Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

Автор книги: Роберт Рождественский

 
Жизнь
         то радует, то настораживает.
Но, вдыхая наш табачный чад,
дети ни о чем у нас не спрашивают.
 
 
Только смотрят.
Смотрят и молчат.
Не проймешь их
                       спорами и книгами.
Смотрят дети, начиная жить.
И молчат.
 
 
И никакими криками
их молчания
                 не заглушить.
 

 
Славно карты выпали!
Действовать пора…
Выборы,
           выборы —
взрослая игра…
Долг давайте выполним, —
это так легко…
(Говорят,
           что к выборам
выбросят пивко.)
Выборы,
           выборы.
Урна в уголке.
(В бюллетене выданном
три кота в мешке…)
Жизнь проходит празднично,
нервно и смешно.
 
 
Ах, как это правильно,
что нам
          не дано
выбирать родителей, —
бог подаст.
И руководителей
чужих
государств.
 

 
Жил да был.
                 Жил да был.
Спал, работал, ел и пил.
Полюбил.
Разлюбил.
Плюнул! —
                снова жил да был…
 
 
Говорил себе не раз:
«Эх, махнуть бы на Кавказ!..»
Не собрался.
Не махнул…
Лямку буднично тянул.
Жил да был.
                 Жил да был.
Что-то знал да позабыл.
Ждал чего-то,
но потом —
дом, работа, снова дом.
То жара,
           то снега хруст.
А почтовый ящик пуст…
 
 
Жил да был.
Грустил.
Седел.
Брился.
В зеркало глядел
Никого к себе не звал.
В долг
         не брал и не давал.
Не любил ходить в кино,
но зато смотрел в окно
на людей
и на собак —
интересно, как-никак.
Жил да был.
                 Жил да был.
Вдруг пошел —
                     ковер купил!
От стены и до стены
с ворсом
           сказочной длины!
Красотища —
Бог ты мой!..
 
 
Прошлой слякотной зимой
так,
     без видимых причин —
умер,
отошел,
почил…
Зазвенел дверной звонок.
Двое
      принесли венок
(от месткома)
с лентой рыжей…
 
 
(Вот под этой ржавой крышей,
вот под этим серым небом
жил да был.)
 
 
А может, не был.
 

 
В этой медленной осени
                                 чисто,
                                         просторно,
                                                        легко.
В ней
особенно слышным
                           становится каждое слово.
Отдыхает земля.
И плывут облака высоко.
И вдоль улиц деревья
                             подчеркнуто рыжеголовы.
В этой осени варят варенье
                                     и жарят грибы.
В ней
        с лесною опушкой прощаются,
                                                  будто навечно.
Затеваются свадьбы.
Идет
      перестройка судьбы.
Из шкафов достаются
                              забытые теплые вещи…
А туманы все чаще
                          ползут с погрустневшей реки.
И на рынках
заманчиво высятся
                         дымные горы.
И гордятся загаром
                          недавние отпускники.
И убавился день.
И прибавилось
                    мокрой погоды…
В этой осени
                 есть еще множество
                                            горьких примет:
в ней,
как будто в театре абсурда
                                   на призрачной сцене,
до сих пор к перелету готовятся
стаи ракет,
этот город и улицы эти
                               держа
                                       на прицеле.
 

 
Ау,
    общежитье, «общага»!
Казнило ты нас и прощало.
Спокойно,
              невелеречиво
ты нас ежедневно учило.
Друг друга ты нам открывало.
И верило, и согревало.
(Хоть больше гудели,
                            чем грели
слезящиеся батареи…)
 
 
Ау, общежитье, «общага»!
Ты многого не обещало.
А малого
            мы не хотели.
И звезды над нами летели.
Нам было уверенно вместе.
Мы жить собирались
лет двести…
 
 
Ау, общежитье, «общага»!..
Нас жизнь развела беспощадно.
До возраста
                повыбивала,
как будто война бушевала.
Один —
           корифей баскетбола —
уехал учителем в школу.
И, в глушь забредя по малину,
нарвался
            на старую мину.
Другого холодной весною
на Ладоге смыло волною.
А третий любви не добился
взаимной.
И попросту спился.
Растаял
          почти незаметно…
 
 
А тогда
все мы были бессмертны.
 

