие.
Только с виду – ржавые!
Лежат пока без дела.
Без движения…
 
 
…И я не верю
в их самосожжение.
 

 
Разгорелся в старичке давешний азарт.
Получается, что он —
                             чуть ли не герой.
Он по-прежнему живет
много лет назад.
На его календаре – пятьдесят второй…
Вспоминает старичок, как он пил-гулял!
И какие сахар-девки
                           миловались с ним!..
 
 
А жалеет лишь про то,
                               что недострелял.
А вздыхает лишь о том,
                                что недоказнил…
 

 
Никаких капиталов не нажито:
может, я не тот,
                    может, время не то.
Вот живу
и свой возраст донашиваю,
будто старенькое пальто.
Есть особый смысл в этом возрасте.
В нем —
            начало какой-то иной судьбы…
 
 
Если б только не мучали хворости!
Ах, бы, если бы
да кабы!
 

 
Наше время пока что не знает
                                        пути своего.
Это время безумно,
                          тревожно
                                       и слишком подробно…
Захотелось уйти мне в себя,
                                     а там – никого!
Переломано все,
                      будто после большого погрома…
Значит, надобно заново
                                связывать тонкую нить.
И любое дождливое утро встречать первозданно.
И потворствовать внукам.
И даже болезни ценить…
 
 
А заката
не ждать.
Все равно, он наступит нежданно.
 

 
Гром прогрохотал незрячий.
Ливень ринулся с небес…
Был я молодым,
                     горячим,
без оглядки в драку
лез!..
А сейчас прошло геройство, —
видимо, не те года…
 
 
А теперь я долго,
                       просто
жду мгновения, когда
так: ни с ходу и ни с маху, —
утешеньем за грехи, —
тихо
      лягут на бумагу
беззащитные
стихи.
 

 
Фотограф пыхтел от старанья
и запечатлел на века
шкаф книжный
                     от края до края,
от пола до потолка.
Хозяин с усталой гримасой
стоит, как у входа в парник…
 
 
Мы все обожаем сниматься
на фоне
нечитанных книг.
 

 
Таланты и ворье.
По праву и без права.
Да здравствует
Ее
Величество —
                   халява!..
 
 
После показа мод
к столам ведет дорога.
Прекрасен наш бомонд,
когда его так много!..
Неся свой важный сан,
витая в мыслях где-то,
пришел к народу
Сам
Советник Президента!.
Протырились к столу
друзья (почти навеки), —
«Учтите,
           в том углу
есть крабы и креветки!..»
Берут икру в кольцо,
метут,
        под стать пожару…
 
 
Вот,
предъявив лицо,
актер идет по залу.
Идет он скорбно, ватно, —
мне страшно за него!
Он хочет есть.
 
 
Неважно,
по поводу чего.
 

 
В поисках счастья, работы, гражданства
странный обычай в России возник:
детям
       уже надоело рождаться.
Верят,
что мы проживем
и без них.
 

 
Небо в грозовых раскатах.
Мир, лоснящийся снаружи.
Мальчики на баррикадах
яростны
и безоружны…
Час
    нелепый и бредовый.
Зрители на всех балконах.
Кровь на вздыбленной Садовой.
Слезы Бога
на погонах…
 
 
Скрежет голоса цековского
и —
      «для блага всех людей»
путч на музыку Чайковского.
Танец
мелких лебедей.
 

 
А что нынче носят?
Тельняшки.
Плакаты.
Фраки.
Надежду дожить до зарплаты.
Краску восторга.
Краску стыда.
Прозвище:
              «Дамы и господа…»
 
 
Если послушать дошлых и мудрых,
модно теперь отдыхать
                               на Бермудах.
Или на Киевском.
На полу.
В неповторимо знакомом углу…
 
 
Что нынче модно?
При мокрой погоде
модно
        в подземном играть переходе.
Будто во сне.
И совсем наяву.
Консерватория, помнишь?
Ау!..
 
 
Модно обедать в гостинице «Пента».
Можно прожить
                      вообще без обеда,
взглядом
по лицам прохожих скользя…
Можно, конечно…
 
 
Хотя и нельзя.
 

 
Ночью почти что до центра земли
площадь единственную
подмели.
 
 
Утром динамики грянули всласть,
и демонстрация
началась!..
 
 
Вытянув шеи, идет детвора, —
«Светлому будущему —
ура-а!»
 
 
Стайка затюканных женщин. И над —
крупно:
«Да здравствует мелькомбинат!..»
 
 
«Нашему Первому Маю – ура!
Интеллигенция наша да здра…»
 
 
Вот райбольница шагает.
А вот —
Ордена Ленина Конный завод…
 
 
…Следом какая-то бабушка шла.
С ярким флажком.
Как машина Посла.
 

 
Снег-то какой! Снег-то какой! Снег-то!..
Видно, сегодня он выпасть решил до конца.
Будто бы взялся за дело
                               неведомый Некто.
Взялся
и ты уже вряд ли шагнешь от крыльца.
Хлопья нечаянной вечности.
                                       Счастья простого.
 
