Текст книги "Кровь слепа"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

6

Квартал Ла-Латина, Мадрид, пятница, 15 сентября 2006 года, 19.45

Был ранний вечер, и солнце светило ярко, хотя уже и клонилось к горизонту, отчего в узкие, как ущелья, улочки Мадрида вползали сумерки. Фалькон сидел на заднем сиденье патрульной машины, которую вызвал ему Зоррита. По выходе из управления полиции Фалькон почувствовал усталость и сейчас ехал развалясь, чуть ли не лежа поперек кресла. Водитель поглядывал на него краем глаза, и Фалькон велел ему следить за дорогой.

Водитель сбросил его возле Оперы, и до Ла-Латины Фалькон проехал одну остановку на метро. В вагоне он зорко следил за пассажирами. Он был раздосадован явным пренебрежением, какое выказал Зоррита к его теории, касающейся Марисы Морено. Может, у него, Фалькона, мозги зашкаливают? Может, то, что в три часа утра кажется вероятным, в десять обнаруживает свою смехотворность? И надо ли ему на самом деле так осторожничать в преддверии встречи с Якобом? Вправду ли за ним следят сейчас из-за каждого угла? Когда разум твой, как уже было доказано, не отличается устойчивостью, все может вызывать сомнения, и не только у других.

В гараж жилого массива на улице Альфонсо VI въехала машина, и Фалькон прошмыгнул за ней в ворота, прежде чем они успели закрыться. Он прошел по темному коридору, потом поднялся на лифте на третий этаж и, выйдя в гулкую пустоту лестничной площадки, позвонил и стал ждать. Он почувствовал, что с другой стороны двери к глазку приник чей-то глаз. Дверь щелкнула открываясь. Якоб кивком пригласил его войти. В ходе обычного обмена приветствиями Фалькон осведомился о здоровье жены Якоба Юсры и двух его детей – Абдуллы и Лейлы. Поблагодарив, Якоб сказал, что все в порядке, но ответ прозвучал как-то сдержанно.

Центр гостиной занимала пепельница с прислоненной к ее краю дымящейся сигаретой без фильтра. Шторы на окнах были задернуты. В углу горела одна-единственная лампа. На Якобе были линялые джинсы и белая рубашка навыпуск. Он был босиком, а голову его вместо длинных волос прикрывал короткий ежик отросшей щетины, который он то и дело теребил ладонью, словно с непривычки. Теперь борода его и волосы были одинаковой длины, а глаза казались темнее и глубже посаженными, словно осторожность заставила его запрятать их в место понадежнее. Сидя на диване с поставленной под бок пепельницей, он жадно курил, и губы его подергивались заметнее, чем обычно.

– Я приготовил чай, – сказал он. – Ты же любитель чая, ведь правда?

– Ты всегда задаешь мне этот вопрос, – сказал Фалькон, – хотя и знаешь, что чай я люблю.

– Здесь душно, прости, – сказал Якоб. – Включать кондиционер я боюсь. Делаю вид, что никого здесь нет. Прячусь.

– От кого?

– От всех. От наших и ваших. От мира. – И после паузы добавил: – И возможно, от себя самого.

Налил чаю, встал и забегал по комнате, словно в попытке успокоиться.

– Значит, о нашей встрече никому не известно, – сказал Фалькон, поощряя Якоба к откровенности.

– Кроме нас двоих, – ответил Якоб. – Ты единственный, кому я могу довериться. С кем могу говорить. Только в тебе я могу быть уверен, так как знаю, что ты не употребишь случившееся со мной мне во зло.

– Ты нервничаешь. Это видно.

– Нервничаю. – Якоб кивнул. – Вот за что я люблю тебя, Хавьер, так это за то, что ты умеешь меня успокоить. Я не просто нервничаю. Я испытываю параноидальный страх. Настоящая паранойя, черт ее возьми!

