Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

Автор книги: Роберт Рождественский

Юлиану Паничу

 
Бум!
Это не костюмированный
                                   бал.
Бум!
 
 
Это грянул
              боевой
                       барабан…
Бум!
Он рокочет,
                как размеренный
                                      пульс.
Вот в него вплетается
звяканье
бус.
В барабанном рокоте
                            слышится мне:
 
 
«Мы когда-то жили
в этой самой
                 стране.
Мы сейчас шагаем
                         по отцовским гробам…
Громче,
          барабан!
                     Чаще,
                             барабан!
Будто бы,
будто бы
все
    как тогда, —
наша
земля,
наша
вода!
Наши вигвамы
                    у Зеленой горы.
За этими деревьями —
наши костры!..
Шли мы на охоту,
                        как река из берегов.
Только по скальпам
считали мы врагов!
Мы —
        люди из племени
                               Справедливого Орла…
Смейся, бледнолицый.
Твоя взяла!
Смейся, бледнолицый.
Кричи,
         воронье…
Это ты
         здорово придумал —
                                     ружье.
Это ты
         здорово придумал —
                                     спирт.
Кто не убит,
тот как мертвый
спит…
Мы остановились.
Мы глядим,
               удивясь:
«Ах, какая шелковая кожа
                                  у вас!
Ах, какие волосы
                       у ваших жен!..»
А если
по шелковой коже —
ножом?!
А если бы,
              а если
посреди тишины
снова позвала бы нас
                            тропа войны?!
Как бы над росою
свистел томагавк!
Ах, какие скальпы
дымились бы
в руках!
Наши барабаны
                     выбивали бы
                                      такт…
Не бойтесь!
Не будем.
Это мы…
           так…
Это на секунду
                    нас обожгла
жаркая кровь
Справедливого Орла.
Мы нарежем ленты
                         из березовой коры…
Смейся, бледнолицый!
Мы —
         дикари…
Будем сниться детям твоим
                                    по ночам…
Видишь?
Это пляшет
                наша печаль!
Танец наш древнее,
чем отцовский вигвам.
Он,
    скорей всего,
не понравится
вам.
Пусть!..
 
 
Но заплатите
                  хотя бы за то,
что мы здесь жили прежде!
А больше —
                 никто».
 

 
Облака плывут,
                    за сосны задевая.
Дунул ветер.
Океаном запахло.
 
 
Дети
длинную игру
                   затевают
на окраине
чистенького парка.
Игры прежние
                    теперь забыты начисто.
Опостылели
бандиты и индейцы.
Начинается игра.
                       Начинается!
Называется:
«Убийство президента…»
 
 
Президент
              в голубом автомобиле
сам отчаянно
крутит педали.
Просит,
          чтоб его не сразу убили.
Просит,
          чтоб еще чуть-чуть
                                    подождали.
Чтоб не около скамейки,
а после, —
там, где в зарослях
                         темные проходы…
А за ним охрана
                      в джинсах ковбойских
И на поясе у каждого —
кольты.
Охранение
               шествует
                           солидно.
В мягких шляпах,
как ведется на Юге…
Вот пылит на самокате
                               Жакелина —
долгоногая,
в коротенькой юбке…
Президент красив.
                        Он скорость повысил.
Он охрану обгоняет бесстрашно.
 
 
И тогда-то
              из кустов
хлещет выстрел.
А потом еще!
И несколько сразу!..
Президент из машины выползает
и, шатаясь,
ковыляет к скамейке.
Не помогут доктора!
Он
    занят.
Бесконечно занят
                       собственной смертью.
Игры прошлые его закалили.
Подойти к нему жену
                            попросите…
Почему-то
в глазах у Жакелины
абсолютно настоящие
                              слезинки.
 
 
Солнце пыльное
                      на части дробится.
Духота вокруг.
А мне сейчас морозно!..
Я смотрю:
охрана
         ищет
                убийцу.
Не взаправдашно ищет.
Понарошку…
На аллеях беготня,
                         трещат залпы.
За моей спиной
слегка дрожит ветка…
 
 
А во что они
                  начнут играть
                                     завтра, —
дети
громыхающего
века?
 

