355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Роберт Рождественский » Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе » Текст книги (страница 9)
Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 04:15

Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"


Автор книги: Роберт Рождественский


Жанры:

   

Поэзия

,
   

Песни


сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Прорубают Арбат
 
Прорубают Арбат.
Напрямик.
Через уйму дворов.
Камни
смачно скрипят
на холодных зубах
                         скреперов.
Пробивают Арбат!
Стонут черные балки стропил.
Стену
сталью дробят,
и над городом кружится пыль.
Пыль.
Кирпичная тьма…
Свет дрожит в одиноком окне…
 
 
Как привыкли
                   дома
к полусну,
к тесноте,
к тишине!
Как привыкли дворы —
романтичные,
будто в кино, —
к голосам детворы,
к пенсионной игре в домино…
Здесь смеются и курят,
рождаются,
любят и пьют…
Но
на собственной шкуре
узнал я
подвальный уют!
Неглубокая
               лестница
в наше жилище вела.
Романтичная плесень
над детской кроваткой
цвела…
 
 
Прогрызают Арбат!
Обращаются хижины
                             в прах.
Только «МАЗы»
                     храпят
и буксуют
             на бывших дворах.
Оседает окалина
и вздымается к тучам опять…
 
 
Наша участь
такая —
пробивать!
              прогрызать!
                             прорубать!
Это —
наша забота,
нелегкие наши дела:
ненавидеть
заборы!
И ставить дома
                    из стекла!
На земле,
            на громадине
жить,
с рожденья не ведая страха…
 
 
Проклинаю романтику
тьмы,
       подвалов,
                   щелей
                           и бараков!..
 
 
Тяжело и рассерженно
охнув,
рушится навзничь стена…
 
 
Не для нашего сердца
полусон,
теснота,
тишина.
 
История
 
История!
Пусть я —
              наивный мальчик.
Я верил слишком долго,
слишком искренне,
что ты —
             точнее всяких математик,
бесспорней
самой тривиальной истины…
Но что поделать, —
                           мальчики стареют.
Твои ветра
по лицам их секут…
Секунды предъявляют счет столетьям!
Я говорю от имени
секунд…
 
 
История —
               прекрасная, как зарево!
История —
               проклятая, как нищенство!
Людей преображающая заново
и отступающая перед низостью.
История —
               прямая и нелепая!
Как часто называлась ты —
                                     припомни! —
плохой,
когда была
              великолепною!
Хорошей —
хоть была
             постыдно подлой!
Как ты зависела
                     от вкусов мелочных.
От суеты.
От тупости души.
Как ты боялась властелинов,
мерящих
тебя на свой
                придуманный аршин!
 
 
Тобой клянясь,
народы одурманивали.
Тобою прикрываясь,
земли
       грабили!
Тебя подпудривали.
                          И подрумянивали.
И перекрашивали!
И перекраивали!
Ты наполнялась криками истошными
и в великаны
возводила хилых…
История,
гулящая история!
Послушай,
ты ж не просто
                    пыль архивов!
История!..
Сожми сухие пальцы.
Живое сердце людям отвори.
Смотри,
как по-хозяйски просыпаются
бессмертные создатели твои!
Они проглатывают
немудреный завтрак.
Торопятся.
Целуют жен своих.
Они уходят!
И зеленый запах
взволнованно окутывает их.
Им солнце бьет в глаза.
Гудки аукают.
Плывет из труб
                     невозмутимый дым…
 
 
Ты станешь
самой точною наукою!
Ты станешь.
Ты должна.
Мы
так хотим!
 
«Кем они были в жизни – величественные Венеры?..»