Последние слова он сопроводил яростным взмахом руки. Фалькон силился вспомнить, приходилось ли ему когда-нибудь слышать из уст Якоба ругань.

Якоб принялся расписывать все ухищрения, на которые вынужден был пойти, чтобы проникнуть незамеченным в эту квартиру.

– Ты ведь тоже действовал с осторожностью, правда, Хавьер? – спросил он под конец.

В ответ Фалькон в подробностях описал, как добирался до места, чем несколько успокоил Якоба. Слушая его, Якоб, не переставая, грыз ноготь. Потом закурил новую сигарету, отхлебнул чаю, оказавшегося чересчур горячим, сел обратно на диван и вновь вскочил.

– В последний раз ты так нервничал после тех четырех дней в Париже, – сказал Фалькон. – Но все обошлось. И ты продолжил работу.

– Нет, «крыша» моя в порядке, – быстро прервал его Якоб. – Проблема не в этом. Но они нашли способ держать меня на мушке.

– На мушке? – переспросил Фалькон. – В смысле – не дать тебе вильнуть в сторону? Значит ли это, что ты попал у них под подозрение?

– «Подозрение» – это, может быть, слишком громко сказано. – Якоб почесал подмышку и взмахнул в воздухе сигаретой. – Они меня любят. Я им нужен. Но быть во мне уверенными они, по понятным причинам, не могут. Немарокканская часть моего сознания вызывает их беспокойство.

– Мы андалузцы, Якоб, у нас общие берберские корни.

– Проблему они видят в некоторой сомнительности моих взглядов. Я не во всем последовательный марокканец, – сказал Якоб. – И это их смущает.

Фалькон выжидал. Простой европеец на его месте спросил бы: «Это связано с твоим гомосексуализмом?» Но Фалькону было свойственно, хоть и по-другому, то же самое, что смущало радикалов из МИБГ в Якобе: Фалькон мыслил не совсем так, как было свойственно европейцам. Его манера вести беседу имела характерные марокканские особенности. Поэтому вопросы в лоб тут исключались.

– В пятницу, еще до дневного намаза, – сказал Якоб, – меня навестил мой сын Абдулла. Я был один в кабинете. Он прикрыл дверь и, подойдя к столу, сказал: «Я сообщу тебе сейчас кое-что, чему ты будешь очень рад и почувствуешь гордость за меня». Я не знал, что и подумать. Мальчишке только-только исполнилось восемнадцать. О девушках, насколько мне помнилось, он никогда не заговаривал. И если он имел в виду это, то начинать разговор надо было иначе. Я встал, показывая, что готов выслушать важное известие. Обойдя стол кругом, он приблизился ко мне и, сказав, что стал моджахедом, обнял меня как товарища по оружию.

– Его завербовали в МИБГ? – воскликнул Фалькон, пулей вылетая из кресла.

Якоб кивнул и, глубоко затянувшись сигаретой, развел руками в беспомощном жесте.

– Сразу же после пятничного намаза он отбыл, чтобы продолжать обучение.

– Продолжать?

– Именно, – подтвердил Якоб. – Мальчик мне лгал. За последние два месяца он уже четыре раза уезжал на выходные. Я считал, что он ездит к друзьям в Касабланку, а оказывается, он был за городом на учениях.

– Каким же образом он был завербован?

Якоб пожал плечами и покачал головой. Фалькон подумал, что правды он все равно не узнает.

– Он занимался вместе со мной делами фабрики, но лишь временно, до конца месяца, когда должен был поступать в университет. Мы посещали мечеть в Сале. Ее посещают разные… типы. Мне казалось, что Абдулла их сторонится, но я ошибался.

– Ты с кем-нибудь это обсуждал?

– Не считая домашних, ты первый, с кем я поделился.

– Ну а с членами МИБГ?

– Наш командир сейчас в отпуске. Но даже будучи на месте, он не так легко идет на контакт. Я лишь передал ему благодарность через третье лицо.

