Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

Автор книги: Роберт Рождественский

Роберт Рождественский
Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

© Киреева А.Б., 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Стихотворения

«Флаги весны»
1955

А. К.

 
Приходить к тебе,
                        чтоб снова
просто вслушиваться в голос
и сидеть на стуле, сгорбясь,
и не говорить ни слова.
Приходить,
               стучаться в двери,
замирая, ждать ответа…
Если ты узнаешь это,
то, наверно, не поверишь,
то, конечно, захохочешь, скажешь:
«Это ж глупо очень…»
Скажешь:
«Тоже мне —
                  влюбленный!» —
и посмотришь удивленно,
и не усидишь на месте.
Будет смех звенеть рекою…
 
 
Ну и ладно.
                Ну и смейся.
Я люблю тебя
                   такою.
 

В. Гнеушеву

 
Вздыблено.
               Возмущено.
В отблесках маяков
кажется:
           хочет оно
 
 
выпрыгнуть
                из берегов.
Как будто ему нипочем
реветь
        и реветь
                   с утра.
Гору
      толкнуло плечом,
кажется —
               рухнет гора!
И вот уже
             на ветру,
ахнув,
        взрываются волны…
А я
    ему
        ору:
«Море!!
          Давай на полный».
Слышишь?!
                Таким
                        ты нравишься мне, —
разлившееся до края земли, —
за то,
       что несешь
                      на своей спине
тысячетонные корабли.
За то, что тучи
                    дождями
                               поишь,
за ветер,
           за то, что покою
                                 не радо,
за то,
       что если ты с кем-нибудь
                                         споришь,
это
     звучит как надо!
Дай руку на дружбу,
я буду тобой гордиться,
пусть
       плавают в лужах
любители
              тихой водицы!..
А ты
      гуди!
            Теперь мы вдвоем.
Не уставай,
               море мое.
Бурли! —
             Ты слышишь? —
                                    Громче давай!!
Сердце мое,
                не остывай.
 

 
Берега зеленые-зеленые
за кормою медленно растаяли,
волны
        цвета неопределенного
возле парохода ходят стаями.
Вряд ли полдень может быть удачнее.
Тишина.
           Вода, как будто олово…
Девушка сидит на чемоданчике,
на руки склонив устало голову.
Ласковая,
            худенькая,
                         стройная, —
как же пассажирам не дивиться ей?
Едет медицинскою сестрой она
в бывшую заштатную провинцию.
По дороге вязкой,
                       будто вспаханной,
медсестра приедет поздним вечером
в городок,
             еще смолою пахнущий
и пока
         на картах не отмеченный.
К борту парохода с плеском ластятся
волны
        цвета неопределенного.
Едет девушка в цветастом платьице,
в город свой заранее влюбленная…
 

 
Девчонки опаздывают на свиданья.
Так принято.
                 С этим надо считаться.
Летят они к месту,
                        где в ожиданье
ребятам осточертело скитаться.
Ребята в отчаянье кепки мнут
целых сорок минут.
Но они обидятся,
                       если вдруг им
начнешь —
                про любовь и «порывы страсти».
Они
      запыхавшимся подругам
говорят как можно небрежнее:
                                        «Здрассте!»
И все.
И мальчишке становится жарко.
Окинув веселую улицу взглядом,
он чинно шагает
                       с девчонкой рядом,
боясь даже взять ее за руку.
Вместе им
             и хорошо
                          и неловко,
но вот,
         в себе заглушая ропот,
он предлагает попить газировки
и добавляет:
                «С сиропом!!»
 
 
…Не смейся!
Давно ли мы сами были
такими?
Помнишь наши свиданья?
Помнишь, —
                  злясь на себя,
                                    грубили
девчонкам,
              наихитрейшим созданьям?
Помнишь?..
Смеяться над этим не надо.
Как ее звали?
Наташей,
            Натой.
Где же ты, Натка?
                       Певунья Натка?
Смешные стихи в голубых тетрадках.
Возле реки пионерский лагерь.
К солнцу летящие флаги…
Улыбки прохожих не замечая,
мальчишка шагает рядом с девчонкой…
 
 
Ты не мешай им.
                       Ты не смущай их.
Давай отойдем в сторонку.
 

