Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

Автор книги: Роберт Рождественский

 
Пишет тебе
капитан-лейтенант.
Пойми,
что письмо для него
                           не внезапно…
 
 
Как там у вас дождинки звенят
по тихим скамейкам Летнего сада?..
Мне надоели
                 щенячьи слова.
Глухие: «А вдруг».
Слепые: «А если».
Хватит!..
Наверное, ты права
даже в своем откровенном отъезде…
 
 
Жила.
Замирала, остановясь.
И снова по комнате нервно бродила.
И все повторяла:
                      «Пустынно у вас…»,
«У вас неприютно…»,
«У вас противно…»
Сто раз примеряла платья свои.
И дотерпела только до мая…
Конечно,
север —
           не для семьи.
Я понимаю.
Я все понимаю…
Здесь ночь,
               у которой не сыщешь дна.
Скалы, как сумрачные легенды…
 
 
Так и случилось,
                      что стала
                                  «жена»
очень далекой
строчкой анкеты…
 
 
Мне передали «письмо от жены».
Пишешь:
            «Служи,
                      не мучайся дурью…»
И – фраза о том, что
                              «мы оба
должны
вместе
        о будущем нашем подумать»…
Вместе!..
 
 
Наверно, решится само.
Перегорит.
Пройдет через сито…
Я перечитываю письмо,
где:
    «Перевод получила.
                              Спасибо…»
Издалека приползший листок.
Просто слова.
Деловито и пошло…
Впрочем, спасибо.
Не знаю —
               за что.
Может,
         за то, что работает почта…
Глупо все заново начинать,
но каждая строчка
взрывается болью!..
 
 
Сидит за столом
                      капитан-лейтенант
и разговаривает с тобою:
– Мне некогда,
                     попросту говоря!
Слышишь?
Зачем ты понять не хочешь?!
Некогда!
           Некогда!
                      Некогда!!
Зря
и через «некогда!»
                        ты приходишь!
Пришла?
Помоги мне обиду снести.
Тебя считать прошлогодней мелью.
И все!..
А больше
писем не жди.
Это —
         последнее.
Если сумею…
Сумею.
         К этому я готов.
Считай, что кончилось все
нормально…
Есть жены,
               которые —
                              для городов.
 
 
Я понимаю.
Я все понимаю…
У нас ревуны в тумане кричат,
и полночь наваливается оголтело…
Но, кроме погон,
                      на моих плечах
служба моя.
Профессия.
Дело.
Его —
         по горло!
(Даже взаймы
выдать могу,
                если примешь присягу.)
Живи…
Привет от нашей зимы
слишком знакомому
Летнему саду.
 

 
Подъезды встречают мерцаньем нечетким,
и бухает дверь за спиной деловито…
В подъездах
целуются парни
                     с девчонками.
А я им завидую.
Очень завидую…
Я все это помню до малых подробностей:
дорога еще непонятна,
не начата.
И сразу же —
                  нагромождение сложностей,
в которых земля
для любви предназначена.
Впервые приходится
                           сложно молчать,
все понимать с полуслова.
И на записки
                  не отвечать
загадочно,
долго,
сложно.
Впервые пугают
                     случайные взгляды.
 
 
И время
как вкопанное остановилось!
И веришь в великие
                           сложные клятвы…
Неужто из сложности этой
я вырос?!
Я старше.
Я здорово знаю сам:
пустяшней
              всех пустяков
к девичьим сердцам,
дрожащим сердцам
подбирать
              отмычки стихов.
Как все это просто!
До смеха.
До жути.
Далекие клятвы
                     однажды затихли…
Влюбленные мальчики,
не обессудьте!
Наверно,
            и вас
простота настигнет…
Целуются
восемнадцатилетние
самозабвенно
                  и неутомимо.
В восторженном лепете,
собственном лепете
для них
открываются сложности мира!..
 
 
А я
    опускаю голову вниз.
Влюбленных я обхожу осторожно.
И очень тихо прошу:
                            – Вернись,
та,
первозданная сложность.
 

 
Ты мне сказала:
«Ночью
тебя я видала
                  с другой!
 
