Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

Автор книги: Роберт Рождественский

 
Неужели ты такая же, как эта?..
 
 
За окном звенит разбуженное лето.
Нас хозяйка дома
                       в гости пригласила.
Ничего не скажешь,
да,
   она красива.
Да, красива.
Мы об этом ей сказали…
И она глядит глубокими глазами,
чуть раскосыми,
                     зелеными, сухими.
 
 
Муж ее какой-то физик или химик.
И слова ее доносятся как эхо:
 
 
«Он сейчас в командировке…
Он уехал…»
Никакой я тайны выдать не рискую —
телеграмму он прислал:
«Люблю.
            Тоскую».
И еще одну:
«Тоскую.
            Жду ответа».
Неужели ты такая же, как эта?..
 
 
Вот сидит она —
красивая, – не спорю.
Вот сидит она,
                    довольная собою.
И смеется,
и меняется мгновенно.
А глаза ее
предельно откровенны!
А глаза ее играют,
завлекая,
обещая,
предлагая,
намекая…
 
 
Никогда ханжой я не был, —
слышишь – не был!
Но сейчас поверю я
в любую небыль —
в наговоры,
в сплетни,
в выдумку любую.
 
 
Телеграмму я послал:
«Люблю.
            Тоскую».
И еще одну:
«Тоскую.
            Жду ответа».
Неужели ты такая же, как эта?..
 
 
Мы молчим и курим.
Тихо тянем пиво.
А хозяйка говорит:
«Совсем забыла!
Я сейчас…»
 
 
И щеки тушит
                    о ладони.
И подходит к телефону в коридоре.
Называет адрес
                    длинный, очень странный,
говорит:
«Прошу,
           примите телеграмму…»
 
 
И с усмешкой, торопливо и привычно
говорит:
«Любимый!
               Все идет отлично.
Не скучай.
              Твоя.
                     Целую.
                              Жду ответа».
 
 
…Неужели ты
такая же,
как эта?!
 

 
Пела женщина,
                    глаза полузакрыв.
Пела женщина на странном языке…
И звучало слово каждое
как взрыв,
повторяющийся эхом вдалеке…
Эта песня иссушала,
                           песня жгла,
непонятными путями
                             к сердцу шла,
нервной дрожью шла по спинам и бокам,
наполняла зал граненый, как бокал.
Зал сжимался,
тихой песней оглушен…
 
 
…Будто тот,
               кому поет она,
ушел.
Не простился,
                   не сказал куда —
ушел.
 
 
Не сказал, когда вернется он, —
ушел.
Заплутался на шести материках,
и они не могут встретиться никак…
 
 
Может, так,
а может, все наоборот…
Звезды дальние пылают, как костры.
Продолжается Земли круговорот…
И я чувствую:
                  сюда,
                         через миры,
по Вселенной,
по всему,
наверняка
с колыбели породнившись с высотой,
очень радостный
                       и очень молодой,
человек идет за песней
сквозь века!
Он идет сейчас по Млечному Пути,
греет руки над мерцающим огнем…
Он
обязан
         эту женщину найти,
потому что песня женщины —
о нем.
Слышите,
             она зовет:
приди!
Голосом своим зовет:
приди!
Силою любви зовет:
приди!
Песнею своей зовет:
приди!
 

 
Это навсегда запомни ты
и людям расскажи…
 
 
Солнце
          начинает в комнате
строить этажи.
 
 
Солнце продолжает древнюю
тихую игру —
тянет сквозь окно
                        из времени
тонкую иглу.
Вот плывет игла,
раздваивается,
шире становясь.
Ветром
          с потолка сдувается
солнечная вязь.
Вот и солнечные зайцы —
эй, посторонись! —
в зеркало,
             как в пруд,
                           бросаются
головами вниз.
И, тугим стеклом отброшенные,
вмиг осатанев,
скачут
        легкими горошинами
по крутой стене.
Вся стена —
                 в неровных линиях,
в крапинках стена…
Солнце
          яростными ливнями
хлещет из окна!
Не лучи уже,
                 а ворохи
нитей
пламенных и сочных…
 
 
Съели солнечные волки
зайцев солнечных.
 