Смертью, которой грозят нам враги, обретем мы бессмертье…

Муса Джалиль

 
До рассвета семьдесят восемь минут.
На рассвете
                ключ заскрипит в замке,
на рассвете в камеру люди войдут
и пролают приказ на чужом языке.
А потом будет десять визжащих дверей,
коридорный сквозняк,
                              молчаливый конвой.
Будет яма на тесном тюремном дворе
и тяжелое небо
                    над головой.
Автоматчики тупо шеренгу сомкнут.
 
 
До рассвета семьдесят восемь минут.
И сейчас,
            на распухшие пальцы дыша,
задыхаясь,
             спеша,
                      обгоняя рассвет,
пишет песню,
                   последнюю песню,
                                             поэт
чуть заметным обломком карандаша.
Пусть от долгих допросов гудит голова,
пусть больная рука тяжелее свинца…
Но приходят
                 единственные слова,
как приказ,
              как присяга,
                              как клятва бойца.
Пишет,
          пишет поэт…
 
 
И кончается ночь.
За стеною глухая команда слышна…
Даже фронт наступающий,
                                     даже страна
не успеют,
              не смогут,
                           не в силах помочь!
 
 
Я хочу,
         чтоб ко мне его твердость пришла,
чтоб не смел ни минуты растрачивать я,
чтобы каждая песня
                           такою была,
будто это
            последняя песня моя,
будто брезжит уже за окошком рассвет,
а враги ненавидят меня и клянут,
будто жить мне осталось
                                 не семьдесят лет,
а семьдесят восемь
                         минут.
 

 
Бодро в руке фельетон зажав,
летаешь в редакции
                           по этажам.
«Отдел сатиры».
Встречает
             мамаша.
Узнав,
        зачем ты,
руками машет:
«Давно бы,
              кажется,
                        знать должны —
куды ж вы лезете,
                       милые? —
Нам Гоголи и Щедрины
нужны!
А ваша-то
             как фамилия?..»
Тихи
       и скромны,
сгорев от стыда,
уходим.
 
 
Сюда
       не мы
               нужны…
И снова
          смотришь во все глаза,
по коридору бредешь понуро.
Но вот табличка.
                      Написано:
                                   «Зав.
Отделом литературы».
В двери толк!
И сразу —
              стоп.
Дубовый стол,
за столом —
                 столп.
Едва-едва удостоив взглядом,
рычит:
         «Чего вам,
                      собственно,
                                      надо?!»
И ты объясняешь с предельным тактом:
вот, мол…
             Стихи, мол…
                              так-то и так-то…
Зав,
     отрывая от кресла зад
и багровея:
               «Сатира?!
                           Снова?!!
Мы
    работаем,
                 так сказать,
а вам все хаханьки, да?
                              смешно вам?!
Чему
      смеетесь?!
                   (Да помолчите вы!
Надо же быть
                  таким бестолковым!)
Тоже мне,
             ходят тут…
                           «Обличители!»
Воображают себя
                        Михалковыми…»
Стучусь наугад в какие-то двери.
«Войдите!» —
                   слышу, ушам не веря.
Издав вместо «Здравствуйте»
                                      тихий стон,
вхожу
        и кладу фельетон на стол.
Потом, как в бреду,
сажусь
         и жду.
А дядя смакует
дыма клубы,
а дядя курит,
кусая губы…
И вот,
        наконец, поднимает глаза,
видимо,
          взвесив все «против» и «за», —
голосом бархатно-нежным:
«Сатира…
            нужна,
                     конечно…
Но вы бы писали
                       басни,
и вам…
         и нам безопасней…»
Картинка загадочней всякого ребуса.
Вывод:
         иди и жалуйся.
Так вы говорите:
                      сатира требуется?
– Пожалуйста.
 