С. Красаускасу


 
Кем они были в жизни —
                                   величественные Венеры?
Надменные Афродиты —
                                   кем в жизни были они?..
Раскачиваясь,
размахиваясь,
колокола звенели.
Над городскими воротами
                                   бессонно горели огни.
Натурщицы приходили
в нетопленые каморки.
Натурщицы приходили —
                                    застенчивы и чисты.
И превращалась одежда
в холодный
               ничей комочек.
И в комнате
становилось теплее
                          от наготы!..
Колокола звенели:
«Все в этом мире тленно!..»
Требовали:
«Не кощунствуй!..
Одумайся!..
Отрекись!..»
Но целую армию красок
художник
гнал в наступленье!
И по холсту,
                как по бубну,
                                 грозно стучала
                                                     кисть.
Удар!
И рыхлый монашек
                          оглядывается в смятенье.
 
 
Удар!
И врывается паника
                           в святейшее торжество.
Стекла звенят в соборе…
Удар!
И это смертельно для господина бога
                                                   и родственников его…
Колокола звенели.
Сухо мороз пощелкивал.
На башне,
              вздыбленной в небо,
стражник седой дрожал…
И хохотал художник!
И раздавал пощечины
ханжам,
живущим напротив,
и всем грядущим
                      ханжам!
Среди откровенного холода
краски цвели на грунте.
Дул торжественный ветер
в окна,
как в паруса.
На темном холсте,
                        как на дереве,
зрели
теплые груди.
Мягко светились бедра.
Посмеивались глаза.
И раздвигалась комната.
И исчезали подрамники.
Величественная Афродита
                                    в небрежной позе плыла!..
 
 
А натурщицам было холодно.
Натурщицы
тихо вздрагивали.
Натурщицы были
                        живыми.
И очень хотели
тепла.
Они одевались медленно.
Шли к дверям.
И упорно
в тоненькие накидки
                            не попадали плечом,
 
 
И долго молились в церкви.
И очень боялись
                      бога…
 
 
А были
уже бессмертными.
И бог здесь был
                     ни при чем.
 
Стихи о биотоках1
 
Пронизаны ими
                      земля и воздух.
Они горячей вулканного жженья…
Гудят биотоки
сердца и мозга —
биотоки
           высокого напряженья.
Они обжигают тебя и меня,
дышать не дают.
Раздавили!
Загнали!
Не умолкая
               звенят и звенят
тревожные,
прыгающие сигналы!
«На помощь!
На помощь!!»
Кто их послал?
Что гибнет?
               Любовь?
                           Человечество?
                                             Совесть?
Что гибнет,
               скажите?!.
С утра допоздна
влетают они в суматоху бессонниц.
Гудят биотоки —
                       за молнией молния.
С востока и запада.
С юга и севера…
О, если б умел я,
о, если бы мог я
врагов убивать
биотоками сердца!
О, если бы стало возможно это!..
А впрочем,
куда воспаленному веку —
отбросив
            скорости звука и света —
со скоростью мысли
помочь
человеку!..
 
2
 
Наверно,
            ученый меня б опроверг.
Но я,
отвергая мудреные толки,
верю:
если погиб человек,
от него
продолжают идти биотоки.
Они пронзают
                    толщи глубин.
И где-то у очень дальнего моря
та,
   которую он любил, —
вздрогнет
и на часы посмотрит…
Но это —
             о нем и о ней.
А про нас?..
Летят биотоки над Обью,
                                  над Волгой.
Деревья вспыхивают,
                            накренясь,
от этой громадины тысячевольтной.
Не спи!
          Я хочу так.
Не спи!
Не моги!..
Ведь что-то случилось!
                               Случилось!
                                              Я знаю…
Понять не могу лишь,
                             друзья иль враги —
 
 
твои, —
я их так отличаю, —
сигналы.
Я их, как свиданье с тобой,
                                    тороплю.
Летят они!
Ты их исправить
не можешь!..
 
 
И если значат они:
«Не люблю…» —
ты вздрогнешь.
И на часы посмотришь.
 