 
Уходят,
          уходят могикане.
Дверей не тронув.
Половицами не скрипнув,
Без проклятий уходят.
Без криков.
Леденея.
Навсегда затихая.
Их проклинали
                     лживо,
хвалили
лживо.
Их возносили.
От них отвыкали…
Могикане
удивлялись и жили.
Усмехались и жили могикане.
Они говорили странно,
поступали странно.
Нелепо.
          Неумно.
                     Неясно…
 
 
И ушли,
не испытав
               страха.
Так и не научившись
бояться.
Ушли.
Оставили
             ветер весенний.
Деревья,
посаженные своими руками.
Ушли.
Оставили
             огромную землю,
которой очень нужны
могикане.
 

Каждый последний четверг ноября американцы празднуют День благодарения. Это праздник в честь первых поселенцев, появившихся на Американском континенте.

 
Слишком солнечный четверг
                                       праздником оказывается!
Вспомним песни прошлые.
Вспомним танцы древние…
Слышишь,
              как колокола
                               широко
                                         раскачиваются?
День благодарения!
День благодарения!..
По улицам,
               дразня, плывут особенные запахи.
И даже в утлые углы
                           залезть они решаются.
На самом Ближнем Западе,
на самом Дальнем Западе,
стреляя салом в поваров,
                                 сейчас индейки жарятся!
Скоро на столах задышат
                                  заварные пудинги.
Скоро хрустнут на зубах
                                 коричневые корочки.
 
 
На усталых животах
                           расстегнутся пуговицы.
Станет жарко в городе!
Станет пьяно в городе!
День благодарения!
Блестят глазенки
                      у детей.
День благодарения!..
И сразу же добрею я:
ведь для меня
давным-давно
                  каждый день,
                                    любой день —
День благодарения!
День благодарения!..
 
 
Я благодарю село
                        по имени Косиха,
благодарю за доброту,
за ощущенье истины.
Суматошным друзьям
                             я говорю:
                                         «Спасибо!»
И низко кланяюсь земле.
Моей земле.
Единственной.
Я на ней
           узнал
                  мир.
Я на ней
           от вьюг
                     слеп.
Обошел я на ней
                       все леса и просеки.
Ел я каменный хлеб.
Черный хлеб.
Трудный хлеб.
И его благодарю
до последней крошечки!
 
 
Я благодарю судьбу
с ее прямыми сроками
за то,
       что было солнечно.
За то,
       что было ветрено.
На колени становлюсь.
 
 
Ладонью
            землю трогаю.
Говорю своей земле:
«Будь во мне уверена».
Как звонят колокола!
Вблизи
          и в отдалении.
Как звонят колокола!
А может, это кажется?..
Над моею головой
                        солнце
                                 раскачивается.
День идет.
Жизнь идет.
Жизнь благодарения.
 

А. Сахнину

 
Начинается город ангелов,
город ангелов —
Голливуд.
 
 
Люди в панике,
                     люди ахают:
«Вот где эти кумиры живут!..»
Кинозвездочки,
                     кинозвездашечки,
кинодвигатели эпох.
 
 
Полисмен
             улыбается старчески —
даже он в Голливуде
не бог.
Даже солнце
                 стыдливо катится…
Кинозвезды
царствуют тут!
Так они длинноноги,
                            что кажется —
ноги
прямо от шеи растут.
Кинозвезды туги, как пружины.
Кинозвезды спешат на корт.
Кинозвезды меняют машины
и любовников
                   каждый год.
А еще —
            избегают мяса,
берегут фигуру свою.
А еще
        обожают сниматься,
а еще —
           давать интервью.
 
 
Подойдет кинозвездочка,
глянет,
улыбнется вовсю,
                       а потом
репортеру
такое ляпнет,
что в конвульсиях репортер!..
Но зачем быть умным,
                              в сущности,
им —
берущим у жизни свое?..
 