– Благодарность?

– Ну а что мне оставалось? Я же должен быть счастлив и горд! – Якоб сердито плюхнулся на диван и закрыл лицо руками. Послышались сдавленные всхлипы.

– И ты полагаешь, что все это проделано, чтобы держать тебя на мушке, под контролем, и успокоиться на твой счет?

– Лишь самый оголтелый радикал способен радоваться тому, что сын его стал моджахедом, то есть потенциальным террористом-смертником. Все эти передачи по английскому и французскому телевидению насчет великой чести, рая и семидесяти двух девственниц – все это бредни, чушь собачья. Возможно, в Газе, Ираке или там Афганистане так и думают, но в Рабате таких сумасшедших нет, по крайней мере в моем окружении.

– Давай-ка поразмыслим, – сказал Фалькон. – Чего они пытаются добиться таким манером? Если «держать тебя на мушке», то…

– Им хочется проникнуть в мой дом, в мою семью. – Якоб тронул свой висок. – И в мое сознание!

– Не уверенные в том, что контролируют тебя, они вознамерились контролировать твоих близких?

– Во мне они особо заинтересованы потому, что видят во мне человека, способного с одинаковой легкостью, непринужденностью и «убедительностью» вращаться и действовать в обоих мирах: исламском и мире неверных, восточном и западном. Не скажу, что им это нравится. То, что моя шестнадцатилетняя дочь Лейла появляется на пляже в купальнике, им нравиться не может.

– Они что, и на пляже за тобой следили?

– Летом в Эссувейре, Хавьер, они следили за нами, – сказал Якоб. – Абдулла бросил увлекаться этой своей музыкой, чему поначалу я был несказанно рад, теперь же я только и желаю, чтобы он вернулся к обычным увлечениям молодежи. Можешь себе представить, он стал читать Коран, забросил компьютерные игры. Я глянул в его программы – а там сайты исламистов, палестинских политиков – хамас против фатх, «Мусульманское братство» и так далее.

– Чье же это влияние?

Новое пожатие плечами.

«Знает ли он? Почему не говорит? – думал Фалькон. – Может быть, это кто-нибудь из близких ему людей? Из многочисленной его родни? Когда Якоба вербовали, он сказал, что родственника он не выдаст никогда».

– Они умеют оказывать влияние, втираться в доверие, – сказал Якоб. – И знаешь, до прошлой пятницы, когда Абдулла пришел ко мне со своей новостью, я не считал, что это так уж плохо. Подросткам полезно иметь в жизни что-то серьезное, не одними же жестокими видеоиграми пробавляться или хип-хопом… но увлечься идеями моджахедов…

– Я понимаю твое волнение, – сказал Фалькон. – Но если, как ты утверждаешь, все это задумано как попытка держать тебя на мушке, то непосредственной угрозы сейчас нет. В нашем распоряжении имеется некоторое время.

– У меня отнимают сына, – сказал Якоб. Прикрыв глаза рукой, он опять всхлипнул, после чего метнул сердитый взгляд на Фалькона. – Он находится в одном из их лагерей «24/7» – так этот лагерь называется. В свободное от бега по пересеченной местности и изучения приемов рукопашного боя время они учатся владению оружием и изготовлению бомб. А пройдя полный курс таких наук, они получают еще и идейную закалку – осваивают радикальный ислам. Я не знаю, кто вернется ко мне после всего этого, но то, что это будет уже не мой Абдулла, – я уверен. Это будет их Абдулла. И как мне жить после этого? Что мне прикажешь делать? Шпионить за собственным сыном?