 
Этой ночью
                первый снег летел в окно.
Этим утром
                снег идти не перестал…
Так идет он,
будто кто-то озорно,
как бутылку,
все окрестности взболтал.
И не знает снег,
                     куда лететь ему,
где найти ему
                  местечко для жилья.
И забыл он, где земля,
зачем земля,
почему трава и зелень почему.
То идет он сверху вниз,
то снизу вверх —
озабоченный,
                  растерянный,
                                    чудной…
Я прекрасно понимаю
                              первый снег,
потому что так же было и со мной.
Время встало.
А потом пошло назад!
Все часы на свете
                       канули во тьму.
И забыл я, что сказать.
Зачем сказать.
Почему смеяться,
плакать почему.
Шла за осенью
                    весна,
потом —
            зима.
Позабыл я все слова,
все имена.
Позабыл я даже то,
                         как ты нужна, —
ты об этом мне напомнила
сама.
Очень гордая,
                  сама пришла ко мне,
равнодушие обидное стерпя.
 
 
На твоих ресницах
                         тает первый снег…
Что б я делал,
если б не было тебя?!
 

А. К.

 
Чайку́ бы!
Покрепче б!
С малиной!
Какие некстати мечты…
Занозистый звон комариный.
Корявые сосны…
 
 
А ты
далеко.
Как детство,
                далеко.
Далеко,
         как эта река
с названием-всплеском: Олекма —
сейчас от тебя далека…
 
 
Вхожу я под посвисты ветра,
как в воду, в дорожный азарт.
Я понял разлуку,
и это
не так мудрено
                    доказать.
Могу я плечом отодвинуть
от сердца глухую печаль.
И даже без писем —
                           привыкнуть.
И даже без крова —
                           смолчать…
Я видел и землю и небо,
умею ответить врагу,
могу
      без воды и без хлеба,
но без одного
не могу!
Пускай это слишком жестоко,
пускай я тебя огорчу, —
прости меня!
Слышишь?!
               Но только
в дороге я верить хочу,
что где-то на глобусе этом,
летящем,
как мир,
молодом,
озябшем,
продутом,
прогретом,
то темном,
а то золотом, —
ты голову дымом дурманишь,
не знаешь ни ночи,
                          ни дня
и плачешь,
              и руки ломаешь,
и ждешь,
            как спасенья,
меня!
 

 
Я проживу
              не слишком долгий
                                        век —
все то,
что мне судьбой
                      отведено.
И постучится смерть
в мое окно.
И скажет:
«Собирайся,
                человек…»
Мои глаза
             погаснут
                        не спеша.
Живое сердце
                   защемит в груди…
А я отвечу смерти:
– Не мешай!
Я занят
жизнью!
Слышишь?
              Погоди!..
Послушай,
              смерть!
Ликуя
        и скорбя,
 
 
я столько раз
                 глядел в лицо
                                   огню,
я столько
            в памяти
                       всего
                              храню,
что там уже
нет места
            для тебя!
Такие тайны
                 я не смог
                             открыть
и начатое
столько раз
               бросал,
еще я столько
                  людям
не сказал,
что мне с тобой
                     не время
                                говорить!
И надо
каждым часом
                   дорожить,
мечту любую
выверив
трудом…
Решил я
           жить,
покуда буду
жить!
А смерть
решил оставить
на потом!
 

Ояру Вациетису

 
Мне говорят:
«Послушайте,
                  упрямиться чего вам?
Пришла пора исправить ошибки отцов.
Перемените имя.
 
 
Станьте
          Родионом.
Или же Романом, в конце концов…»
Мне это повторяют…
 
 
А у меня на родине
в начале тридцатых
                          в круговерти дней
партийные родители
называли Робертами
спеленутых,
                розовых,
                           орущих парней…
Кулацкие обрезы ухали страшно.
Кружилась над Алтаем рыжая листва…
Мне шепчут:
«Имя Роберт
                 пахнет иностранщиной…»
А я усмехаюсь на эти слова.
 