 
Киноленты на студиях сушатся.
Киноленты шуршат,
                           как белье.
А потом
           континенты млеют
от волненья
на тысячи верст!
И девчонки
               в постельной лени
вспоминают повадки «звезд».
И солдаты
              несут у сердца
на оскал
орудийных дул
королев
          стриптиза и секса,
абсолютно божественных дур!..
 
 
К нам на землю
                     слухи просачиваются —
сам,
     за что купил, —
продаю:
голливудские
                 кинокрасавчики
стали ангелами в раю.
Бог печется об их здоровье.
Бог волнуется —
                       как живут?
Там, на небе,
                 для них построен
теплый,
          ангельский Голливуд.
Там они
           основали фирмы.
 
 
По свидетельству церкви,
                                  там
киноангелы
                ставят фильмы
и показывают
чертям!
 

 
Или обманули,
                    или адрес неточен.
Тихая идиллия
почти семейных
                      пар.
 
 
Может, это папы
                      развлекают дочек?
Но отчего
лоснятся глазки
                     у пап?
Может, это дяди
                      вывезли племянниц?
(Тоже, посочувствуете,
нелегкий труд…)
Но отчего
             у дяденек
на лысинах румянец,
когда они за локотки
                            племянниц берут?
 
 
Им сегодня весело,
весело,
весело!
 
 
Дочки и племянницы
                             взвизгивают тайком.
Надо только выбрать
королеву вечера —
самое главное
                  на празднике таком.
Выбрать королеву!
Все великолепно…
 
 
Старичка у двери
                       бросило в жар!
Входят
кандидатки
               на должность королевы —
в бикинчиках
под музыку
входят в зал.
Они себя
            каждому
подносят, как подарок.
Идут между столиками,
                               показывая загар.
Идут через сопение.
Идут через подагры,
через пепел,
                падающий
                              с дрожащих сигар.
Девчонки
             по залу
проходят, не торопятся.
Занятны,
            как кроссворды.
Как струночки,
                    прямы.
Покачивают бедрами.
На эстраде
              строятся.
«Смотрите,
               выбирайте.
                              Вот какие мы!»
 
 
Которая?
Которая
           королева вечера?
Самая-рассамая!
Чтоб лучше
               нельзя.
Выбрали!
Вот она —
              короной увенчана.
Выверена,
             вымерена,
                          выхолена вся!
Королева вечера,
вечерняя дева.
У нее прическа
                    как буддийский храм.
Белое тело,
роскошное тело.
 
 
Почем
берешь
за килограмм?
 

 
Куплю газетку.
Узнаю, кстати,
кого ухлопали нынче ночью.
 
 
Они в киосках —
будто на старте,
три килограмма
                     дразнящей нови.
Три килограмма
                      шрифтов и краски.
Три килограмма
                      вчерашней страсти.
Дают навынос.
Берут на выброс…
Куплю газетку.
Воскресный выпуск.
 
 
На всю страницу
                       цветное фото.
Смотрите, люди!
Платите деньги.
«Скандал в Детройте!»
«Прием у Форда!»
«Пресс-конференция
                            президента!..»
 
 
Покажут перья свое искусство.
Огня прибавят.
Гнильцу подпудрят…
И если даже не будет вкусно,
то горячо
непременно будет!
Идете мимо?
Остановитесь!
Смешна потеря в бюджете вашем.
Воскресный выпуск!
                           Воскресный выпуск!
Три килограмма
                      замочных скважин!
Такого
даром
нельзя добиться.
В домах, наверно,
                       прозрачны стены…
Смотри, народ,
на своих любимцев!
Вот их концерты.
Вот их постели.
Вот их пижамы.
Вот их сортиры.
Вот —
         развлеченья,
а вот —
           привычки…
«Ушел любовник
от кинодивы!»
«Племянник шаха
                        сбежал с певичкой!..»
Любые тайны
                  газета выдаст.
Намеков —
                масса.
Картинок —
                 бездна…
Воскресный выпуск,
воскресный выпуск —
три килограмма
                     сплошного перца.
Три килограмма
                      пикантной клюквы.
От факта к факту.
От даты к дате.
Не сомневайтесь!
Откройте клювы.
Мы разжевали.
А вы
      глотайте!
 