Безвыходное положение, в котором очутился Якоб, глубоко потрясло Фалькона. За три месяца до этого он сам поручил ему сделать решительный шаг, вступив в сообщество радикалов, и был удивлен тому, как гладко это прошло и с какой быстротой Якоб смог укорениться в МИБГ. По-видимому, он оказался там очень нужен. И вот теперь радикалы, перейдя к оборонительным действиям, обложили не только Якоба, но и его семью. И что самое плохое – обоим оттуда не вырваться. Радикальный исламизм – это не та идеология, которую легко отринуть. Попавшему в их сообщество, узнавшему их секреты пути назад нет. Тебя не выпустят. Каким бы невероятным ни казалось подобное сопоставление Фалькону, но это все равно что быть членом мафии.

– Не надо ничего говорить, Хавьер. Что тут скажешь? Мне просто требовалось с кем-то поделиться, а кроме тебя, у меня никого нет.

– Не хочешь, чтобы я рассказал все Пабло из Национального разведцентра?

– Пабло? А куда делся Хуан? – спросил Якоб. – Такой опытный парень, ветеран…

– Хуана досрочно отправили в отставку на той неделе, – сказал Фалькон. – Он прошляпил Марису, и работа его на севильском взрыве тоже признана неудовлетворительной. Пабло – человек стоящий: сорок два года, имеется опыт в Северной Африке. Верный боец.

– Нет, Хавьер, не надо говорить никому, – сказал Якоб с резким, как удар ножа, взмахом руки. – Стоит сказать – и они за это уцепятся. Так у них мозги устроены, у спецслужб: за ним есть грех – давай-ка этим воспользуемся! А вот ты не воспользуешься, я это знаю. Почему всегда и выделял тебя из числа прочих. Ты единственный, кто по-настоящему понимает и всегда будет понимать меня и мое положение.

Внутри у Фалькона что-то судорожно сжалось, словно он по-новому стал ощущать груз ответственности. Словно в и без того неподъемный рюкзак подсыпали камней. К ответственности прибавился еще и страх. Теперь ему одному предстоит решать, можно ли доверять Якобу или нельзя. В выборе между собственным сыном и анонимными испанскими разведывательными службами Якоб несомненно примет сторону сына. Он оговорил это с самого начала, и НРЦ принял это как условие.

– Чем я могу облегчить твое положение? – спросил Фалькон.

– Ты настоящий друг, Хавьер. Единственный настоящий друг, который у меня есть, – ответил Якоб. – И только ты можешь помочь мне с моим планом спасения сына.

– Сомневаюсь, чтобы он смог уйти от моджахедов, особенно после того как побывал в одном из их лагерей.

– Мне кажется, единственный способ – это арестовать его перед выполнением задания, – сказал Якоб.

– Узнать о подобном было бы чрезвычайным везением для каждого, кто не является непосредственным участником заговора.

– Вот с этим как раз все обстоит благополучно, Хавьер. А успех будет зависеть от того, насколько ценной для них окажется моя жизнь.

Некоторое время Фалькон и Якоб молча глядели друг на друга, дымок, медленно струясь между пальцев Якоба, поднимался вверх, расплываясь, как облачко, вокруг бритой его головы.

– Так что же? – спросил Якоб.

– Не могу поверить словам, которые ты только что произнес.

– Мы были наивными, Хавьер. Мы были дурацкими идеалистами. И не случайно, что вербовать меня поручили именно тебе. Во всех этих службах имеются люди, умеющие оценивать наличие у человека тех или иных качеств – сильных сторон или определенных слабостей, – нужных для выполнения той или иной задачи. Я не пытаюсь определить, хорошо ли ты умеешь манипулировать людьми и оказывать на них давление, но в том, что в определенных обстоятельствах ты способен насильственным путем вырвать у человека ту или иную информацию или же…

– Или же проявить изворотливость и гибкость, необходимую для достижения соответствующего результата, – подсказал Фалькон.