 
Один мой знакомый
                           придумал одну
песню
        с названием: «Про луну».
В песне —
              луна над рекою
                                  горит
и камешки
              в оной реке
                             серебрит.
Песня как песня.
                      Трехдневный труд.
Сдерживая волнение,
поэт в газету пошел,
                           но вдруг
взяли поэта
               сомнения,
задели больную его струну:
как это он принесет
                           «про луну»?
Как же он скажет: «Нате»?
А вдруг редактор —
                           лунатик?
Примут за выпад.
                       Скажут: намек…
Поэт
       рисковать собою не мог.
И вот, подумав
                    минуту
                             одну,
своими
         опытными руками
он переделывает
                      «Про луну»
на более выдержанное
                              «Про камни»,
считая,
         что не на что больше пенять
и что напечатание
                         обеспечено…
А я бы советовал
                       камни
                               снять.
Вдруг у редактора
                        камни
                                в печени?
 

 
Очертанья машины неотразимы.
Остальное —
                  не очень обычно для глаза:
подъезжает к школе
                          в роскошном ЗИМе
ученица второго класса.
И хотя это дико,
                      хоть в это не верится,
но она,
         на землю ступив едва,
говорит шоферу,
                      хлопая дверцей:
«Машину
            подашь
                      в два».
И шофер,
             здоровенный дядя,
уезжает,
          сумрачно глядя…
Тане
      только девять,
Таня утром встанет,
Тане
      можно делать
все,
    что хочет Таня.
Озорные ямочки
на щечках «ангелочка».
Танечка
          у мамочки
единственная дочка.
Потому так рьяно
и с таким стараньем
мама постоянно
жизни учит
                Таню.
Как только «крошка»
                            шагнет до дверей,
читает нотацию мать:
«Твой папа начальник —
                                 и в нашем дворе
не с кем
          тебе играть».
Танечка маме верит
и не подходит к двери.
Семейство частенько в панике:
«Тане конфеток хочется!
Танечка хочет баиньки…»
Я знаю,
          чем это кончится.
 
 
С каждым днем она будет
                                  в капризах упрямей,
будет наглой и злой,
                           и, в конце концов,
очень стареньким,
                        милым папе и маме
откровенно
               плюнет в лицо.
А они будут ахать:
                        откуда такое?
Вспоминать,
                какой она нежной была,
говорить,
            что ребенка испортили в школе,
что общественность
                           вовремя
                                     не помогла,
говорить о Танюше
                           без прежнего шика,
причитать над случившимся
                                       долго и слезно…
Дорогие родители,
                         а ведь не поздно
исправить
              ошибку!
Если вам
            ребенок единственный
                                           мил,
если вам
           судьба дорога его,
распахните для девочки
                                окна в мир,
о котором не знает она
                               ничего.
Ведь потом она
                     детства уже не вернет, —
не умеющей жить
                        не помогут слова, —
вас
    и вашу слепую любовь
                                   проклянет!
И по-моему,
                будет права.
 

«Испытание»
1956

Владимиру Соколову

 
Есть граница между ночью и утром,
между тьмою
                 и зыбким рассветом,
между призрачной тишью
и мудрым
ветром…
 