 
Спать!..
 
 
Свет выключил.
Закрыл глаза.
Рокочет город за окном.
И крутится калейдоскоп
всего,
             что я увидел днем.
 
 
Девчонка в красном парике.
Машина.
Нет числа мостам…
А этот говорил:
«Москва…
             Я знаю…
                         Я родился там…»
А тот все повторял:
                          «Вот-вот!
Загублена
             такая жизнь».
Опять —
машина и мосты…
«Что пьете?
Виски или джин?..»
 
 
Уснуть.
         Немедленно уснуть!
На клетки память раздробить.
Уйти от прожитого
дня.
Для завтрашнего
                      сил добыть!..
Я засыпаю.
Я молчу.
И шар земной звеняще пуст.
И вновь передо мной лежит
до мелочей знакомый путь.
 
 
Скорей туда!
                Скорей, скорей!
Вобрать
домашнее тепло.
Опять мы встретимся с тобой,
всем пограничникам назло.
Радары крутятся в ночи.
Рычат ищейки в темноту.
А я смеюсь.
А я иду.
Никем не узнанный —
иду…
 
 
Снежинки
              тают на руке.
Как странно и просторно мне!
Шагаю через океан —
какой он маленький во сне!
Едва заметны с высоты
хитросплетения границ…
Я к дому подойду.
И ты
почувствуй
и сама проснись!
Колючим деревцем
                          вернись,
глазастой девочкой
                         вернись.
(Ты помнишь,
                   как мы жили там —
подвал
и пять ступенек вниз?)
Огромность торопливых слов.
Величие негромких фраз.
Пусть будет все,
как в первый день.
Пусть будет все,
как в первый раз.
А если нет,
               а если нет,
то пусть упреки,
пусть хула —
я все перетерпеть смогу,
но только чтобы ты
была!
Была в моих руках
                         и снах.
 
 
Чего же медлишь ты?
Настань!
Ты видишь —
                   я пришел.
Я жду.
Прошу тебя:
                не опоздай!..
 
 
Уснуть бы…
 

 
На том
         материке
твоя звезда горит.
На том
         материке
ты тоже —
материк!..
Постукивает дождь
по синеве окна.
А ты глядишь на дочь.
А ты сидишь одна.
Прохладно, как в лесу
в предутренней тиши…
Тебя я знаю всю.
(Не слушайте,
ханжи!)
 
 
Ты,
    как знакомый дом,
не требуешь
похвал.
Открыта,
            как ладонь,
понятна,
            как букварь…
Но так уж суждено:
и раз,
       и два подряд
взглянула ты,
и взгляд, —
как белое
            пятно!..
 
 
Ты
    тоже
          материк!
Разбуженная глубь…
Я вечный твой
                    должник.
Я вечный твой
Колумб.
Мне
      вновь ночей не спать,
ворчать на холода.
Мне снова
              отплывать
неведомо куда.
Надеяться, и ждать,
и волноваться зря.
И, вглядываясь
                    в даль,
вовсю вопить:
«Земля!!»
Намеренно грубя,
от счастья
             разомлеть.
И вновь открыть
тебя!
Открыть,
            как умереть.
Блуждать
            без сна и компаса
в краях
твоей земли…
 
 
И никогда
             не кончатся
открытия мои.
 