 
Снилось:
            на тонкой ноте
в печке гудел огонь.
Снилось,
            что пахло гарью.
Снилось:
            метель мела.
Снилось,
            что та – другая —
тебя у метро ждала.
И это было
               началом
и приближеньем конца…
Я где-то ее встречала —
жаль,
не помню лица.
Я даже тебя
                не помню.
Помню,
что это —
              ты…
Медленно
             и небольно
падал снег с высоты.
Сугробы росли неизбежно
возле холодной
                     скамьи.
Мне снилась
                 твоя усмешка.
Снились
           слезы мои…
Другая
сидела рядом.
Были щеки
               бледны…
Если все это —
неправда,
зачем тогда
               снятся сны?!
Зачем мне —
скажи на милость —
знать запах
               ее волос?..»
 
 
А мне
ничего не снилось.
Мне просто
                не спалось.
 

 
Гитара ахала,
                 подрагивала,
                                  тенькала,
звала негромко,
переспрашивала,
просила.
И эрудиты головой кивали:
                                    «Техника!..»
Неэрудиты выражались проще:
                                         «Сила!..»
А я надоедал:
«Играй, играй, наигрывай!
Играй что хочешь.
                         Что угодно.
                                        Что попало».
Из тучи вылупился дождь
                                   такой наивный,
как будто в мире до него
дождей
         не падало…
Играй, играй!
Деревья тонут в странном лепете…
Играй, наигрывай!..
Оставь глаза открытыми.
На дальней речке
                        стартовали гуси-лебеди —
и вот, смотри, летят,
летят и машут крыльями…
Играй, играй!..
Сейчас в большом
                         нелегком городе
есть женщина
высокая, надменная.
Она, наверное,
                    перебирает горести,
как ты перебираешь струны.
Медленно…
Она все просит
                     написать ей что-то нежное.
А если я в ответ смеюсь —
не обижается.
Сейчас выходит за порог.
                                  А рядом —
                                                 нет меня.
 
 
Я очень без нее устал.
Играй, пожалуйста…
 
 
Гитара ахала.
                  Брала аккорды трудные,
она грозила непонятною истомою…
И все,
кто рядом с ней сидели,
                                были струнами.
А я был —
как это ни странно —
самой тоненькой.
 

 
О поэтические
                    дела!
Ни между строчек.
Ни напрямик…
 
 
Бумага
         стерпит.
Она – бела.
Читатель
            тоже вполне привык.
И можно —
воду
     сквозь решето.
И можно киснуть
в своем углу.
Писать
         про это.
Молчать
           про то.
Играть
         в рифмованную
игру.
А можно сделать
наоборот:
так куролесить
                    и так дурить,
что даже критик
откроет
рот
и позабудет
               его закрыть.
 
 
Иным
такая
должность дана…
Но как мне честным
                           быть
                                  до конца?
Войти без стука
в ваши дома.
Войти без штучек
в ваши сердца.
 

«Всерьез»
1970

 
Луна,
       сквозь тучи прорастая,
глаза зеленые скосила…
 
 
Родился я
в селе Косиха.
Дождливым летом.
На Алтае.
А за селом
              синело поле
и пахло
ливнем переспелым…
 
 
Нет!
Я родился
              много позже.
Потом.
В июне.
В сорок первом.
И жесткий голос
                      Левитана
был колыбельною моею.
Меня
       война в себя впитала.
Я – сын ее.
Я полон ею…
Кричали о победе
                        трубы.
Над площадью
                    салют светился…
Мне повезло.
Я встретил
               друга.
И с ним как будто вновь
                                родился…
 
 
Жил —
           не богатый и не бедный.
Острил.
Под простачка
                    рядился.
Наедине с бумагой, —
белой,
как изморозь, —
я вновь
         родился!..
Дрожал от странного озноба.
Протестовал.
Себя стыдился.
Сказал: «Люблю», —
                              родился снова.
Услышал: «Нет!» —
и вновь
          родился.
 
 
Шел век —
               ожесточенно-труден, —
для сладких песен
не годился.
Я только на секунду
                           струсил.
И превозмог.
И вновь
          родился.
 
 
О, дни рождений!
                        Дни рождений!
Дни грусти
и освобождений.
Дни праздников,
                      пора зачатья, —
без вас я —
будто дом
             без счастья.
Пока мои глаза открыты,
я дни рождения
                     встречаю.
 
 
И торжествую
в первом крике!
И все идет опять
                       сначала.
 

А. Бабаджаняну

 
Вот звезды падают.
Добротные,
               мясистые.
Шипя, уходят
                  в темноту морей.
Стучат по берегу,
по крышам сыплются…
Загадывай желание скорей!
Легко-то как!
Поймай паденье звездное.
Не дай звезде
                  уйти в небытие.
И сразу же
              из ничего,
из воздуха
исполнится
               желание твое!..
 