– НРЦ ты нужен. Они знают твою биографию, знают, что, в отличие от большинства людей, ты сумел преодолеть зашоренность и ограниченность взглядов, что мыслишь ты шире. Тебя так воспитали. А ты воспитал меня, передав это качество мне. Мы понятия не имели о том, с какими людьми нам придется общаться. Наверное, мы воображали их своим подобием и думали проникнуть в их мир, не порывая с миром обыденным, не меняя коренным образом своей жизни. А что получается? Мы оказались среди беспощадных фанатиков, загоняющих нас в угол, насилием заставляющих нас повиноваться, а откажешься, тогда…

Фалькон окинул взглядом сгустившийся сумрак комнаты. Вся эта встреча – в тайном мадридском убежище, весь этот разговор, обсуждение неведомых опасностей, грозящих вот-вот погрузить в страшную пучину, показались ему настолько нереальными, что ему мучительно захотелось одним движением выпрыгнуть на поверхность, но как ныряльщик, преследуемый стаей акул, все же помнит об опасности кессонной болезни, так и он чувствовал необходимость помедлить и не действовать слишком резко и импульсивно.

– Ты намекаешь, что предоставишь нам информацию о готовящемся террористическом акте и тем самым позволишь заблаговременно задержать группу Абдуллы, арестовать и…

– Что неизбежно явится моим крахом как члена МИБГ, и я буду немедленно убит.

– Нет, – отрезал Фалькон.

– Да, – сказал Якоб. – Другого пути нет.

– Но ты же понимаешь, что, если такое произойдет, Абдулла кончит тюрьмой, где еще теснее сблизится с радикалами, наводняющими испанские тюрьмы, и на свободу он выйдет еще более яростным террористом, чем до своего заключения. Так что все, чего ты добьешься, – это собственной гибели. Можешь поверить моему опыту. И Пабло, и другие мои коллеги из НРЦ, думаю, не раз встречались с такого рода ситуацией. Наверняка они знают, как надо тут действовать, и смогут дать совет.

– Ты мой друг, – ответил Якоб. – Ты втянул меня во все это. То есть я хочу сказать, я делал то, что хотел делать, и ты был единственный, кому я мог доверять. Я не желаю, чтобы ты ставил в известность остальных. Как только ты это сделаешь, я потеряю контроль над ситуацией. Руководить станут они и, поверь мне, преследовать при этом станут собственные интересы, а вовсе не мои. Ты и оглянуться не успеешь, как без всякого твоего ведома окажешься в капкане, со всех сторон окруженный увеличительными зеркалами, и не будешь знать, куда повернуться, к кому броситься. Ведь это мой сын, Хавьер, и я не могу допустить, чтобы он превращался в орудие в чьих-то руках, чтобы он оказался втянутым в чужую игру, чтобы он убивал людей, вообразив незрелым своим умом, что в убийстве и членовредительстве и есть…

– Ты слишком волнуешься, Якоб, и разум твой зашкаливает. Пока что это все твое воображение.

– Нет. Скорее во мне говорит мое марокканское воспитание, – сказал Якоб. Вскочив, он забегал по комнате, руки его потянулись к старым, еще детским шрамам, обнажившимся теперь на бритой голове. – Я очень волнуюсь, а когда волнуюсь, то не могу держать себя в руках, не могу успокоиться, вернее, могу, но только одним-единственным способом. Знаешь, каким?

Фалькон ждал, когда Якоб опять появится в поле его зрения, но тот перегнулся через спинку его кресла и приблизил к нему лицо, так что в ноздри Фалькона пахнуло табачным перегаром его дыхания.

– Я представляю себе Абдуллу в безопасности, спасенным от всего этого… кошмара. А себя воображаю под погребальными пеленами, но видящим сквозь них солнечный свет и чувствующим ветерок, играющий в складках материи. И на меня нисходит покой, такой полный, какого при жизни я не испытывал!

– Попробуй лучше вообразить другую картину, Якоб. Не надо быть таким фаталистом. Представь себя дома с Абдуллой, женатым, в окружении детишек, твоих внуков. Лучше стремиться к этому, чем к смерти или тюремным решеткам.