 
Кафе называлось, как странная птица, —
                                                       «Фламенго».
Оно не хвалилось огнями,
оно не шумело.
Курило кафе
и холодную воду
                      глотало…
 
 
Была в нем гитара.
Ах, какая была в нем гитара!
Взъерошенный парень
                              сидел на малюсенькой сцене.
Он был непричесан, как лес,
неуютен, как цепи.
Но в гуле гитары
                      серебряно
                                   слышались трубы, —
с таким торжеством
он швырял свои пальцы
на струны!
Глаза закрывал
                    и покачивался полузабыто…
 
 
В гитаре была то ночная дорога,
то битва,
то злая веселость,
а то
     колыбельная песня.
Гитара металась!
В ней слышалось то нетерпенье,
то шелест волны,
то орлиный
                рассерженный клекот,
зубов холодок
и дрожание плеч
                       оголенных.
Задумчивый свет
и начало
           тяжелого ритма…
Гитара
смеялась!
Гитара со мной
                    говорила.
Четыре оркестра
                      она бы смогла переспорить.
 
 
Кафе называлось,
                        как чья-то старинная повесть, —
«Фламенго».
Дымило кафе
и в пространстве витало…
 
 
А парень
            окончил играть
и погладил гитару.
 
 
Уже незнакомый,
уже от всего
                отрешенный, —
от столика к столику
с мелкой тарелкой
пошел он.
Он шел,
           как идут по стеклу, —
                                        осторожно и смутно.
И звякали деньги.
И он улыбался чему-то.
И, всех обойдя,
к закопченной стене притулился…
 
 
Я помню,
я помню все время
                         того гитариста!
Я чувствую собственной кожей,
как медленно-медленно
в прокуренном напрочь кафе
                                 под названьем «Фламенго»
на маленькой сцене
я сам коченею от боли.
Негромко
             читаю
                     стихи,
улыбаюсь.
А после
шагаю один
                посредине растерянной ночи.
От столика к столику.
Так вот.
С тарелочкой.
Молча.
 

 
Бензиновая колонка,
бензиновая река.
Бензиновая коровка,
продай
молочка!
Ты пестренькая,
                     ты добрая,
тихая, как обелиск.
Жуй
      законные доллары
и бензинчиком поделись.
Смотри,
           какие блистательные,
со всех четырех сторон
фыркающие создания
спешат к тебе
                  на поклон!
Они по-своему шепчутся,
боднуть норовят людей…
А может быть, ты —
                           волшебница,
бензиновый чародей!
 
 
Так окажи нам
                   милость:
можешь ты сделать,
чтоб
за тем поворотом вырос
километровый столб?
И, как снегопад,
                     обрушились
знакомые города,
и чтоб мрачноватый орудовец
сказал:
«На Москву —
                    сюда».
Пусть он к нам придерется!
Пусть отберет права!
Но пусть
упадут под колеса
твои асфальты,
                    Москва!
И небо
дрожащей грозою
пусть будет опалено.
 
 
Служитель в комбинезоне
«Ноу, —
           говорит, —
ноу».
Ладно!
Тогда потерпим.
Ладно!
Тогда пока…
Спасибо за обхожденье,
бензиновая река!
Нас ожидает
сонный
чопорный Вашингтон.
И небольшое посольство —
здешний родимый дом.
Нас ожидают ребята,
презирающие нытье.
Нас ожидает работа —
мы выбрали сами ее.
Но тосковать о детях
вряд ли нам
надоест…
 
 
Служитель
считает деньги,
«Йес, —
           говорит, —
йес!»
 

«Радиус действия»
1965

 
Мне все труднее
                      пишется.
Мне все сложнее
                      видится.
Мгновеньями летят года, —
хоть смейся,
хоть реви…
И я из дома убежал,
                          чтоб наконец-то вырваться
из радиуса действия
обыденной любви.
Я был самонадеян.
                        Сел в самолет.
                                          Обрадовался.
От молчаливой женщины
решительно уехал.
Но все равно остался
                            в знакомом очень
радиусе.
Слова ее,
глаза ее
во мне звучали
                    эхом.
Невероятный радиус!
Как от него
               избавиться?
Непостижимый радиус!
Нет никакого сладу.
И я на этом радиусе —
                               как на булавке
                                                 бабочка…
И больно мне,
и весело,
и тяжело,
и сладко…
 