 
Послушайте!
Не суетитесь нервно.
А что же все-таки произойдет,
когда
однажды ночью
                     облысеет небо?
Однажды выпадет
последняя звезда?
Кому тогда нести
                       свои желанья?
На чьем плече
выплакивать беду?
Где?
Над какою
              Новою Зеландией
искать
еще не падшую
звезду?
А как существовать
                          в беззвездной бездне?
С тоской по Солнцу.
С мыслями врасхлест…
 
 
Вновь
        звезды
                 падают.
 
 
Но что поделать,
если
одних моих
желаний
            больше звезд?
 

 
Встанет море,
                  звеня.
Океаны —
              за ним.
Зашатает
            меня
вместе с шаром земным!
А уснуть захочу,
после долгих погонь
я к тебе
          прилечу —
мотыльком
на огонь.
Пусть идут,
               как всегда,
посреди мельтешни
очень быстро —
                      года.
Очень медленно —
                          дни.
 

 
Уже проснулся
                    дом,
потягиваясь тайно.
В нем, —
как в лесу густом,
движенье,
             бормотанье.
Как тысяча
               рапир,
зазвякала посуда.
К зарядке
             приступил
сосед —
работник ЦУМа.
Звучат его шаги,
как вечное возмездье.
Сейчас пойдут
                   прыжки,
потом —
ходьба на месте.
Дверь хлопнула вдали.
Окно —
           в дождинках крупных.
Вовсю гудят шмели
в водопроводных трубах.
Лифт
ссорится с людьми
от перенапряженья…
Уже проснулся
                    мир.
Уже пришел в движенье.
Под камни
               в темноту
переползают крабы.
В задымленном порту
зашевелились
                  краны.
Будя себя самих,
топорщатся пороги.
Тяжелый грузовик
ревет на повороте.
Метро
        вошло в азарт.
Открылись магазины.
Заговорил базар.
Гудки заголосили.
Букашкой со стола
срывается
             курносо
гремящая стрела
с груди
         авианосца!..
 
 
Ворочаюсь впотьмах
от
   радиофальцета.
Ведь слышимость
в домах
и в мире —
                равноценна.
 

 
Может быть, порыв —
                              банальный.
(Все равно что дом проветрить…)
 
 
Свой мешок воспоминаний
я вчера
         решил проверить.
К датам и событьям
нежно
и неслышно
                прикасаясь,
стал испытывать я нечто.
То ли радость.
То ли зависть
к самому себе.
                   Другому.
Обнимающему землю.
К ошалелому разгону.
К беспричинному веселью.
Я гладел на все —
                        притихший,
приобщался к странной тайне:
были вместе, —
                     а поди ж ты!
Жили рядом, —
                      а куда мне!
Я старался быть спокойным.
А они —
воспоминанья —
были будто крик:
                       «По коням!» —
грохотали, подминая!
Оглушали.
              Тормошили,
врезавшись в благополучье…
 
 
(Вот – мои,
                 а вот – чужие.
Барахло!
Мои – получше!
Позанятней.
Подороже.
Это —
         вынем.
Это —
         спрячем…)
 
 
Мы шагаем по дороге.
У костра от дыма плачем.
Ссоримся.
Мудрим над картой.
Зреем
        от случайных знаний.
И несет покорно
                      каждый
свой
мешок
воспоминаний.
С ним непросто
                      встать со стула.
Тесно —
даже в реактивном…
 
 
Мы от этого
сутулы,
будто бы
           кариатиды.
 

А. Киреевой

 
Я, как блиндаж партизанский,
                                        травою пророс.
Но, оглянувшись,
                       очень отчетливо вижу:
падают мальчики,
                        запнувшись за мину,
                                                   как за порог,
наткнувшись на очередь,
                                 будто на ленточку финиша.
Падают мальчики,
                         руки раскинув просторно,
на чернозем,
                 от безделья и крови
                                            жирный.
Падают мальчики,
                        на мягких ладонях которых —
такие прекрасные,
такие длинные
                    линии
                             жизни.
 