«Не ночь, а просто…»

М. Озеровой


 
Не ночь,
           а просто
сорок минут сумерек…
К тебе есть
               просьба:
бежим от запутанной сутолоки!
Туда —
где простор,
где река
          тяжела и покорна…
Там дремлет
                костер
того
счастливого года…
Мы выйдем из лодки,
дождемся полночного часа.
И угли холодные
вдруг покраснеют
                       от счастья!
И вновь мы привыкнем
к росе,
к шорохам чутким…
Пылать
          травинкам!
Гореть
         березовым чуркам!..
А нам —
помолчать.
Погрустить,
                если будет охота…
 
 
И снова начать
от костра
            счастливого года!
Всю душу проветрить.
Все тайные мысли
                         проверить.
И сердцу поверить.
И теплым коленям поверить…
И праздничным вечером
на главной площади
                           города
пусть вспыхнет навечно
костер
        счастливого года!
И пусть он согреет
все руки,
            все клятвы,
                           все просьбы…
 
 
Поедем скорее!
Поедем,
пока не поздно.
 
Кино в Улан-Баторе
 
Скачки на экране!
                        Скачки!
                                  Скачки!
В клубе Улан-Батора народу полно…
Пожалуйста, не ждите
восточной сказки.
Я расскажу о том,
                       что было в кино.
А в кино было вот что:
летели по экрану
кони,
       распластанные в серой пыли.
И было непонятно,
и было очень странно,
что они
           должны еще
                           касаться земли!
Наверное, сейчас они
копытами бабахнут!
И растают в небе
                       на несколько дней…
 
 
Сзади
старичок причмокивает губами
и стонет в истоме,
                        глядя на коней!..
Справа —
             мальчишка!
Сколько ему?
Сколько?
Десять?
Двенадцать?
Возраст —
              ни при чем!
Он что-то мне восторженно
                                      вопит по-монгольски!
И на поворотах
толкает плечом!..
А кони разворачиваются
                                 под фырканье сочное.
Проносится над степью реактивная медь!..
В зале только цоканье,
                              цоканье,
                                         цоканье!
И зрители
привстали
с нумерованных мест!
Попробуй-ка
                 вот этих
                            с седла опрокинь!..
 
 
А фильма я не помню
(такой вышел случай).
Ведь, если честно,
                        фильм был плохим.
Зрители —
были намного
                   лучше!
 
Кочевники

Ч. Чимиду


 
У юрты ждут оседланные кони.
Стоит кумыс на низеньком столе…
Я знал давно,
я чувствовал,
                 что корни
мои —
вот в этой
             пепельной земле!..
Вскипает чай задумчиво и круто, —
клубящегося пара торжество.
И медленно
               плывет кумыс по кругу.
И люди величаво
                        пьют его…
А что им стоит
на ноги подняться,
к высокому порогу подойти.
«Айда!»
И все.
Минут через пятнадцать
они уже не здесь.
Они —
          в пути…
Как жалок и неточен
был учебник!
Как он пугал меня!
Как голосил:
«Кочевники!!»
Да я и сам
              кочевник!
Я сын дороги.
Самый верный сын…
Все в лес смотрю.
И как меня ни кормят,
и как я над собою ни острю, —
из очень теплых
и удобных комнат
я
в лес смотрю.
Все время
             в лес смотрю.
То – север,
то – большое солнце юга!
То – ивняки,
то – колкое жнивье…
И снова
          я раскладываю юрту,
чтобы потом опять
собрать ее!..
Приходит ночь.
И вновь рассветы брезжат,
протяжными росинками звеня…
И подо мной,
                  как колесо тележье,
поскрипывает
добрая
земля.
 
Ремонт часов
 
Сколько времени?
– Не знаю…
Что с часами?
– Непонятно…
То спешат они,
                    показывая
                                 скорость не свою.
То, споткнувшись,
останавливаются.
Только обоняньем
я примерно-приблизительное
                                        время
                                                узнаю…
Я сегодня подойду
                        к одинокому еврею.
(Там на площади
будочки выстроились в ряд.)
«Гражданин часовщик,
                              почините мне время.
Что-то часики мои
барахлят…»
Он, газету отложив,
                          на часы посмотрит внятно.
Покачает головою.
Снова глянет сверху вниз.
«Ай-яй-яй! —
                  он мне скажет, —
Ай-яй-яй!
Это ж надо!
До чего же вы,
                   товарищ,
                               довели механизм…
Может, это не нарочно.
Может, это вы нечаянно.
 