 
Припомнитесь, тридцатые!
Вернись, тугое эхо!
Над миром неустроенным громыхни опять.
Я скажу о Роберте,
                         о Роберте Эйхе!
В честь его
стоило детей называть!
 
 
Я скажу об Эйхе.
Я верю:
          мне знаком он —
большой,
            неторопливый, как река Иртыш…
Приезжал в Косиху
                          секретарь крайкома.
Веселый человечище.
Могучий латыш.
Он приезжал в морозы,
                               по-сибирски лютые,
своей несокрушимостью
недругов разя.
Не пахло иностранщиной!
Пахло
Революцией!
И были у Революции
                             ясные глаза…
А годы над страною летели громадно.
На почерневших реках
                               дождь проступал,
                                                      как сыпь…
Товарищ Революция!
Неужто ты обманута?!
Товарищ Революция,
где же твой сын?
В какую мглу запрятан?
Каким исхлестан ветром?
Железный человечище.
Солдат Октября.
Какими
          подлецами
растоптан,
оклеветан?..
Неужто,
Революция,
жизнь его —
зря?!
 
 
От боли,
            от обиды
напрягутся мышцы.
Но он и тогда не дрогнет,
                                  все муки стерпя.
В своем последнем крике,
в последней самой мысли,
товарищ Революция,
он верил в тебя!..
Да будет ложь
                  бессильной.
Да будет полной
                      правда…
Ты слышишь, Революция,
                                   знамен багровых
                                                         плеск?
Во имя Революции —
торжественно и прямо —
навстречу письмам
                         Эйхе
встает партийный съезд!
Рокочет «Интернационал»
                                   весомо и надежно.
И вот,
проклиная жестокое вранье,
поет Роберт Эйхе —
мой незабвенный тезка!..
 
 
Спасибо вам, родители,
за имя мое…
Наверно, где-то ждет меня
                                   мой последний
                                                       день.
Кипят снега над степью.
Зубасто встали надолбы…
Несем мы имена
                      удивительных людей.
Не уронить бы!
Не запятнать бы!
 

 
Так и мы входили.
Все правильно.
Состояние,
              как в бою.
Силы хватит.
Крылья расправлены.
Начинайте
              песню свою!
 
 
Судьи с тонкими шеями,
судьи
с петушиными голосами,
только начаты
                   ваши судьбы,
чуть намечены
                    ваши судьбы.
Вот вам жизнь.
Разбирайтесь сами.
Нате!
Стройте и протестуйте!
О своем
           твердите упрямо.
Нате —
          мучайтесь!
Нате —
          думайте,
в чем вы правы,
а в чем – не правы.
Вот она, безграничная, —
                                   нате!
Этой жизнью
                  себя наполните.
Все, что мы позабыли, —
вспомните!
Все, что мы не узнали, —
узнайте!
Только сразу не обессудьте,
не ругайте слишком поспешно, —
если вы упадете,
судьи, —
мы подымем вас
                     твердо и бережно…
Мир дрожит от весеннего грохота.
Вас заботы наши
смешат.
 
 
Это – много,
но это и крохотно —
сделать первый
                    собственный шаг.
Ведь пока для себя вы распутаете
все, что создано было не вами,
вы еще очень долго будете
говорить не своими словами.
Разбираться в цитатах выспренних,
горевать
           от случайных бед,
сомневаться
в известных истинах
и выдумывать
велосипед.
 

 
Наверное, будут глохнуть историки,
копаясь в тоннах
нашей риторики…
Но —
        сквозь любую наносную муть,
которая сверху лежит, —
они должны понять
(и поймут!),
как мы любили
                    жить!
Жить!
Ладонями землю трогать.
 
 
Жить!
Детей качать на руках.
Жить!
и чувствовать друга локоть.
Жить!
И видеть лицо
                   врага.
 