 
Филологов не понимает физтех, —
молчит в темноте.
Эти
     не понимают тех.
А этих —
             те.
Не понимает дочки своей
нервная мать.
Не знает, как и ответить ей
и что понимать.
 
 
Отец считает, что сыну к лицу
вовсе не то.
А сын не может сказать отцу:
«Выкинь пальто!..»
Не понимает внуков своих
заслуженный дед…
 
 
Для разговора глухонемых
нужен свет.
 

 
Сугробы оседают,
                        словно дышат.
Вокруг стволов проталины прожгло.
Стволы освободились до лодыжек
и млеют —
им теперь теплым-тепло!
И хочется на эхо откликаться,
от звонкой нежности оторопеть.
 
 
И почки
приготовились взорваться.
А птицы
приготовились запеть…
Пройдет полдня —
                          и будет снег разрушен!..
 
 
Не верится средь этой синевы,
что в октябре
                  здесь поплывет по лужам
печальная
флотилия листвы.
 

 
Ах, собрание, собрание, собра…
Кладезь мудрости,
                        сердечного добра.
Здесь
привычную дискуссию вели
литераторы,
                пророки,
                            цвет земли.
(Если я соврал,
то бог простит меня…)
 
 
Был оратор
               полон гнева и огня.
Он почти что сразу
                          перешел на мат,
он кричал надсадно:
«Дайте автомат!!.
Я хочу нажать
                   на спусковой крючок!..»
 
 
Ну, а после
вышел милый старичок.
Он сказал, что душу надобно спасать,
призывал
             хотя б доносы не писать
и доказывал на фактах правоту,
перекатывая челюсти
во рту.
Говорил,
           что надо обрести покой.
Кончил речь свою невнятно…
 
 
А другой
выступление свое
                        построил так:
на трибуну он залез,
как будто в танк.
Зал притихший
                     оглядел из-под руки.
Люк захлопнул
и – нажал на рычаги!
Стало грохотно,
                     вонюче и темно,
выхлоп дизельный
шарахнулся в окно.
Грянул выстрел!
И попал в десятый ряд
бронебойно-зажигательный
снаряд…
 
 
Тех, кто выжил,
                     ожидал большой сюрприз:
тетка
выскочила вдруг из-за кулис.
Из цепочек золотых
                           она рвалась,
и, визжа, в любви к редактору
клялась.
Целовала в корешок
                           его роман…
 
 
Разошлись интеллигенты
по домам.
Литераторы,
                пророки,
                            цвет земли.
Долго мылись,
но отмыться не смогли.
 

 
Тополь стоит,
                  наготу терпя,
словно скелет
самого себя.
Слишком прозрачны,
                             очень пусты
черные
неживые кусты.
 
 
Тихой тропинки
                      грустный излом
без продолженья…
 
 
Рисунок пером.
 

Борису Васильеву

 
За датою – дата.
Простой человеческий путь…
Все больше
               «когда-то».
Все меньше
                «когда-нибудь».
Погода внезапна,
но к людям, как прежде, добра.
Все крохотней
                   «завтра».
И все необъятней
                        «вчера».
Найти бы опору
для этой предзимней поры.
Как долго мы —
                      в гору.
За что же так быстро —
                                с горы?!
Остаток терпенья
колотится в левом боку…
 
 
Все реже:
«успею».
И все невозможней:
                          «смогу».
 

 
Снова осень.
Светлый сумрак небес.
И дорога через реденький лес.
И неслышная пустая река.
И почти прозрачный дым костерка.
Он струится.
Он летит к небесам…
 
 
Ах, как близко
                   стали слезы к глазам!
 