 
Для него, —
                 для механизма,
                                     абсолютно все равно!
Вы совсем не бережете
                              ваше время,
                                              ваши часики.
Сколько лет вы их не чистили?
То-то и оно!..»
Разберет часы потом он,
                                причитая очень грозно.
И закончит,
подышав на треугольную печать:
«Судя
       по часам «Москва»,
вы уже
довольно взрослый.
И пора уже
               за собственное время
                                           отвечать…»
 
 
Я скажу ему:
                 «Спасибо!»
Выну пятьдесят копеек.
Тысяча семьсот шагов
                              до знакомого двора.
И машины мне навстречу
                                  будут мчаться
                                                    в брызгах пенных.
Будто это не машины.
Будто это глиссера.
Разлохмаченные листья
                               прицепятся к ботинкам.
Станет улица качаться
                              в неоновом огне…
 
 
А часы на руках
будут тикать.
Тихо тикать.
И отсчитывать время,
                             предназначенное
мне.
 
Сауна
 
Об испытаньях прежних
не вспоминай пока что…
Ты —
        в сауне.
Ты – грешник.
И потому —
покайся!
Вживайся оробело
в блаженство и мученье…
Но если это —
пекло,
куда девались черти?..
Жара,
        жарынь,
                  жарища,
не утихая, стелется.
Она теперь
               царица!
Она теперь
               владелица!
Она погодой вертит.
А здесь,
          в горниле сауны,
из флоры —
                 только веник,
и только я —
                  из фауны.
И не хватает воздуха.
И дышишь —
как воруешь.
Но тут же надо —
                        в озеро!..
А сможешь?
А не струсишь?..
Наверное, сумею.
Конечно же, не струшу.
Сейчас я чуть помедлю
и выбегу
           наружу!
Ведь мы, во всяком случае,
в своем существовании
и кипятками
                варены!
И холодами
                кручены!
Все в жизни повторяется.
И в нас уже
               вколочено:
 
 
В холодное!
В горячее!
В горячее!
В холодное!
 
Винтики
 
Время
        в символах разобраться!
Люди – винтики.
Люди – винтики…
Сам я винтиком был.
                            Старался!
Был безропотным.
Еле видимым.
Мне всю жизнь
                     за это расплачиваться!
Мне себя, как пружину,
раскручивать!
Верить веку.
И с вами
            раскланиваться,
Люди винтики,
Люди-шурупчики.
Предначертаны
                     ваши шляхи,
назначение каждому
выдано.
И не шляпы на вас,
а шляпки.
Шляпки винтиков,
Шляпки
           винтиков!
Вы изнашивайтесь,
вы ржавейте,
исполняйте
               все, что вам задано.
И в свою исключительность
верьте!
Впрочем,
            это не обязательно.
Все равно обломают отчаянных!
Все равно вы должны остаться
там, где ввинтят, —
в примусе,
              в часиках,
 
 
в кране,
          в крышке от унитаза.
Установлено так.
Положено.
И —
      не будем на эту тему…
Славься,
винтичная психология!
Царствуй, лозунг:
«Не наше дело!»
Пусть звучит он
                      как откровение!
Пусть дороги
                  зовут напрасно!..
Я
  не верю, —
хоть жгите, —
                   не верю
в бессловесный
винтичный разум!
Я смирению
                 не завидую,
но, эпоху
понять пытаясь, —
я не верю,
             что это винтики
с грозным космосом
побратались.
Что они
           седеют над формулами
и детей пеленают бережно.
Перед чуткими
                    микрофонами
говорят с планетою бешеной.
И машины ведут удивительные.
И влюбляются безутешно…
Я не верю,
              что это винтики
на плечах
нашу землю держат!..
Посредине двадцатого века
облетают
ржавые символы…
 
 
Будьте счастливы,
                        Человеки!
Люди умные.
Люди сильные.
 