 
Ты на Земле остаешься со снегом вдвоем…
Медленно-медленно.
Тихо.
Просторно-просторно
падает снег, размышляя о чем-то своем.
Он заметает неслышно
                               все наши ошибки.
Он объявляет всеобщий бессмертный покой…
 
 
Вот на ладони твоей
                            закипают снежинки.
Ты улыбаешься:
Надо же! Снег-то какой!..
 

 
Позвольте, мадам, ангажировать Вас
на этот полночный загадочный вальс!
На это большое кружение,
движение,
изнеможение…
Давайте уйдем от привычных забот
и вкрутимся вальсом в неведомый год.
Пришествие Года Собаки
отметим в родном зоопарке…
 
 
На время забудем, как праздник велит,
о том, что тревожит,
о том, что болит,
и что в расписании века
отсутствует
Год Человека…
Собаки живут от еды до еды,
а люди живут
от беды до беды…
 
 
Но все-таки им еще хочется,
знать хочется,
чем оно кончится.
 

Булату Окуджаве

 
Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест.
Я тащил на усталой спине свой единственный крест.
Было холодно так, что во рту замерзали слова.
И тогда я решил этот крест расколоть на дрова.
 
 
И разжег я костер на снегу.
И стоял.
И смотрел,
как мой крест одинокий удивленно и тихо горел…
А потом зашагал я опять среди черных полей.
Нет креста за спиной…
 
 
Без него мне
еще тяжелей.
 

 
Может быть, все-таки мне повезло,
если я видел время запутанное,
время запуганное,
время беспутное,
которое то мчалось,
то шло.
А люди шагали за ним по пятам.
Поэтому я его хаять не буду…
 
 
Все мы —
гарнир к основному блюду,
которое жарится где-то
Там.
 

 
Ламца-дрица, гоп-цаца!
Это – сказка без конца…
 
 
Трали-вали, вали-трали.
Ах, как нам прекрасно врали!
Ах, как далеко вели
«ради счастья всей Земли!»
Трали-вали, трали-вали…
 
 
Ах, как гордо мы шагали!
Аж с утра до темноты
шли вперед,
                раззявив рты.
Флаг пылал,
над нами рея…
 
 
Золотое было время!
Время
        тостов и речей.
 
 
Век
дотошных стукачей…
Ведь еще почти намедни
ах, как смачно
нас имели!
(Десять пишем, два в уме), —
оказались мы
в дерьме.
В нем теперь сидим и воем,
как когда-то под конвоем.
Ламца-дрица, гоп-цаца…
 
 
Нам бы
выка —
рабка —
тца!
 

 
Этот витязь бедный
никого не спас.
А ведь жил он
                   в первый
и последний раз.
Был отцом и мужем
и —
  судьбой храним —
больше всех был нужен
лишь своим родным…
 
 
От него осталась
жажда быть собой,
медленная старость,
замкнутая боль.
Неживая сила.
Блики на воде…
 
 
А еще —
            могила.
(Он не знает,
где).
 

 
Возвратившись из небытия,
прозвучит фамилия моя.
Девушка в коротеньком пальто
спросит удивленно:
 
 
«Это кто?..»
А ее приятель-аспирант
показать ученость будет рад.
Скажет,
          в сторону махнув рукой:
«Что-то помню…
Вроде, был такой…
 
 
С юности зачитанный до дыр,
он потом ушел в разряд:
«и др…»
 

 
Никому из нас не жить повторно.
Мысли о бессмертье —
                               суета.
Миг однажды грянет,
за которым —
ослепительная темнота…
Из того, что довелось мне сделать,
выдохнуть случайно довелось,
может, наберется строчек десять…
 
 
Хорошо бы,
если б набралось.
 

 
Волга-река. И совсем по-домашнему: Истра-река.
Только что было поле с ромашками…
Быстро-то как!..
 
 
Радуют не журавли в небесах, а синицы в руках…
Быстро-то как!
Да за что ж это, Господи?!
Быстро-то как…
 
 
Только что, вроде, с судьбой расплатился, —
снова в долгах!
Вечер
        в озябшую ночь превратился.
Быстро-то как…
 
 
Я озираюсь. Кого-то упрашиваю,
                                             как на торгах…
Молча подходит Это.
                            Нестрашное…
Быстро-то как…
 
 
Может быть, может быть, что-то успею я
в самых последних строках!..
Быстро-то как!
Быстро-то как…
Быстро…
 

 
Ах, как мы привыкли шагать от несчастья к несчастью…
Мои дорогие, мои бесконечно родные,
прощайте!
Родные мои, дорогие мои, золотые,
останьтесь, прошу вас,
                              побудьте опять молодыми!
Не каньте беззвучно в бездонной российской общаге.
Живите. Прощайте…
 
 
Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда невиден.
Простите меня, если я хоть кого-то обидел!
Целую глаза ваши.
Тихо молю о пощаде.
Мои дорогие. Мои золотые.
Прощайте!..
 
 
Постичь я пытался безумных событий причинность.
В душе угадал…
 
 
Да не все на бумаге случилось.