 
Жизнь окончится выдохом.
                                     Будет в нем
все, что прежде
                     ты оставлял на потом.
Все, что ты не сделал
                             в отмеренный срок.
Все, что ты не успел.
И чего не смог…
Жизнь окончится выдохом.
                                     Дальше – мгла…
Там —
почти за гранью добра и зла —
пусть настигнет меня
                             в мой последний миг
чей-то первый
вдох.
Чей-то первый
крик.
 

 
Вдруг на бегу остановиться,
Так,
     будто пропасть на пути.
«Меня не будет…» —
удивиться.
И по слогам произнести:
«Ме-ня не бу-дет…»
 
 
Мне б хотелось
не огорчать родных людей.
Но я уйду.
Исчезну.
Денусь.
Меня не будет…
 
 
Будет день,
настоянный на птичьих криках.
И в окна, как весны глоток,
весь в золотых, сквозных пылинках,
ворвется
           солнечный поток!..
 
 
Просыплются дожди в траву
и новую траву разбудят.
Ау! – послышится —
Ау-уу!..
Не отзовусь.
Меня не будет.
 

 
Не хотели,
              не ждали таких двужильных.
Прорастают фамилии в имена.
Они,
      оглушенные криком «Держи их!!!»,
не понимают,
в чем их вина.
А вина их большая,
                          вина изначальная
в том, что бездарям было спокойней без них.
Их ругают,
цитируя, а не печатая.
Четвертуют
                до выхода первых книг…
Но они продираются,
                             пробиваются
сквозь улюлюканье,
злобу
и смех.
И – начинаются.
                        И – сбываются.
Не все, конечно.
И не для всех.
Заняты делом они. А в особенности
устройством не быта,
а бытия…
И гордятся
              единственной личной собственностью —
упрямым
местоимением
Я.
 

 
Фонаря пресветлый конус.
Пыльных мошек
                      мельтешня…
Со скамейки
слышен голос:
 
 
«Ах, отстань ты от меня!..»
Может быть, вмешаться надо?
(Все бывает в час ночной…)
 
 
А весна-то!
А весна-то!
И над этою весной
голос —
           тоненько и зыбко,
объявляя и дразня,
и счастливо,
и призывно:
«Ах,
     отстань ты
от меня!..»
 

 
Похожая неповторимость…
Случайный город перед нами.
А солнце,
             как старинный примус,
гудит
и изрыгает пламя.
Соборы под бесцветным небом.
Крыш островерхих перекаты…
Я никогда здесь прежде
                                не был, —
(но кажется,
что был когда-то!)
 
 
Неповторимая похожесть…
Ленивое дрожанье света.
Шаг за угол и —
                       дрожь по коже —
(я видел,
           видел,
                   видел это!)
Фонтанчик у стены незрячей,
плющ,
протянувшийся к балкону, —
(все было так, и – чуть иначе.
необъяснимо по-другому!)…
Я этих улочек не знаю.
Я никогда здесь не был раньше.
 
 
Но вот хожу
и вспоминаю.
И странно так,
                    что даже страшно.
 

 
Мгновенье
              остановлено нечетко.
Видны глаза
и больше ничего…
Круги забвенья
                    и круги почета
не слишком-то влияли на него.
Он, выступая,
                  тряс седою прядкой,
насмешек над собой не замечал.
Был одиноким,
как прыгун над планкой.
И в дружеских компаниях
                                   скучал.
Лишь перед смертью
показал характер.
 
 
В свои болезни уходить не стал
и время,
то, что он когда-то тратил,
в конце концов
почти что наверстал.
Спешил он так безудержно и горько,
такой живою
                 стала вдруг строка!..
 
 
Жаль,
не хватило малости какой-то.
Минут каких-то.
Мига.
Пустяка.
 