Планета друзей
 
А вам не услышать,
                          как холодно звякают листья.
А вам не увидеть
                       дрожания каменных веток…
Я это пишу слишком близко от вас.
Очень близко.
И все ж таки так далеко,
                                как с другой планеты.
На этой планете
себе я не доверяю.
Смеюсь над собой, —
                             и никак не кончается это.
Я голос теряю.
Я чьи-то пути повторяю.
И вижу:
проходит мимо
                     ваша планета!
Она появляется —
чудо мое зоревое,
глаза
      застилает!
Величием дышит безмолвным.
Она проплывает
                      в густом голубом ореоле,
прошитая солнцем.
Продутая ветром.
Пропахшая морем.
На этой планете,
                      на этой планете вашей
гудят поезда,
громыхая бессонно,
                          бессвязно.
Тяжелые стрепеты
                        пыльными крыльями машут.
У тихих селений
                      стоят умудренные вязы…
Я знаю:
на вашей планете проходит лето.
Ночная река
                источает целебный холод.
Проходит лето.
Проходят ссоры.
Беды проходят.
Проходит мимо,
                      проходит мимо
                                           ваша планета.
И я поднимаюсь.
И я подчиняюсь крику.
И в собственном крике,
                                тяжелом и темном,
                                                         вязну…
 
 
Я должен прыгнуть.
Я прыгну!
Сейчас я прыгну
на эту планету —
земную,
добрую,
вашу.
 
Мечта
 
Городок стоит у моря.
Я сюда приехал снова.
В этом городке зимою
одиноко-одиноко.
Здесь
       работает на почте
(и начальником, и замом)
девушка
с фигурой пони,
с очень летними глазами.
Вся она не здесь,
                      а раньше.
Вся – вчера,
а не сегодня…
Там,
     где солнечно и праздно
в городок
влетали «Волги»!
Утвердив
            конец дороги,
дверцы весело стучали.
Чемоданы, как бульдоги,
из багажников
торчали.
Солнце жарило несносно
(в это не поверишь даже)…
Парни,
раздувая ноздри,
величаво
            шли
                  по пляжу.
А вокруг —
звенело!
билось!
жгло!
кокетничало!
пело!
Отдыхало,
торопилось
и с волны
             сшибало пену.
 
 
Безрассудно!
                 Беззаботно!
Невозможно и нелепо…
Парень в голубой ковбойке
говорил:
«Приеду летом…»
Это было так недавно!
Так недавно.
Так неправда.
(Премии вчера не дали.
Вновь —
невыполненье плана…)
Были —
           сомкнутые веки.
Было —
           жаркое «спасибо!»…
…Заглянул купить конверты
продавец из магазина…
Шесть часов.
Конец работе.
Пломбы
           выверены точно.
Вывешен замок на почте.
Завтра —
             так же.
Завтра —
             то же.
Протянулись тени следом…
 
 
И идет навстречу лету
девушка
с фигурой пони.
Тихая,
как слово
            «помни».
 
Памятник солдату Алеше в Пловдиве
 
Отсюда видно
                   далеко-далеко.
Горизонт —
почти невесом.
Как ангел-хранитель
                           солдат Алеша
над Пловдивом
вознесен…
Алеша,
явно ошибся скульптор,
его твой облик
                    стеснял.
Наверно,
            он знал о тебе слишком скудно,
а может,
           совсем не знал.
Ты выглядишь
                   этакой глыбой сонной,
которой нужны слова.
Ты хмурый в камне.
А был ты
             веселым!
И от речей
уставал…
Туман упадет
                  легко и белесо
на неподвижный лес…
Сейчас я
           старше тебя,
                           Алеша,
почти что
              на десять лет.
Это я просто родился
                             позже,
а так —
достаточно смел.
Я многое видел.
Ты видел
            больше.
Ты видел
            однажды
                        смерть…
Мертвых
            не принято зря тревожить.
Не надо.
Уйди.
Откажись…
Спросить бы проще:
                            «Как смерть, Алеша?»
Я спрашиваю:
                   «Как жизнь?»
Вопрос мой
                пусть не покажется вздорным.
Мне это нужно решить!
Той ли я жизнью живу,
                               за которую
ты перестал
жить?
Верь.
Это мой постоянный
                            экзамен!
Я все время
               сдаю его.
Твоими безжалостными глазами
гляжу
       на себя самого.
И этот взгляд
                  никуда не денешь —
он в каждом идущем дне…
Мне за две жизни
                        думать
                                и делать!
Два сердца
              бьются во мне!
Не струшу я,
                 что бы мне ни грозило, —
мне в душу
смотрит солдат!..
 