 
Мы судьбою не заласканы.
Но когда придет гроза,
мы возьмем судьбу за лацканы
И посмотрим ей в глаза.
Скажем:
«Загремели выстрелы.
В дом родной
                  вошла беда…
Надо драться?
Надо выстоять?»
И судьба ответит:
«Да».
Скажем:
«Что ж.
         Идти готовы мы…
Но скажи ты нам тогда:
наши жены станут вдовами?!»
И судьба ответит:
«Да».
Спросим:
«Будет знамя красное
над землей
алеть всегда?
Наши дети
               будут счастливы?»
И судьба ответит:
«Да».
…………………………..
И мы пойдем!
 

 
Мы цапаемся жестко,
Мы яростно молчим.
Порою —
              из пижонства,
порою —
             без причин.
На клятвы в дружбе крупные
глядим, как на чуму.
Завидуем друг другу мы,
не знаю почему…
Взираем незнакомо
с придуманных высот,
считая,
         что другому
отчаянно везет.
Ошибок не прощаем,
себя во всем виним.
Звонить не обещаем.
И все ж таки звоним!
 
 
Бывает:
в полдень хрупкий
мне злость моя нужна.
Я поднимаю трубку:
«Ты дома,
             старина?..»
Он отвечает:
«Дома…
Спасибо – рад бы…
Но…»
И продолжает томно,
и вяло,
и темно:
«Дела…
         Прости…
                     Жму руку…»
А я молчу, взбешен.
Потом швыряю трубку
и говорю:
«Пижон!!»
 
 
Но будоражит в полночь
звонок из темноты…
А я обиду помню.
Я спрашиваю:
«Ты?»
И отвечаю вяло.
Уныло.
Свысока.
 
 
И тут же оловянно
бубню ему:
«Пока…»
Так мы живем и можем,
ругаемся зазря.
И лоб в раздумьях морщим,
тоскуя и остря.
Пусть это все мальчишеством
иные назовут.
 
 
Листы бумаги
чистыми
четвертый день живут, —
боюсь я слов истертых,
как в булочной ножи…
Я знаю:
он прочтет их
и не простит мне
                       лжи!
 

 
Умирал костер, как человек…
То устало затихал,
то вдруг
вздрагивал,
               вытягивая вверх
кисти желтых и прозрачных рук.
Вздрагивал,
               по струйке дыма
                                     лез,
будто унести хотел с собой
этот душный,
                  неподвижный лес,
от осин желтеющих
                           рябой,
птиц
      неразличимые слова,
пухлого тумана
                     длинный хвост,
и траву,
          и россыпь синих звезд,
тучами прикрытую едва.
 

 
Чего грустишь,
                    красавица?
Зачем глаза заплаканные?
Смотри, как парни зарятся
на губы твои ласковые.
Твоим красивым платьям
завидуют подруги…
Зачем тогда ты плачешь
и опускаешь
                руки?
 
 
Домой идешь ты медленно.
Там печка дышит жарко.
Там жизнь течет размеренно,
ни шатко
            и ни валко.
Домой,
         где пахнет тестом
из темно-красных крынок
и где подушкам
                    тесно
на дедовских перинах.
Где много всякой всячины,
где вгрызлись в сундуки
старинные,
               висячие,
пудовые замки.
Любительские снимки
приклеены к стене.
Стоят жбаны брусники
на низеньком окне.
Сверчок за печкою поет,
в сарае куры квохчут…
 
 
Чего
тебе недостает?
Чего еще
            ты хочешь?
Не над тобой ли,
                       девушка,
мать причитает глухо:
«Расти, моя Надеждочка!
Расти, моя голубка.
Расти —
твои родители
подыщут скоро
                    зятя,
простого,
обходительного,
умного в хозяйстве…
Расти, моя красивая, —
ни пуха ни пера…»
 
 
Но за горами синими
есть речка
Ангара…
«Для Наденьки-невестыньки
в шкафу лежит приданое…»
 