Кайсыну Кулиеву

 
Метелью ошарашен город.
Дома́ —
в сугробах,
               будто в мыле…
Я голодаю.
Это —
         голод
на то,
       что происходит в мире.
Мир
      кажется большим и ушлым.
А мне его сенсаций
                          мало!
И для меня
газета утром —
как героин
              для наркомана.
Я голодаю,
               голодаю,
барахтаюсь в журнальной снеди.
Спешу.
Внимаю клокотанью
событий
на моей планете.
От войн
           до сбора земляники,
от спорта
             до проблем жилищных.
Дурманный запах
                        новой книги
мне слаще
запаха шашлычных.
Не понимаю.
                 Понимаю.
Приветствую.
                  И осуждаю.
Смиряюсь.
              Голову ломаю.
И голодаю,
               голодаю.
То важным занят,
то – мурою.
 
 
Дышу.
        Найти себя
                       пытаюсь.
И голодаю.
И порою
пустыми слухами питаюсь.
Вот возмутился,
поперхнулся…
 
 
Но если даже в снах
                           витаю,
мне снится, будто я проснулся
и голодаю,
              голодаю.
 

 
На боках особняков
                           дымные подпалины.
Сладко катится листва
                              вдоль Невы-реки.
Патрулем
идет матрос,
                а к рукам припаяны
невозможной тяжести
гири-кулаки…
Ах, какая тьма ветров,
                             по эпохе веющих!
 
 
Ах, какая мешанина
                           лозунгов и лет!
Патрулем
идет матрос,
                осеняя верующих
распрекраснейшим крестом
пулеметных
лент.
 

 
И если кто-нибудь
                         повелевает сном, —
взбираясь по нагроможденьям слов,
прошу его я
                только об одном:
не надо присылать мне
вещих снов!
Пускай они приходят
                             не ко мне, —
я сновиденьям
                   верить не хочу…
 
 
Но жаль,
            что перестал летать
                                      во сне.
Ты небо мне пришли.
А вдруг взлечу!
А вдруг не побоюсь!
А вдруг смогу!..
Еще пришли,
зовя в небытие,
простую,
            очень главную строку.
Да так, чтоб я не позабыл ее…
 
 
Дожди идут.
                На степь наводят лоск.
Бормочет море,
что закат
            тяжел…
Не посылай мне снов,
                              в которых —
                                               ложь.
Есть явь.
Есть жизнь.
Где мы – бывает —
                            лжем…
Не посылай мне снов,
                             в которых —
                                               страх.
Есть явь.
Есть озабоченность
                           штабов.
И есть Земля,
оглохшая от драк,
давно потрескавшаяся от бомб…
 
 
Я не хочу
             во сне пускаться в путь, —
ведь я и так в пути —
пока живу…
 
 
Не надо,
           чтобы я
                     кого-нибудь
спасал во сне.
Пусть лучше – наяву!..
 
 
Спят реки.
Под корягой дремлет сом.
Растут грибы в молчании лесном…
И если кто-нибудь
                         повелевает сном, —
пусть просто сон пришлет.
Спокойный сон.
 

Ярославу Смелякову

 
Говорите по-советски, —
ах, какой язык!
Вам с рождения известны
языка
азы.
Говорите на просторном,
как движенье
                  крыл, —
на просторном,
на котором
Ленин
        говорил!
И не хвастайтесь усердьем,
жизнь перетерпя.
Вы в язык поверьте сердцем,
как в самих себя!..
Для иного он —
                      парадный,
не живой
ничей.
Все равно что иностранный,
лампа
        в пять свечей.
Приказали —
                  задолдонил
(прорастает пень!).
Кое-что для жизни
                         добыл.
Держится теперь.
И хотя он мечет брызги
с жаром на лице,
откровенно карьеристский
слышу я
акцент!..
 
 
Но
    из-за такой канальи
и пустых бравад
вы язык не проклинайте, —
он
не виноват!
Говорите,
             потому что
без него
нельзя.
Говорите,
             зло и мудро
дураков разя!
На размашистом рассвете
и в дождях
              косых
говорите по-советски —
правильный язык!
 