– Я бы и стремился, если б это не было пустым мечтанием. Совершенно недостижимым и нереальным. Мальчик уже целиком и полностью в организации. О девушках, женитьбе, детях он и не помышляет. Нормальная жизнь ему теперь видится убогой и жалкой. Он презирает свою былую беззаботность, сожалеет о времени, даром потраченном в детских забавах и увеселениях. Все его прошлое, его отрочество кажется ему неразумным. Вернуться к этому опять он ни за что не пожелает. Вся же ирония заключается в том, что новая его жизнь мне видится кошмарным заблуждением, шагом в пропасть. Это дорога в преисподнюю, к смерти, краху и мучениям. В то время как я содрогаюсь, вспоминая гибель двухсот женщин и детей в Багдаде, воскрешая в памяти этот черный дым, эти обугленные останки, Абдулла лишь улыбается блаженной улыбкой, воображая райское счастье, дарованное устроителю этого зверства.

– Значит, после того как неделю назад он отправился в лагерь боевиков, ты виделся с ним? – спросил Фалькон, недоумевая, как мог Якоб все это в точности знать.

– Первоначальной целью моего принятия в ряды МИБГ, – сказал Якоб, уклоняясь от ответа и, видимо, желая выиграть время, – была подготовка одной из террористических акций за рубежом. А это означает, как ты понимаешь, что я имел беспрецедентный доступ в боевое крыло МИБГ. Как только Абдулла сообщил мне свою новость, я получил разрешение посетить тренировочный лагерь. Я провел там некоторое время и не раз вечерами имел возможность пообщаться с Абдуллой наедине и тем самым почувствовать произошедшую в неокрепшем мозгу мальчика глубокую перемену.

– Но командира боевого отряда ты так и не видел?

– Нет, я же сообщил тебе, что он был в отъезде, – сказал Якоб. Отвернувшись от Фалькона, он разглядывал задернутые шторы. – А мою благодарность за высокую честь, мне оказанную, я передал ему через одного офицера.

«Да правда ли все это?» – подумал Фалькон, подходя к стоявшему возле окна Якобу. Они обнялись, и, глядя через плечо друга, Фалькон увидел свое смущенное лицо отраженным в единственном в комнате зеркале.

– Ты знаешь меня так хорошо, друг, – сказал Якоб, щекоча своим дыханием шею Фалькона.

«Знаю ли? – подумал Фалькон. – Так ли это на самом деле?»

7

Скоростной поезд AVE Мадрид-Севилья, пятница, 15 сентября 2006 года, 22 часа

Если в поезде, направлявшемся из Севильи в Мадрид, он чувствовал волнение с оттенком паранойи, то на обратном пути его мучили и язвили черви сомнения и неуверенности. Темнота снаружи позволяла видеть в окне лишь свое озадаченное лицо, отражаемое оконным стеклом, а когда поезд набрал скорость, отражение стало подрагивать и колебаться в такт колебаниям его смятенного ума.

Якоб не только запретил Фалькону что-либо сообщать коллегам по НРЦ, но уже и запустил разработанный самолично план по спасению Абдуллы и исключению его из рядов МИБГ. Якоб упросил высокие чины боевого крыла МИБГ ходатайствовать перед их командиром о скорейшем поручении его сыну ответственного задания с тем условием, что продумывать всю операцию и руководить ее осуществлением будет он, Якоб.

– Зачем ты это сделал? – спросил его Фалькон. – Ведь все, что нужно нам в этой ситуации, – это время.

– А важнее времени на данном этапе, – отвечал Якоб, – показать им, как я польщен тем, что выбор их пал на моего сына. Промедление тут грозит обернуться тем, что доверять мне станут еще меньше и будущее моего сына вообще будут определять без меня. Только так я мог вклиниться, сунуть ногу в дверную щель.