 
О, радиусы действия!
                            Радиусы действия!
Они – во мне,
они – в любом,
и никакой
             межи!
Есть радиусы действия
                               у гнева и у дерзости.
Есть радиусы действия
                               у правды и у лжи.
Есть радиусы действия
                               у подлости и злобы —
глухие,
затаенные,
сулящие беду…
Есть радиусы действия
                               единственного слова.
А я всю жизнь ищу его.
И, может быть,
                    найду.
А может,
мне
     не суждено…
 
 
Летят неразделенные
года!
Но, вопреки всему,
я счастлив
              оттого,
что есть на свете женщина,
судьбой приговоренная
жить
      в радиусе действия
сердца моего!..
 

 
Дом мой
           стоит посреди дорог.
Как же его проветрить?..
Товарищи
             переступают порог
и мне все равно
не верят.
Не передашь
                 никаким врачам,
как лампы дрожат
                        погасшие.
Как появляется по ночам
прошлое.
Прошагавшее…
Проснись,
             прислушайся.
Вот —
         опять!
На пол
          тетрадка сброшена.
Ступеньки лестницы
                            зябко скрипят, —
бродит по дому
прошлое…
 
 
Поймите,
            я дом этот знаю весь!
Знаю его до косточки.
Я в нем переставил
                          каждую вещь,
перелистал до корки.
Всю рухлядь из дома выжег огнем
(старье горело
                   прекрасно!).
Я перекрасил
                  все стены в нем, —
а прошлое
прет сквозь краски!
Как будто со мной
                        играет оно, —
то вдруг далеко,
то близко…
 
 
Поймите,
            богам
                   я не верю давно
и хохочу над призраками!..
Но прошлое бродит!
Его глаза
глядят
        широко и бессонно.
 
 
Оно исчезает,
                  мне пальцем грозя,
с первым дыханием солнца.
Это дыханье свежо и старо.
Но я каждый раз его
                           жду…
 
 
Дом мой
           стоит посреди дорог.
Я из него
не уйду!
 

 
Третье Музыкальное, —
помнишь ты
                 или нет
худого и заикающегося
курсанта
двенадцати лет?
Которому сразу же
                         дали
огромный бас-геликон…
Влезал я в него,
                    как в удава,
свернувшегося клубком.
Не просто
              мы постигали
науку
часов строевых,
а кроме —
играли гаммы
и ненавидели
                  их.
Гаммы
        плыли из комнат
муторно и тяжело…
Но если случалось:
                          в город
училище
строем
шло
и нашему взводу
                     давались
редкостные права, —
уж как мы тогда старались, —
не передашь в словах!
Это была не работа,
а исполненье мечты!
Ревмя
       ревели тромбоны!
Поддакивали альты.
Кларнеты
             вовсю верещали,
но голос их
сразу пропал,
когда,
       прохожих прельщая,
на совесть
забил
барабан!
Все это летело в лето
над строем знаменных пик.
Трубы визжали!
И флейты
впадали в щенячий писк.
Нас в холод и в жар бросало.
Была мостовая
                    мягка.
И были в груди у курсантов
не легкие,
а меха.
Не затихая,
               дули!
Мелодия нас несла!
Синяя от натуги,
по городу
музыка
шла.
За нами бежали мальчишки,
завистливые и растерянные…
И мы
       входили в училище —
гордые беспредельно!
Но старшина Иващенко,
вместо обычных похвал:
«Бездарно было,
товарищи! —
оценку игре
                давал. —
Вы только понять сумейте
на данном этапе
одно:
каждому
           инструменту
право на жизнь дано.
В каждом из них, —
                           заметьте! —
живая душа звенит.
Но грохотом
                 инструмента
ее нельзя заменить».
Нас покидали силы,
мы шли на обед
                      неприкаянно…
 
 
Спасибо тебе,
спасибо,
Третье Музыкальное!