 
Вот осиновый лист трясется,
до прожилок за ночь промокнув.
Ждет,
        когда появится солнце…
В доме стали заметней окна.
Спит,
       раскинув улицы,
                             город,
все в нем —
                от проводов антенных
до замков,
             до афиш на стенах, —
все полно ожиданием:
скоро,
скоро!
        скоро!! —
вы слышите? —
                      скоро
птицы грянут звонким обвалом,
растворятся,
сгинут туманы…
Темнота заползает
                         в подвалы,
в подворотни,
                   в пустые карманы,
наклоняется над часами,
смотрит выцветшими глазами
(ей уже не поможет это), —
и она говорит голосами
тех,
     кто не переносит
                            света.
Говорит спокойно вначале,
а потом клокоча от гнева:
– Люди!
Что ж это?!
Ведь при мне вы
тоже кое-что
                 различали.
Шли,
       с моею правдой не ссорясь,
хоть и медленно,
                      да осторожно…
Я темней становилась нарочно,
чтобы вас не мучила совесть,
чтобы вы не видели грязи,
чтобы вы себя
                   не корили…
Разве было плохо вам?
Разве
вы об этом тогда
говорили?
Разве вы тогда понимали
в беспокойных красках рассвета?
Вы за солнце
                 луну принимали.
Разве я
         виновата в этом?
 
 
Ночь, молчи!
Все равно не перекричать
разрастающейся вполнеба зари.
Замолчи!
Будет утро тебе отвечать.
Будет утро с тобой говорить.
 
 
Ты себя оставь
                   для своих льстецов,
а с такими советами к нам
                                   не лезь —
человек погибает в конце концов,
 
 
если он скрывает
                       свою болезнь.
…Мы хотим оглядеться
                               и вспомнить теперь
тех,
     кто песен своих не допел до утра…
Говоришь,
              что грязь не видна при тебе?
Мы хотим ее видеть!
Ты слышишь?
Пора
знать,
       в каких притаилась она углах,
в искаженные лица врагов взглянуть,
чтобы руки скрутить им!
Чтоб шеи свернуть!
 
 
…Зазвенели будильники на столах.
А за ними
             нехотя, как всегда,
коридор наполняется скрипом дверей,
в трубах
           с клекотом гулким проснулась вода.
 
 
С добрым утром!
Ты спишь еще?
Встань скорей!
Ты сегодня веселое платье надень.
Встань!
Я птицам петь для тебя велю,
Начинается день.
Начинается
               день!
Я люблю это время.
Я
жизнь люблю!
 

 
Вот здесь бы остаться! —
Леса за окошком бескрайны.
Подальше б от станций
рвануть к себе ручку стоп-крана,
сказать себе:
брось, ты
особенной доли не требуй!
Останься,
             чтоб просто
смотреть на июньское небо,
из речки напиться,
потрогать чудные растенья,
подсвистывать птицам,
шмелиное слушать гуденье…
Чего ты все ищешь?
Довольно по свету шататься!
Останься,
             дружище!
Ведь это же легче —
                            остаться.
Останься!
И сразу
не будет стучать в перепонках,
не будет ни грязи,
ни тряски,
ни плача ребенка
в соседнем купе,
ни тоски,
ни слепящего пота…
 
 
Неужто тебе
убежать от всего неохота?!
Да разве забыл ты,
как жгли тебя южные полдни,
как чьи-то заботы
бывали твоими?
Ты вспомни,
как ездил,
             как жил,
как за горло хватала усталость…
 
 
Ну ладно…
              Решил.
Я останусь.
Пусть так…
Я останусь…
Ведь мне будет легче…
Ведь я заслужил это право…
Пусть лягут на плечи
тяжелые росные травы,
пусть так, как всегда,
будут мимо
               идти эшелоны…
 
 
Но будут гудеть поезда
и мелькать за окном запыленным
немые разъезды,
таежные, хмурые чащи…
Но кто-то
займет мое место
в вагоне стучащем
и будет мечтать
о путях,
          неизведанных самых,
и будут встречать
не меня
на далеких вокзалах!
Я струшу.
             Сбегу.
Будет песня моя не допета…
 
 
Нет, я не могу.
Не хочу.
Не согласен на это!
Нет, я не останусь!
Пусть душно и пыльно в вагоне, —
нет, я не устану
за ветром бросаться в погоню!
Пусть жребий мне выпал
без сна
         обходиться помногу,
но если есть выбор,
то я выбираю —
дорогу!
 