 
После тяжких боев и побед роковых,
городов,
           разоренных дотла,
только два генерала остались в живых.
Два врага.
Два бесстрашных орла…
 
 
Вот они в ореоле прекрасных седин
собрались за столом у ручья.
«Я тебя уважаю!..» —
                            сказал один.
А другой ответил:
«И я…»
И промолвил первый:
«Чего скрывать,
я люблю
            отдыхать на войне.
Знаешь, с детства мне нравится воевать!..»
А второй ответил:
«И мне…»
Первый тихо вздохнул:
«Понимаешь, брат,
мне известна слабость моя:
я никак не могу
                     воевать без солдат!..»
А второй ответил:
«И я…»
 
 
…Генералы сказали друг другу: «Прости…»
А потом,
            обругав тишину,
сговорились новых солдат наскрести,
чтоб немножко
продолжить
войну!
 

 
Из души, которая так слаба,
я – по капле —
                      выдавливаю раба.
Раба —
          и, значит, преступника —
выдавливаю, как из тюбика…
А он говорит мне,
                        как эхо судьбы:
– Послушай,
                  а если мы оба – рабы?
А что, если ты,
                    гордясь и сопя,
по капле выдавливаешь
                               себя?..
 

«Обидные ругалки для Ксеньки-задрыгалки»
1992

Есть такая народная примета: когда человек отправляется из дома по какому-нибудь важному делу (экзамены, устройство на работу, дальняя поездка), его надо ругать, чтобы ему сопутствовала удача. Причем, ругать много и часто, любыми словами, кроме, правда, «дурак» или «дура».

Ксения совершенно неожиданно для всех собралась и уехала в круиз на теплоходе «Леонид Собинов». Родители только руками развели – что-что, а бороться за звание «Мисс Пресса» – явно не ее дело. И принялись ругать. Но она позвонила и сообщила, что конкурс выиграла, что теперь у нее есть корона, новенький «Москвич» и называть ее можно «Мисс Пресса».

К ее возвращению гордый отец написал, «издал» и переплел «книгу». Называлась она «ОБИДНЫЕ РУГАЛКИ ДЛЯ КСЕНЬКИ-ЗАДРЫГАЛКИ». Сборник создан и отпечатан в  о д н о м  (!) экземпляре коллективом авторов Издательства ◦«П◦Е◦Р◦Е◦Д◦Е◦Л◦К◦И◦Н◦О».

 
У меня такая мысль:
никакая
ты
не мисс!..
Трали-вали,
                гули-гули,
ты – не мисска,
                      ты – кастрюля!
Стерва и воображала!
Сучка! —
            (Из Москвы сбежала
от страдающей родни…)
Мамка просит:
                    – Не тони!
 
 
От зазнайства
                  не дымись,
никакая ты
не мисс!..
 
 
Возвратись
              хоть моською
средиземноморскою.
 

 
Ксенька – стерва и уродина!
Плесневелая смородина!
Собеседница фиговая!
Кукла,
        ватой нашпигованная!
Нет ни кожи в ней, ни рожи.
Пары слов связать не может.
От нее
         не будет проку…
Кто ее пустил
в Европу?!
 

 
Мы с мамкою знаем,
(на то Божья Власть!),
что ты у нас, в общем-то,
                                  не удалась…
Поверь нам:
ведь ты же, как пробка,
тупа.
Тебя ж заплюет и освищет
толпа!
Как только ты крикнешь свое:
                                        «Вуаля!!!»
все сразу же прыгнут
                            за борт корабля!
От страха дрожа, уплывут,
кто куда.
И тут же
над ними
сомкнется вода…
 
 
Морской телеграф застучит по складам.
Поднимется
                международный скандал!
И тотчас – еще до вечерней зари —
пройдут демонстрации
в Бонне, в Твери!
Потребует Клинтон решительных мер!
«Позор и презрение
Ксении Р!..»
 
 
Когда же и солнце исчезнет во мгле,
останешься ты
на пустом корабле.
Одна, как мигрень.
                         Абсолютно одна…
 
 
Зачем это, Ксенька, тебе?
На хрена?
 

 
Эх, раз! Еще раз!
Ты —
        зараза из зараз!
Инфузория.
Микроба.
Засмеет тебя Европа!
Ты забыла долг и честь.
Ну, подумай:
                кто ты есть?!
Твой поступок
огорошил:
ты же комсомолка
в прошлом!
Лезешь в конкурс неприличный,
а у тебя
          диплом с отличьем!
Эх, раз! Еще раз!
Ты —
        зараза из зараз!
 