 
Но за горами дальними
живут твои ровесники.
Они ведут машины
сквозь ночь
               и сквозь тайгу.
Они едят не жирно
и спят порой в снегу.
В лицо им хлещут ливни,
кусты
       одежду рвут…
Но все равно
счастливее
тебя
они живут!
Но все равно
                 их песни
повеселей твоих!
И много интереснее
твоей
судьба у них!
Они
      не могут сдаться
тайге и мошкаре.
Они
      построят станцию
на речке Ангаре!..
Под головами —
                       ватники.
Мигает лампа сонно…
 
 
…Быть на деревне
свадебке!
Скрипеть
            столам тесовым!..
И ты проходишь по двору
и молча входишь в сени —
в свой дом,
который всеми
зовется
         чашей полною.
С глазами входишь мокрыми
домой,
        где каждый вечер
орут коты под окнами
совсем по-человечьи.
 

 
Щуря глазки-щелочки
на незнакомых
Вась,
шерочка
           с машерочкой
танцевали вальс.
Танцевали сдержанно —
туфли берегли…
 
 
В перерыве к девушкам
парни подошли.
Слышу я,
            как девочки
твердят одно.
Говорят
          девочки:
«Снимаемся в кино…
Работа непростая,
но верим
            в нее…»
 
 
А я ведь их
               знаю.
Это все —
вранье.
Ведь завтра этим девочкам
не танцевать.
 
 
Завтра этим девочкам
рано вставать.
Вяло разговаривая,
сойти
       с крыльца.
На седьмом трамвае
доехать до кольца.
Не острить с мальчиками,
а мимо идти
и работать
              смазчицами
с восьми
до пяти…
Девочки стыдятся
работы своей.
Стыдятся —
                боятся
потерять парней.
Поэтому так долго
врут
     про житье.
И совсем недорого
берут за вранье.
Выдумывают деньги,
себя горяча.
Папу —
           академика.
Маму —
           врача.
Очень увлеченно
говорят,
          галдят…
 
 
Что они?
           О чем они?
Чего
хотят?..
 
 
Собою
         гордиться.
Личное
найти.
Своего,
         единственного
встретить в пути.
У него,
         у сильного,
обмякнуть в руках.
Хочется красивого
встретить…
А как?
Пусть даже неприметного! —
Лишь бы
            своего…
 
 
Ну, и что из этого?
Да так…
Ничего.
 

 
Встать рано утром.
Чуть попозже солнца.
Когда оно за дымкою неплотной.
Когда песок на берегу не жжется.
Когда еще он влажный и холодный…
Встать рано утром.
Чтобы каждым нервом
почуять свежесть
                       утреннего счастья.
Чтоб сердце было —
                            настежь!
Окна —
           настежь!
Пусть окна,
занавешенные небом, —
одним лишь небом, —
тихим и бездонным,
одним лишь небом! —
до предела светлым —
не закрываются…
 
 
Уйти из дома.
Бежать к реке
                  и улыбнуться ветру.
И этим ветром радостным умыться…
 
 
Чтоб рядом чувствовать
дыханье
           друга,
чтобы под мягкой кожею
упруго
узлами
перекатывались мышцы.
Вода плескалась глухо.
Губы сохли.
Стучало сердце гулко и знакомо…
 
 
Завидуйте,
изнеженные рохли!
Вам
     никогда не испытать такого!..
 
 
А вот по сторонам мелькают маки.
Тобой дорога
                  как угодно вертит.
Темнеют,
на глазах темнеют майки.
Мир полон пенья птиц.
И солнце светит!..
Ты успеваешь вглядываться зорко
в мельканье леса
и разливы луга.
А линия сплошного горизонта
натянута,
как тетива у лука!
 
 
Так здравствуй,
                    скорость!
Вечно здравствуй,
                        скорость!
Будь счастлив,
человек, тебя узнавший!
Движения
             возвышенная гордость,
испытывай
сердца и души наши!
Чтобы травинки
                      под ноги бросались,
чтобы дорога
                  длинно распласталась,
чтобы вперед стремиться
                                  всем на зависть
и уставать.
И побеждать усталость!
И снова рваться
зло и вдохновенно,
вдыхать
          настоянный на травах ветер!..
 