 
Поезд
        по мостам пылил,
резал ночь с разгона…
Парень ехал в тамбуре
жесткого вагона.
На окно высокое
опершись затылком,
парень пил
               «Особую»
прямо из бутылки.
Он не брал закуски,
выл с тоскою пьяной:
 
 
– Еду я к Маруське,
девке
       окаянной!
Путь-дорога длинная,
двадцать два
                 дня…
Улица
        Неглинная,
примешь ли
                меня?
Улица хорошая, —
больше ничего, —
громким было прошлое
сына
      твоего.
Повернула зимушка
все
    наоборот…
Колыма-Колымушка —
северный курорт!
Так что
          не утешит
глупый разговор.
Я ведь —
             отсидевший!
Я ведь —
             во-о-р!
Похрустят сотенки
с месяц
          или два…
Только…
может, все-таки…
нужен я?
А?
Или…
как ни трогай…
как ни гляди…
мне опять дорога?..
 
 
Парень!
          Погоди!
Раз уж крыть нечем,
может, помогу, —
я тебе отвечу,
парень,
         как смогу.
У тебя из многих,
как ты ни крути,
будут две дороги,
будут два пути.
Первый:
          братцы-урки,
была не была! —
В темных переулках
темные
          дела.
Может, он и легче…
Только, все сгубя,
этот путь
             далече
заведет тебя.
Этот путь протянется
долгие
         года.
Насовсем ты,
                 парень,
пропадешь тогда.
Слышишь? —
                   будет хуже,
сгинешь ни за грош!..
 
 
А насчет
            «Не нужен» —
это
    ты
       врешь!
Ноешь про такое,
душу теребя.
Врешь,
         чтоб успокоить
самого себя.
…Говоря по совести,
все вокруг
ждет твоих мозолистых,
сильных
            рук.
 
 
Грубо,
        не жалеючи,
кончу разговор:
будет потруднее,
                      чем
было до сих пор!
 
 
Голову ломаешь,
о судьбе скорбя?
Люди, —
понимаешь? —
Люди
        ждут
              тебя!
 
 
А в конце у повести
тихие слова.
Дело было в поезде
Ленинград – Москва.
Было тихо,
только
слышалось одно:
дребезжало тонко
в тамбуре
             окно.
Торопливо по лесу
грохотал состав…
Парень спал,
мозолистые
руки
разметав.
 

 
Над ущельями,
                    над сутолокой круч,
над дорогой,
                 убегающей вниз,
уцепившийся за солнечный луч,
жаворонок легкий повис.
Я его не слышу.
Для меня
жаворонок этот —
                         не в счет.
Я пришел туда,
                    где течет
маленькая речка Иня.
Что, казалось бы, такого
                                в ней?
Ручеек течет меж камней.
 
 
Переплюнуть можно,
вброд перейти,
перепрыгнуть без усилий почти.
Речка, речка!
                 Понимаешь ли ты,
почему
         по перекрученной тропе
я пришел твоей напиться воды,
я пришел за песней к тебе?
 
 
…В белой пене,
                    в тучах брызг
                                      сгоряча
вниз,
      в долину,
                  ты летишь с вышины,
вдохновенно и сердито урча
и локтями раздвигая валуны.
Холод тонких
                   мартовских льдин
ты несешь в темно-зеленом нутре…
У меня приятель есть один, —
он скривился б,
                     на тебя посмотрев.
Он сказал бы,
                  брови выгнув в дугу,
оглядев твой бешеный бег:
– Этих глупых
                     маленьких рек
я никак понять не могу.
Для чего они?
                  Кому нужны?
И вообще зачем в них
                              вода?
Если в речке
                 нет глубины,
разве ж это речка тогда?
Разве ж она сможет,
                          звеня,
славу о себе
                пронести?..
 