 
Скоро станет всем известно,
что таким, как ты,
не место!
 

 
Ох, как для Ксентеря-какашки
сочиню я обзывашки.
Проявила Ксенька прыть,
вышла в море
                  мелко плыть!
Ай, ляля! Ой, люлю!
 
 
Но я ей вот что заявлю:
со всей своей
                 оравой
вдали от берегов
ты потакаешь
                  нравам
буржуев и врагов!
Танцуя до икоты,
ты,
под не наш мотив,
позоришь
             теплохода
здоровый коллектив!
 
 
Вертя блудливо задом
на ихнем сквозняке,
порочишь ты,
                  тем самым,
культуру эС эН Гэ!..
Страна,
где мощь ослабла,
где холод и нужда,
в КРУИЗ тебя послала!
А ты ее
КУДА?!
Обидно мне особенно,
что ты,
презрев отца,
бросаешь тень на СОБИНОВА —
великого певца!..
 
 
…Ты не права, участница!
Настолько не права,
что у меня
кончаются
приличные слова.
 

 
Ксенька-Дренька,
                       потрох сучий,
стервь
и ваучер вонючий!
Ни об чем ваще не думай,
мисс
      должна быть круглой дурой! [5]5
  Поскольку слово «дура» в ругалках употреблять нельзя, здесь его следует читать, как «ж…» А на рифму наплевать!


[Закрыть]
Понапрасну не старайся,
будь собой,
не притворяйся.
И тебе окажут честь.
Ибо дура
ты и есть!
 

 
Нескромная по сути,
                           не мисска, а мучение.
Нахальная до жути,
до у-мо-пом-ра-че-ни-я!!!
Теперь ее положено
ругать. (Так полагается.)
Но что-то мне
                   не можется.
С чего-то не ругается.
Кончилось мое веселье.
Хватит.
          Больше – ни гугу…
 
 
Я соскучился по Ксеньке.
Я без Ксеньки
не могу.
 

 
Много рифм на слово «мисска»:
миска,
киска,
одалиска,
чуточку авантюристка,
плиска,
низко,
близко,
склизко,
то ириска,
то сосиска…
 
 
Как ты там?
Не укачало?
Тихо замер у причала
белый-белый теплоход…
 
 
…Здравствуй, Мисска – Новый год!
 

«Последние стихи»
1994

И. Кобзону

 
За окном заря красно-желтая.
Не для крика пишу,
а для вышептыванья.
Самому себе.
                 Себе самому.
Самому себе.
Больше – никому…
Вновь душа стонет,
                         душа не лжет.
Положу бинты,
где сильнее жжет.
Поперек души
положу бинты.
Хлеба попрошу,
                      попрошу воды.
Вздрогну.
Посмеюсь над самим собой:
может, боль уйдет,
может, стихнет боль!
А душа дрожит —
                        обожженная…
 
 
Ах, какая жизнь протяженная!
 

 
Хочу я перво-наперво
жизнь
перевспомнить набело.
И я ее —
            рутинную —
сижу и редактирую.
Припоминаю фактики
красивые, как фантики.
 
 
И с хитростью дешевою
детали
        затушевываю.
Уничтожаю криминал:
«Не помню… Не был… Знать не знал…»
Хочу беду развеять:
«Исправленному
верить!..»
 
 
…А жизнь, которая текла,
была такой,
какой была.
А жизнь, она противится.
Не хочет редактироваться.
Не хочет редактироваться…
Не хочет.
 

 
Я верующим был.
Почти с рожденья
я верил с удивленным наслажденьем
в счастливый свет
                        домов многооконных…
Весь город был в портретах,
                                      как в иконах.
И крестные ходы —
                           порайонно —
несли
свои хоругви и знамена…
 
 
А я писал, от радости шалея,
о том, как мудро смотрят с Мавзолея
на нас вожди «особого закала»
(Я мало знал.
И это помогало.)
Я усомниться в вере
                           не пытался.
 