 
Алеша,
я уезжаю в Россию.
Что
     маме твоей
                    передать?
 
Зима тридцать восьмого
 
Зима тридцать восьмого года.
Декабрь.
Большие холода…
Отец,
       вернувшийся с работы
домой
позднее, чем всегда.
Сейчас он на окне отыщет
большое блюдо холодца.
Сейчас он скажет:
«Вкуснотища!!.»
 
 
Но почему-то
                  у отца
вдруг ноги подкосились ватно.
И, грузно
            рухнув
                     на кровать,
он закричал:
«Не виноваты-ы!
Из них
          никто
не виноват!!»
О чем он,
             мама?
Что он,
          мама?
Отец – и плачет?!
Отчего?
Он —
        сильный.
Он такой громадный.
Кто может быть
                     сильней
                                его?!
А мама причитает:
«Тише…»
И повторяет:
«Боже мой…
Услышать могут…»
Что
     услышать?!.
 
 
Мне в том году
                    пошел
                            седьмой.
Я больше
ничего не помню.
Стирается
             за следом след…
Я этот крик отцовский
понял
не скоро.
Через двадцать
                    лет.
 
Мы – политики
 
Мы – политики.
Да!
Политики.
Каждой мелочью.
Всеми фибрами.
И за будничными кефирами.
И за праздничными пол-литрами.
Собираемся мы
нечаянно, —
дым табачный
                   стелется низко…
Каждый вечер —
как чрезвычайное
заседанье
Совета Министров.
Здесь становится близким —
                                       дальнее.
Здесь чужое становится —
                                    личным!..
«Как в Свердловске
                          проблема питания?..»
«Как в Игарке
                  с вопросом жилищным?..»
Презираем
ответы туманные!
Но отмалчиваться
                        не разрешаем.
«Как там Франция?»
«Как Германия?»
И опять:
«А что с урожаем?..»
Интонацию вопросительную
мы недаром
                выбрали сами.
Заседаем мы
без президиума,
но зато —
             с оживлением в зале!..
 
 
Деловито и непреклонно
возникают над мирными чайниками
доморощенные
                    Свердловы,
заикающиеся
                  Луначарские!
Шаумяны
             из Архитектурного!
А еще Дзержинские
                           с Горного…
Наши споры порой —
непродуманны.
Наши мысли порой —
рискованны!
 
 
Только я это слушаю с радостью!
И рискованность такую
славлю! —
Значит, в жизни мы
                           разбираемся!
Значит, сильные мы,
                           а не слабые!
 
 
Значит, мы и вправду —
                                 огромные,
если жить
не желаем
ощупью!
Значит, все это наше!
                             Кровное!
Наше личное.
Наше общее.
Дипломаты мы пусть неважные.
Не чета
седым и прославленным…
 
 
Только хочется нам,
                           товарищи,
чтобы все на земле
было правильным!
Справедливым.
Гордым до зависти…
 
 
Брось, приятель,
                      глухим казаться!
Брось ты хмыкать:
«Нас не касается…»
Нет, касается!
Ох как касается!!
В этих спорах
                   себя открыли мы…
И над яростью
                    наших бесед
в дымной комнате
машут крыльями
опоздавшие птицы
газет.
 

    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю