Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

Автор книги: Роберт Рождественский

 
Жалею,
          жалею девочек,
очень смешных
девочек,
еще ничего
               не сделавших,
уже ничего
               не делающих.
Еще жалею
               мальчиков,
очень смешных
мальчиков —
пестрых,
           пижонистых мальчиков,
мальчиков-ремарчиков…
Я тоже
         люблю Ремарка, —
и значит,
вполне нормально,
что мне поспешными кажутся
статейки
ругательно-ханжеские.
Романы его мне нравятся, —
и это сказать мне хочется…
Но есть
          небольшая разница:
мы с мальчиками
расходимся.
Они зазубрили начисто,
вчитываясь в Ремарка,
названия вин
                 ненашенские,
звучащие ароматно.
Они говорят
                 девочкам —
очень смешным девочкам:
«Детки,
имеются
           денежки!..
Найдем применение
денежкам?..»
Так что и думать нечего!..
Музыка —
будто плетка.
Крутится бесконечная
магнитофонная
                     пленка…
Они танцуют неплохо,
они хохочут азартно,
они веселятся
громко!
Яростно и надсадно!
Они веселятся
дерзко!..
Но все их веселье
                        обманчиво…
Разве вам весело,
девочки?
Разве вам весело,
мальчики?..
Не верю я громкой музыке,
не верю нарочной игре…
Вам ведь тоскливо,
                         как мухе,
проснувшейся в январе.
Бродит она по стенке —
по неуютной громадине…
Сколько веков вам,
девочки?
Сколько минут вам,
мальчики?
Ваша веселость —
                         маска.
Немощен ваш размах…
Бросьте
          кивать на Ремарка!
Здесь ни при чем
Ремарк!
Ваша любовь? —
                       Пустое…
Ваши мечты? —
                     Пустое…
Вот ведь какая история.
Очень смешная
история.
 

А. Бочарову

 
Начинается любовь
с буквы «Я»!
                И только с «Я».
 
 
С «Я» —
до ревности слепой.
С «Я» —
и до
      небытия!
 
 
Понимаешь?
Я —
      влюблен.
Понимаешь?
Я —
      люблю.
 
 
Я!
Не ты,
не вы,
не он —
обжигаюсь
               и терплю.
 
 
Никого на свете нет.
Есть она и я.
Вдвоем.
И на множестве планет
ветер
зноем напоен…
 
 
Лепет классиков?
                      Не то! —
Лампочка
средь бела дня…
Я-то знаю,
              что никто
не влюблялся
до меня!
 
 
Я найду слова
                  свои.
Сам найду!
И сам скажу.
А не хватит мне
                     Земли —
на созвездьях напишу!
 
 
И ничьих не надо вех.
До конца.
Наверняка…
 
 
Так и действуй,
                    человек!
И не слушай шепотка:
«Мы б в обнимку
                       не пошли…
Мы б такого
                не смогли…
 
 
В наше время,
в тех
      годах
мы
не танцевали…
                   так…
Неприлично…
                   Неприли…»
 
 
Надымили!
               Наплели!..
Все советы оборви.
 
 
Грянь
        улыбкою из тьмы:
– Сами
мыкайтесь в любви!
 
 
Вы,
которые
           на «мы»!
 

 
Скажи мне,
что ты меня любишь…
 
 
Чуть живы
дотошные люди.
Мы рано встаем,
озабоченно-неисправимы,
как будто сдаем
историю
Древнего Рима.
Ворочаем
темные камни его Колизея,
на прочее
проникновенно глазея.
Листаем
все площади Рима,
                         все улицы…
Устали
от этой возвышенной участи.
Мы сами
            старинны.
Мы всех Колизеев
                        старинней.
Мы —
         в Риме.
Но я вам сейчас —
не о Риме…
Мы рано встаем,
и заботами
               каждый напичкан.
Живем,
будто сами
               учебники пишем.
Где ветер кочевий
врывается
в отблеск надежды…
Мы пишем учебник.
Готовьте шпаргалки,
студенты!
А лучше поспорьте
с любою страницей,
                           как с догмой.
Ведь вам это после
продолжить.
Навечно продолжить!..
Пусть учатся
колкие люди,
                  идущие следом,
всем улицам,
всем громыханьям и лепетам.
Востокам и западам,
молчаниям
              и мгновеньям.
Всем заповедям
верности вдохновенью.
Пусть учатся ливням
и детскому крику…
Мы —
         в Риме.
Мы бродим по Риму.
Мы в Риме.
Мы —
         старые люди…
 
 
Соври мне,
что ты меня любишь.
 

 
В гневе —
              небо.
В постоянном гневе…
Нервы,
         нервы,
каждый час —
на нерве!
Дни угарны…
И от дома к дому
Ниагарой
хлещут
          валидолы…
«Что слова?!
Слова теперь —
                     как в бочку!
Однова
живем на этой почве!»
Все
    неважно,
если век изломан…
 
 
Где серьезность ваша,
старый Лондон?
Где, Париж,
твоя былая нега?
Жесткость крыш
и снова —
              нервы,
                      нервы!
Над городами —
от Ржева
            и до Рима —
клокотанье
бешеного
             ритма!..
Ты над дочкой
застываешь немо?
Брось, чудачка!
Нервы,
         нервы,
                 нервы!..
 
 
Руки вверх,
медлительность провинций!
Нервный век.
Нельзя
         остановиться.
Столб, не столб —
спеши осатанело…
Братцы,
          стоп!
 
 
Куда там…
Нервы…
Нервы…
 

Париж

 
А здесь вовсю воюют надписи!
Разборчивые.
Ключевые.
Категоричные до наглости.
Короткие,
             как очевидность…
С плаката сытого,
                       лощеного,
нахмуренная личность
глянула.
В нее листовка,
                    как пощечина
(аж брызги разлетелись!),
вляпана!..
А эту надпись
                   нынче ночью
сдирали, будто кожу —
                               заживо!
Сдирали так,
что даже ноготь
остался —
              в штукатурку всаженный!
А этот лозунг взяли подкупом,
и он сползает со стены…
Война идет!
Я пахну порохом
неслышной буквенной войны.
 

Париж

К. Ваншенкину

 
И когда, казалось бы,
                            уже придумать нечего —
все видано-перевидано,
думано-передумано,
даже как-то слишком…
И – на тебе! —
                      Венеция.
Будто ветром брызнуло.
Будто светом дунуло…
 
 
На тебе!
           Прохаживайся,
                               учи досконально.
На тебе!
           Глуши ее восторгами увесистыми!..
А она помалкивает
в улочки-каналы.
Очень театральная
Очень человеческая…
Можешь притворяться
                              бдительным и зорким.
Требовать от гида политической ясности.
Пожимать плечами:
                          «Глупая экзотика…»
Глупая.
А все ж таки хороша дьявольски!
Глупая.
А нам ее все мало, мало!
Глупая.
Но лезут слова
                    высокопарные!
Мы теперь матросы
знаменитого мавра,
и под нами площади
                            покачиваются, как палубы…
Мы ложимся за полночь,
                                 разомлев от нежности.
Дремлем, улыбаясь красоте по-доброму.
В кубриках ворочаемся,
                                слушая Венецию.
И плывем с Венецией к дому.
К дому.
 

 
Ровный клочок земли,
слабенькая трава.
Аэродром Орли.
Мы улетаем
               в два.
Обычная толчея.
Прощай,
           страна Марианн!..
Вот ожидает семья
рейса на Монреаль.
 
 
Монашки
             гуськом идут —
качается связка книг.
Скоро и нам…
Но тут
женский голос
                   возник.
Я ощутил его
сразу и навсегда.
Плыл он
            из ничего!
Падал он
            в никуда!
Как шелестенье птах,
как долгожданный взгляд…
Дикторша?!
Разве так
дикторы
говорят?..
Вслушайся!
Рассуди —
как я это стерплю?!.
Так говорят:
прости.
Так говорят:
люблю!..
Я во французском —
                            профан,
но сердце перевело.
Я чувствую,
                что пропал!
Мне боязно и тепло!..
Голос —
           полночный гимн,
медленный,
               будто степь.
Шепотом
             жарким
                       таким
любимых зовут в постель!
Он —
        как бедра изгиб.
Он —
        как в сердце ножом…
 
 
Братцы!
А я
    погиб!
Хлопчики!
Я пошел…
Сам не знаю,
                 куда
голос меня зовет…
А друг говорит:
«Балда!
Объявлено —
наш самолет…»
 

Париж

 
Рулетка!
Вот вы не знаете о ней,
                               а это
                                     очень интересно…
Калека,
превозмогая паралич,
                             привстал
                                         с продавленного кресла!
Девица,
          чтоб не закричать,
                                  платочком
                                                рот закрыла плотно…
Крупье
надменен,
будто он
потомок
целой стаи лордов…
А с краю
интернациональный хлыщ
                                    и нарумяненная дама
играют!..
Рулеточное колесо
                         как будто
                                     спелый взгляд удава…
Рулетка!
Она летит, летит!
                       Да так,
                                что в горле пересохло.
 
 
Налей-ка,
хитрюга-бармен,
                      рюмку чертового сока!..
Собратья!
Нечего грустить,
                      о бренном житии трепаться!
Сыграем!
Во что хотите.
                   Можно в карты.
                   Можно даже так —
                                             на пальцах.
Заботитесь?
Ну что ж,
             давайте сыгранем в заботу,
                                                о дальнейшем
                                                                   не кручинясь.
Не бойтесь!
Мы не обманем.
                     Не обманем.
                                     Мы еще не научились.
Поэтому
плевать,
           что кто-то одинок,
                                    ждет помощи,
                                                       а кто-то плачет!
Поехали?!
Четыре сбоку.
                  Наших нет.
                                 Не пляшут наши.
                                                        Ваши пляшут…
Поправим!
Пусть будет ставкой —
                               совесть!
                                         Чтоб глаза осоловели…
Сыграем!
Давайте кинем кости.
                             Лучше сразу —
                                                  человечьи!
Пусть по степям они покатятся
                                          и там белеют
                                                            зряшно…
Крупье спокоен,
                      будто кладбище.
Он стар.
 
 
И это страшно.
Крупье орудует лопаточкой.
                                     Плывут орлы и решки.
 
 
И шар земной
                   летит сквозь ночь,
как будто шарик
                      от рулетки.
 

Париж

Аленке

 
Где-то оторопь зноя
                           с ног человека валит.
Где-то метель по насту
                              щупальцами тарахтит…
А твоего солнца
хватит
на десять Африк.
А твоего холода —
на несколько Антарктид…
Снова,
        крича от ярости,
                              вулканы стучатся в землю!
Гулким,
          дымящимся клекотом
                                       планета потрясена…
А ты —
беспощадней пожаров.
Сильнее землетрясений.
И в тысячу раз беспомощней
двухмесячного пацана…
Оглядываться не стоит.
Оправдываться не надо.
Я только все чаще спрашиваю
с улыбкой и тоской:
– За что мне
                  такая мука?
За что мне
              такая награда?
Ежеминутная сутолока.
Ежесекундный покой.
 

Л. Жуховицкому

 
Сейчас весна
                 в походе.
Сейчас дожди
                  горазды…
Но вопреки
                погоде
мы все-таки
сгораем!
Горение,
           горение! —
закон
земного шара.
И чем Земля быстрее,
тем яростней пожары…
 
 
Вот инвалид
                 притихше
и скорбно говорит:
«Нутро горит,
                  братишка…
С войны еще
                 горит…»
А рядом —
веком избраны
для помыслов саженных —
кричат истошно
искорки
в руках у акушеров!..
Напористо,
               усердно
в горячке
            бьется мысль.
Кипит вода в бассейнах
от раскаленных мышц…
Погаснуть
              не пытаемся
(напрасные старания).
По улицам
              шатаемся
веселыми кострами!
И каждый день,
                     как опыт, —
неведом
          и горяч…
Горит
на сыне обувь.
Не уследишь —
                     хоть плачь…
 
 
Горение,
           горение…
Преследуют и дразнятся
горячие
          колени
серьезной одноклассницы…
От логик
            до туманностей
миры
       в себя вбираем.
До крохотки,
                 до малости
сгораем.
Сгораем.
Раздумываем
                 трудно,
рассвету поклянясь…
Костер
Джордано Бруно
еще пылает
               в нас!..
 
 
Завяли чьи-то жалобы, —
сейчас они смешны…
Сердечными пожарами
дома
      освещены!
 
 
За сорок дней до лета,
до всех его красот,
раскалена
             планета.
Аж подошвы жжет!
 

 
Мы почему-то
                   живем втроем:
ты,
я
и ссора…
 
 
Вселилась,
              облюбовав район,
въедливая особа.
Живет она два с половиной дня.
Все знает.
За всех решает.
Первой
          она встречает меня.
Последней
              меня провожает…
А я квартирантки не выношу —
я завожусь мгновенно!
И хлопаю дверью!
                         И ухожу!..
 
 
И ссора мне шепчет:
«Верно…
Правильно!
Действуй наверняка…
Тебе ж
неуютно и зябко.
Не возвращайся домой,
                               пока
я в этом доме
хозяйка!
Я на кухне
              посудой стучу.
Звонка телефонного жду.
Я вздыхаю.
И я молчу,
вслушиваясь в темноту.
Уже
     ничего нельзя изменить.
Слышишь меня? —
Ничего!..»
 
 
Ссора, кряхтя, за мной семенит.
А в голосе —
торжество:
«Видишь?
Переплелись пути,
и ты возражать устал…»
Я отвечаю ссоре:
                      «Уйди!»
Я ей говорю:
                 «Отстань!»
Вижу,
ноги ее скользят.
Злобой полны зрачки…
И я поворачиваю назад.
И ускоряю шаги!..
 
 
Пусть —
            что будет, то будет.
Пусть
посредине дня, —
как просвистевшая пуля,
твой вздрогнувший взгляд —
мимо меня.
 

В. Ежову

 
И была там королева пляжа…
Пляж,
        лениво вглядываясь в волны,
по утрам дымился,
будто плаха
после исполненья приговора…
В этот час —
как будто отвлеченно
от погоды,
моря
и вселенной —
шла по пляжу
                   рыжая девчонка.
Мы ее прозвали
королевой.
Проходила,
               как землетрясенье!
Проходила
               вызовом веселым.
По уютным письмам
и по семьям
шла она
нежданным ревизором.
Очень жглась
                  и слишком понималась,
от прически до ногтей
крамольна…
 
 
На локтях
             мужья
                     приподнимались.
Говорили:
«Чудо —
           это море!..»
Только жены
не желали чуда!
Вздрагивали жены,
                         будто чуя
недруга.
Едины и усердны,
расставляли крылья,
                           как наседки.
Их глаза решимостью сверкали
(королева проходила мимо).
А они ее
            вовсю
                    свергали!
И топтали.
И до дна громили.
Косточки в муку перетирали,
заходясь
в высоком наслажденье,
потому что были
                       мастерами
в этом самом
очень женском
деле.
С ними было спорить бесполезно…
Королева шла легко,
спокойно.
И плескалось море
                         в королевстве.
И синели в королевстве
                                горы.
Королевство
(это было видно)
разделялось
                на две половины.
На одной —
святое раболепье.
На другой —
проклятья королеве.
 

 
И продолжается наше кочевье.
Ты от привычного
отмахнись…
Владивосток
                 будто качели:
вверх – вниз,
вверх – вниз…
Это —
         без наигрыша и рисовок —
у океана
природа учится.
Это
     на спины щербатых сопок,
сопя и кряхтя,
                  взбираются улицы.
С этими улицами поспорь.
Их крутизну положи в конверт…
Владивосток
                 будто любовь:
вниз – вверх,
вниз – вверх…
Капли прибоя
                   утри со лба,
ветру серьезному поклонись…
Владивосток
                 будто судьба:
вниз – вверх,
вверх – вниз…
Та ли дорога
                 или не та, —
в наших ладонях
бессонный век…
Владивосток
                 будто мечта:
вверх,
вверх,
вверх,
вверх!
 

 
Я
такой жары
               еще не помню…
Жарко паутине.
Жарко полдню.
Жарко сквозняку,
                       дыханью,
                                   шагу.
Жарко…
Кажутся несбыточными грозы.
И собака,
будто после кросса,
дышит
         лихорадочно и жадно.
Жарко…
Даже рекам
               духота понятна.
Небо за неделю полиняло.
Яблони распарились,
обвисли…
Медленно
             пе —
                 ре —
                     пол —
                           за —
                               ют
                                   мысли
с яблоней
на сморщенные перья.
Даже не переползают —
пере —
валиваются
               и засыхают.
Засыхают,
будто засыпают…
Жарко.
         Тишина.
                    Оцепененье.
Вянут подходящие сравненья.
Даже слову,
               даже буквам
                               жарко.
 
 
…Ну вас к черту!
Надоело —
               в рифму!
 

 
Взял билет до станции
                               Первая любовь.
Взял его негаданно.
Шутя.
Невзначай.
Не было попутчиков.
Был дым голубой.
Сигареты кислые.
                        И крепкий чай.
А еще шаталась монотонная мгла.
А еще задумчиво гудел паровоз….
 
 
Там, на этой станции,
                             вершина была.
Теплая вершина.
До самых звезд.
Ты ее по имени сейчас не зови,
хоть она осталась —
                            лицом на зарю…
Встал я у подножия
                          Первой любви.
Пусть не поднимусь уже —
так посмотрю.
Потянулся к камню раскаленной рукой.
Голову закинул,
торопясь и дрожа…
 
 
А вершины вроде бы
и нет никакой.
А она, оказывается,
                          в пол-этажа…
Погоди!
Но, может быть, память слаба?..
Снег слетает мудро.
Широко.
Тяжело.
В слове
          буквы смерзлись.
Во фразе —
                 слова…
Ах, как замело все!
Как замело!..
 
 
И летел из прошлого
                             поезд слепой.
Будто в долгий обморок,
в метели нырял…
Есть такая станция —
Первая любовь.
Там темно и холодно.
                             Я проверял.
 

 
Кому кофе,
               кому – каши,
а мне – хаши,
                   хаши,
                           хаши!
Хаши!
Подъезжают в миске,
будто пленники
                     к Орде.
Как мятущиеся мысли
Каракумов
о воде…
Хашами одними бредят
предвкушающие рты…
Погоди!
Еще не время.
В хашах
           нету остроты…
Мы себя
           не опозорим.
Мы сидим,
              наморщив лбы.
Хаши солим,
хаши солим,
будто на зиму
                  грибы.
Мы стараемся на совесть —
закружила,
понеслась! —
льем туда
            чесночный соус
и размешиваем всласть.
 
 
Соль
       поскрипывает ржаво…
Ладно!
Можно и начать…
В ложке
          белого пожара
капля жира,
как печать…
Эй, приятель,
                  ты напрасно
сигареткой задымил…
Надо выпить
                 за прекрасный,
но бездарно пресный
мир!
Мы еще его
                подсолим!
По нему,
смеясь, пройдем!
Море с берегом
                     поссорим.
Дьявола
изобретем!..
Солим
         крупно и жестоко.
Горло —
в радужном огне…
И пощипывают
                     только
пересолы
на спине.
 

 
Какие памятники ставятся волшебникам?
Из мрамора?
Из бронзы?
Из стекла?..
 
 
Довольствуемся
                     слабым утешением,
что нас позвали
важные дела.
Так повелось,
                  что вечера задымлены,
и опровергнуть ничего нельзя…
При жизни —
рядовые собутыльники.
А после смерти —
лучшие друзья…
 
 
Однажды в полдень
                           сказку встретить можно.
Не проходи
и запросто присядь.
А сказка
           курит,
пьет коньяк с лимоном
и спрашивает:
                   «Как живешь, босяк?»…
И вот уже сначала жизнь задумана!
Построен за ночь
                        город на песке…
Сидит на стуле
добрая
сутулая
романтика
              в усталом пиджачке.
Она и не кончалась —
                               время не было.
Она не отдыхала —
                           век не тот.
Она, прервав остроты,
                              нежно-нежно
на солнце
             руку тонкую кладет.
Молчит —
а пальцы слушаются слабо.
И непривычно тихо за столом…
 
 
Струится и подрагивает
                                слава,
как воздух над пылающим костром.
 

 
Не верю в принцесс на горошинах.
Верю в старух на горошинах.
Болезнями огорошенных.
Дремлющих осторожно…
 
 
Они сидят
               над чаями
 
 
возвышенно
                и терпеливо,
чувствуя,
            как в чулане
дозревает
             царство наливок…
Бормочут что-то печальное
и, на шаткий стол опершись,
буквами пишут печатными
письма —
              длиною в жизнь…
Постели им —
                    не постели.
Лестницы им —
                      коварны.
Оладьи для них —
                         толстенны.
А внученьки —
                     тонковаты…
Кого-то жалея вечно,
кому-то вечно мешая,
прозрачны
               и человечны,
семенят
          по земному шару…
Хотят они всем хорошего.
Нянчат внучат покорно…
 
 
А принцессы
спят
      на горошинах.
И даже очень спокойно.
 

А. Малдонису

 
«Пала́ук» —
                значит
                         «подожди».
Паланга —
               значит,
                        идут дожди.
В аллеях скучно.
Темно в палатках.
 
 
А ты
      пала́ук.
Ты пала́ук.
Тогда увидишь ее такою,
как я увидел…
 
 
Устали ветры.
И солнце
             в дюны вонзило корни,
и там они проросли мгновенно.
И стал песок
                 первозданно желтым,
он лился расплывчатым жидким шелком!
Он терся щекой.
Он кипел под ногами.
И плавился.
И расходился кругами!..
 
 
Я точно тебе не скажу,
                              но, наверно,
солнце
было и снизу
и сверху.
Оно по соснам текло,
содрогаясь.
И даже море перепугалось…
А посредине такого разлада
стояла
смеющаяся Паланга
и водоросли перебирала рукою…
Еще ты увидишь ее такою.
 
 
«Пала́ук» —
                значит
                         «подожди».
Паланга —
               значит,
                        идут дожди.
 

 
А я все тебе не пишу, не пишу.
Так уж выходит.
День не пишу.
                   Два не пишу.
                                    И месяц…
 
 
Злая кассирша в окне
сортирует мелочь
и никаких уговоров
                          слышать не хочет…
Я уезжаю.
Шоссе белеет.
Закат потушен.
Под Шереметьево ветер кусты качает…
И самолет, зазнавшись,
                               нос задирает к тучам,
будто он в небе
самый большой начальник.
Ему приходится туго.
Он дышит взмыленно.
Перед возможной его бедою
все беды —
               маленькие…
Я тысячу писем тебе написал.
Но только
              мысленно.
Тысячу писем послал тебе
с красивыми марками.
Они, как телята,
                      в ладони твои неумело тычутся.
Они до поры молчат в темноте
                                         почтового ящика.
И вот я пишу еще письмо.
Уже настоящее.
Отдельно ты его не прочтешь —
прибавь к тысяче…
Пусть будет по-твоему.
                              Пусть по-твоему.
                                                    Пусть по-новому.
Хотя над нами опять на части дробится
время, в котором люди
                               научились многому
и разучились
                  писать письма.