 
Стихи прошли.
А стыд за них
                  остался.
 

 
Колыхался меж дверей
страх от крика воющего:
«Няня!..
Нянечка, скорей!..
Дайте обезболивающего!..
Дайте!!»
И больной замолк…
Вечером сердешного
провезли тихонько в морг —
странного,
нездешнего…
 
 
Делают ученый вид
депутаты спорящие…
А вокруг
            страна вопит:
«Дайте обезболивающего!..»
«Дайте обезболивающего!..»
«Дайте…»
 

А. Ковалеву

 
Как живешь ты, великая Родина Страха?
Сколько раз ты на страхе
                                  возрождалась из праха!..
Мы учились бояться еще до рожденья.
Страх державный
                       выращивался, как растенье.
И крутые овчарки от ветра шалели,
охраняя
Колымские оранжереи…
 
 
И лежала Сибирь, как вселенская плаха,
и дрожала земля от всеобщего страха.
Мы о нем даже в собственных мыслях молчали,
и таскали его, будто горб, за плечами.
Был он в наших мечтах и надеждах далеких.
В доме вместо тепла.
Вместо воздуха – в легких!
Он хозяином был.
Он жирел, сатанея…
 
 
Страшно то, что без страха
мне
гораздо страшнее.
 

 
«В Нечерноземье, – согласно прогнозу, —
резко уменьшится снежный покров…
Днем над столицей —
                              местами – грозы.
А на асфальте —
местами —
кровь…»
 

«…Вы даже не представляете, какое у вас теперь интересное время!..»

Фраза одного проезжего

 
Над моею душой,
над моею страной
«интересное время»,
                           пройди стороной!
«Интересное время»,
уйди, уходи!
Над Россией метелями не гуди.
Мы завязли в тебе,
мы объелись тобой!
Ты – наш стыд
                      и теперь уже вечная боль.
Не греми по железу железом.
Стань обычным и не-ин-те-рес-ным!
…Хоть ненадолго.
 

 
Вошь ползет по России.
Вошь.
Вождь встает над Россией.
Вождь.
Буревестник последней войны,
привлекательный, будто смерть…
 
 
Россияне,
             снимайте штаны!
Вождь
желает вас
поиметь!
 

 
Горделиво и ползуче, —
черная, будто рояль,
в небо не вмещалась
                           туча,
свешивалась по краям!
И была она бездонна,
и несла разгул беды.
Было в ней на два потопа
молний,
           злобы
                   и воды!
Обещала стать несчастьем,
рухнуть на людей
                        с высот!..
 
 
С этим самым обещаньем
и ушла
за горизонт.
 

Иосифу Кобзону

 
То нахлынет боль, то отпустит боль, —
отчего болит,
                  сам не знаю я…
Песни главные
                    есть в судьбе любой:
колыбельная
и поминальная…
Колыбельную
                   я забыть успел,
только помню то, что она была!
Пела мама мне,
                    словно ангел пел,
и хотелось жить от ее тепла…
Снова быть зиме, а потом весне,
и восходит вновь солнце рыжее…
Поминальная,
не спеши ко мне!
Все равно тебя
                    не услышу я…
То нахлынет боль, то отпустит боль, —
отчего болит,
                  сам не знаю я…
Песни главные есть в судьбе любой.
 
 
Не спеши ко мне, поминальная!
 

 
Пока мы не выкричимся,
                                 не выговоримся,
пока мы из этой ямы не выберемся,
из этой ямы
(а может, кучи),
из этой когдатошной
                            «райской кущи»,
из жажды
             жизнь отдать по приказу
за светлое завтра,
за левую фразу,
пока мы не выговоримся,
                                 не выкричимся,
пока мы от этой холеры не вылечимся,
пока не докатимся до предела,
и крики
не превратятся в дело,
нам снова придется,
                          глотая обиду,
догонять
то Гренландию, то Антарктиду!