 
Да,
    если были боги,
то, наверно,
они такими были —
боги эти!
А, что там боги!
Сумрачно и пресно
они скучали
                 на своем Олимпе…
А человек
             в сто раз богов счастливей.
Быть человеком
много интересней!
Быть
человеком! —
ощущая силы
великие,
           какими ты наполнен…
 
 
Глотками
            пить
                  завьюженную зиму,
ее хрустящий и промерзший полдень.
Поспорить с высотою поднебесной.
Застыть над бездной.
Помолчать над бездной.
Сдержать восторг.
Мир
      заново увидеть.
И облако
            рукою отодвинуть…
Помедлить чуть
                     перед последним шагом
и бросить вызов
                      царству льда и снега…
И, оттолкнувшись
от земного шара,
взлететь,
           сквозное обнимая небо!
Земле кричать,
кричать горам и рекам,
над птицей удивленною смеяться!
Навстречу ветру мчаться!
К солнцу мчаться!
 
 
Быть
       Человеком!
Слышишь —
Че-ло-ве-ком!!
Глядеть на мир
                    влюбленными глазами
и чувствовать,
                   что все тебе подвластно…
 
 
Прекрасна
             жизнь!
Четырежды прекрасна
планета,
на которой ты
                   хозяин…
 

 
Свет погаснет.
Лысый демон
палочкой взмахнет.
Выйдет на эстраду
                        тенор —
ручки распахнет.
И, от упоенья млея,
стоя на носках,
станет песнею моею
горло
       полоскать.
Мне на муку и на горе
песня задрожит.
Будет песня в медном горле,
будто в клетке,
                   жить.
Рваться из него на волю
в зал полупустой,
получаться неживою,
чопорной,
не той…
Тенор будет нежно мямлить,
томно завывать,
будет он играть бровями,
глазки закрывать.
 
 
А в конце,
привычный ужас
в дамочек вселя,
тенор выдаст,
                  поднатужась,
тоненькое «ля».
И замолкнет деловито…
 
 
Под визгливый стон
я тогда на сцену выйду
и скажу:
– Постой!
Ты поешь по всем законам.
Правильно.
И все ж —
эта песня мне знакома —
ты не так поешь!..
Написал я эту песню
ночью
        у костра.
Я хотел, чтоб эта песня
не простой была.
Чтоб она из душных спален
позвала людей.
Чтоб ее
хороший парень,
как рюкзак, надел.
Чтоб до неба,
                  как до крыши, —
искоркам взамен, —
голос
       тихий и охрипший
долететь сумел.
И, растаяв в поднебесье,
чтоб зажег зарю…
Мне знакома
                 эта песня —
честно говорю!..
 
 
Впрочем, что я здесь толкую
и о чем кричу?
Я ж не написал
                    такую. —
Написать хочу.
 

«На самом дальнем западе»
1964

 
Он пока еще
                 не улей.
Он возник
              из-под крыла,
будто тлеющие угли
небывалого костра.
Вот,
     гляди,
сползает набок!
Вот,
     сейчас помчится
                           вскачь!
До восторга одинаков.
И до ужаса горяч!..
Люди вымотаны за день.
Восторгаться
людям лень…
Но предельно осязаем
стал цветастый жар
углей!
Мы,
     влетая в пытку эту,
бережем глаза свои.
Восходящей
                массой света
самолет качнуло
и…
Небо черное в румянце.
Зной
      объятья
                распростер.
Наши волосы дымятся.
Мы
    садимся
              на костер!
Он —
        под нами
                    в желтом нимбе.
(Летчик,
           друг,
повремени!)
Все мощней,
все объяснимей,
ослепительней
                    огни.
И уже дома подробны.
И понятно,
               что —
                        куда.
И видна
аэродрома
ровная сковорода.
Соберите волю,
                     йоги!..
Что мне делать?
Я —
      не йог…
Приземляемся в Нью-Йорке!
Надвигается Нью-Йорк!
И назад нельзя
                    ни шагу.
Мы
бросаемся в него!..
– Жарко будет?
– Очень жарко.
– Перетерпим.
Ни-че-го!