 
Нас было семеро,
                       считая жен и переводчицу.
С селом Багдади, —
все до единого, —
знакомы косвенно,
мы не доверились
                        уговариванью паровозному.
Мы просто взяли две машины и —
                                                к Маяковскому!..
У ног в кувшинах вино плескалось.
Мы хлеб делили.
А нам навстречу летели горы —
                                            и мощь,
                                                      и немощь…
В конце дороги
в невероятно земной долине
произрастало село Багдади,
                                     на солнце нежась.
Произрастали дома
                          спокойно и неустанно,
и абрикосы,
                произрастая,
                                 плоды роняли.
Взрослели стены.
И даже речка произрастала,
в песок зернистый,
                         как будто в вечность,
                                                     уйдя корнями.
Мы вырастали за нею следом
                                       из дрязг и туфель,
из пиджаков и вчерашних ритмов,
                                              вчерашних споров.
Все рифмовалось,
                        звучало,
                                   пелось,
и был доступен
хозяин дома, —
как сон
          спокойный,
сухой, как порох.
Был дом наполнен
                         его шагами,
                                         баском недавним.
Бас повторялся,
немые вещи тонули в отзвуках.
И улыбался легко-легко
                               австралиец Даттон.
И Евтушенко
                  пыхтел, наморщась,
                                            над книгой отзывов.
…Потом обратно зашелестела,
                                        крутясь,
                                                  дорога.
И солнце
             то убегало в горы,
                                     то вновь показывалось.
А мы молчали.
А мы смотрели, как осторожно
шагает туча,
                на хилых ножках дождя
                                                покачиваясь.
 

 
Деревья,
           упадите ниц!
Гром непослушный,
                          поперхнись!..
Родился человек.
Он —
        нищ.
Подайте нищему.
Подайте нищему пока
вкус маминого молока
и комнату без сквозняка
подайте нищему.
Вот он глядит из-под ресниц.
На мир глядит из-под ресниц.
Заплакал человек.
Он —
        нищ.
Подайте нищему.
Подайте
           самый первый шаг.
И колыбельную в ушах.
Про тех забавных медвежат
прочтите нищему.
Пусть он узнает
                     свет и тьму.
Привыкнет к бегу своему.
Подайте
           азбуку ему.
Подайте нищему.
Пусть он
            поверит в доброту.
Проверит,
как встречать беду.
Неимоверному труду
учите нищего.
Взрослеет человек.
Он —
        нищ.
А вы
от полюсов
               до Ницц,
всю эту землю
без границ
подайте нищему…
 
 
Но пусть он сам найдет
                                любовь.
Не надо
          подавать любовь.
Лишь нищим
                  подают любовь.
А он —
          не нищий!
 

Александру Аронову

 
Давно перейдя рубеж
ньютоновского:
                     «Нашел!..»,
колышется
зыбкий перш, —
как здравый смысл,
                          обнажен.
Мелькает в прожекторах
девчоночка —
слабый пол.
Улыбка скрывает
                      страх.
А блестки скрывают
                           пот.
Работа на высоте.
Искусство без дураков.
В торжественной суете.
В неровной дрожи хлопков…
Ворона шьет по канве.
А люди едят огонь.
И ходят на голове.
И пишут
            левой ногой.
А лошадь танцует вальс.
Садится слон на диван.
А клоун
глупее вас.
И это приятно
                    вам.
Лисицу пасет петух.
И —
перекрывая гул, —
как бубен,
             звенит батут.
Как мячик,
               летит прыгун…
 
 
Усталые мудрецы,
простите
            наивный век.
Почаще
ходите в цирк.
Покруче
глядите вверх.
 

 
Счастья хотите?
Желаете помолодеть?
Блюдо манежа начищено —
                                      больно глядеть.
Будто сегодня ревизию ждали с утра…
Что приготовили?
                        Чем удивят повара?
Чувствуя важность момента, —
суров и сварлив, —
лорд дирижер
                  замахнулся на братьев своих.
И в вышине
над крутым поворотом голов
затрепетал,
               засверкал,
                            раскатился галоп.
Мимо пронесся,
веселым дождем окропил…
Сядьте удобнее:
так
    начинается пир!..
Пусть остается в душе,
вспоминается пусть
пряничный привкус восторга,
                                        счастливая грусть…
Лампы погасли.
 
 
Надел гардеробщик пальто.
Мягкими крыльями
                          тихо взмахнул шапито.
И улетает.
И просит его не забыть…
 
 
Цирк не любить —
все равно что детей не любить.
 

 
Среди ракет яростных
гора с горой
сходится.
А конь
         в таких яблоках,
что их
куснуть хочется!
Дворец глядит
                   прянично,
идет война
жаркая.
А вот разгар
                 праздника.
А вот хоккей
                 с шайбою.
Ушла в закат рощица,
на ветках птиц —
батюшки!
Во весь лист —
                     рожица.
торчком стоят бантики.
Река бежит прыткая,
от солнца —
                 вся —
                         желтая.
В речушку я прыгаю
и поперек —
саженками!