 
Ты прости его,
                    речушка Иня!
Несмышленый он еще.
Ты прости.
 

 
Так
     любимых не ждут у порога.
Так
     к больному не ждут врача…
Пыль
       на рыжих
                    степных дорогах —
хоть картошку пеки – горяча.
Люди мнут фуражки в руках,
от полей глаза отводя…
Я впервые увидел,
как
ждут дождя.
Ждут,
        выдумывая всевозможные сроки,
ждут,
      надеясь на чудо,
ждут,
       матерясь:
– Пусть дороги развозит!
Плевать на дороги!
Лишь бы дождь.
Пусть тогда, хоть по горло,
                                    грязь. —
А земля горит.
От жары —
                как в броне.
А земля говорит:
– Помогите мне!
Без воды,
            без дождя
больше я не могу…
Помогите!
Ведь я
не останусь в долгу! —
Как ей скажешь:
– Выдержи!
                Подожди! —
Чем поможешь?
Минуты, как вечность, идут…
Люди ждут и молчат.
Люди курят и ждут…
 
 
Ты мне пишешь:
в Москве у вас
                   снова дожди.
Снова дождь.
По бульвару опять не пройдешь.
Снова дождь.
По обочинам мчат ручейки.
Дождь идет по Москве —
теплый,
          ласковый дождь…
Там скрываются от него, —
                                     чудаки! —
надевают плащи,
открывают зонты,
начинают погоду ругать с утра,
ходят хмурые…
 
 
Если б увидела ты,
как, негаданно
                    вымахнув из-за бугра,
мчит,
       дороги не разбирающий,
через поле
              к нам
                     напрямик,
так пылящий,
                  будто пылающий,
сельсоветовский грузовик.
Председатель выпрыгивает на ходу,
он кричит,
а глаза блестят, как от голода:
– Будет
           дождь!
Мне сейчас…
                 звонили из города… —
Пошатнулся.
И дальше, словно в бреду: —
Туча…
        мне звонили…
                           свернула сюда…
к нам идет…
Если мимо, то…
                     быть…
                             беде…
 
 
Ты мне пишешь,
                      что вам надоела вода.
Напиши,
напиши мне об этой воде!
О дождях напиши мне!
О том,
        как тяжел
воздух перед грозой…
На погоду не жалуйся!
Напиши,
            чтоб он был, этот дождь,
чтоб он шел!
Пожелай нам ливня,
пожалуйста.
 

 
Любовь.
           Мы об этом читали в книжках.
Любовь.
           Мы такое понять не могли.
Но постепенно мужали мальчишки
и вот до нее доросли.
 
 
А помнишь —
                    мы с ней не хотели знаться,
и часто, пути для себя выбирая,
ее мы считали,
                    лет до тринадцати,
чувством,
            которое все презирают.
Строгая кинжалы ножом перочинным,
ровесниц вгоняя сраженьями в трепет,
решали мы, что настоящий мужчина —
тот,
     который девчонок не терпит,
а если случалось,
                       то знал любой,
смеясь,
         читали на стенах прохожие:
Вова + Лида = любовь.
 
 
А тут – не такая!
                       А тут – не похожая.
А тут —
           то близкая, то далекая,
пришла и выволокла на улицу.
Первая
         (мне говорили: легкая),
верная
         (мне говорили: забудется!).
Мне говорили:
                    ни в коей мере
любовь пошатнуть тебя
                                не должна!
 
 
Мне говорили,
а я не верил…
Мне говорили так,
а она
опять будоражила и удивляла,
то криком крича,
                       то дразня,
                                    то играя.
Смеяться и плакать она заставляла,
и не было ей ни конца, ни края!
Она была в жестах,
в улыбках и взглядах,
она была в ссорах,
                        в словах откровенных,
она была в каждом движенье
                                      и в клятвах,
наивных,
            смешных,
                         но действительно верных…