Высокое начальство размышляет, сказал Фалькону Якоб, и наутро ему следует прибыть в Рабат, где, как он полагает, ему сообщат решение. Новость эта, конечно, была не слишком обнадеживающей, но, безусловно, не давала повода к охватившей Фалькона паранойе. Началось все с судорожных корчей беспокойства и страха. Фалькон пытался не обращать на них внимания – так человек с острым приступом аппендицита пытается уверить себя, что это всего лишь газы. Он то находился один на один с человеком, сумевшим стать ему близким другом, общаясь с ним так доверительно, как, казалось ему, в свое время общался он только с отцом, Франсиско Фальконом. А в следующую секунду перед ним был человек, доверять которому он больше, видимо, не мог. Мешало вкравшееся сомнение. Их заключительное объятие возле задернутой оконной шторы было попыткой укрепить связывавшие их узы, но невидимый непроницаемый барьер все равно не исчезал и так и остался.

Возможно, над ним тяготел некий рок, потому что любая человеческая близость, ведомая ему и доступная, неукоснительно оказывалась основанной на лжи и сопрягалась с обманом. Так и отец обманул Хавьера, сделав его невольным орудием гибели собственной матери. Но каким образом могла произойти с Якобом столь быстрая перемена? Душу Фалькона раздирали подозрения. Почему? Про себя он вновь проигрывал их встречу во всех подробностях и нюансах, минута за минутой, кадр за кадром, как в киноленте.

Начиная с прически, тоже вызвавшей подозрение. Или подозрения явились потом? Якоб всегда так холил свою пышную шевелюру. А может быть, он просто разыгрывал роль? А еще до бритой его головы подозрительной Фалькону показалась квартира. Но он не задал никаких вопросов. Чья это квартира? Это придется выяснить самому. Фалькон позвонил старинному своему приятелю по общей следственной работе в Мадриде, которого застал в баре по пути домой. Фалькон продиктовал ему адрес и попросил никому ни о чем не рассказывать. Имя и адрес владельца следовало скрывать от всех; докладывать же надлежало Фалькону лично, не оставляя ни записей, ни сообщений.

– Я даже и вопросов никаких задавать не стану, – заверил его друг, предупредив, что начать действовать он сможет только с понедельника.

В кромешной тьме за окном зажглись и метнулись в сторону головные фары. Напротив, через проход, кто-то не сводил с него глаз. Фалькон поднялся и, пройдя по вагонам, зашел в бар, где заказал себе пива. Что-нибудь еще? Вытащив записную книжку, он стал набрасывать туда свои отрывочные соображения. Доверие. Якоб постоянно напирал на то, как он ему доверяет. Ему единственному. «Я всегда выделял тебя из числа прочих». Вот когда его впервые охватило недоверие и он усомнился в надежности Якоба. «Ты единственный, кому я могу довериться. С кем могу говорить». Не от этих ли слов в сознание ворвалась безобразная мысль: не есть ли это попытка манипулирования? Фалькон припомнил собственный вопрос: «Чье же это влияние?» И пожатие плечами, которое было ему ответом. Возможно ли чье-то давление на Якоба? Ему стало известно, что МИБГ не одобряет его тесной дружбы со старшим инспектором. Может быть, они решили помешать этой дружбе и использовали для этого юного Абдуллу?

Он все писал и писал. План по спасению. План еще отсутствует, однако Якоб уже хочет втянуть в него Фалькона. Зачем? «Ты мой друг. Ты втянул меня во все это». Он тут же сослался на его вину. Он хотел, чтобы Фалькон чувствовал себя виноватым. А потом – эта воображаемая картина собственной гибели. Не переусердствовал ли он в жалости к себе самому? И наконец, эта нелепая ошибка. Якоб вдруг проговаривается, что виделся с Абдуллой в лагере. Случайна ли эта оговорка? На Якоба давят. Отсюда стресс, им испытываемый, а также возможные ошибки и случайно вырвавшиеся слова.

Он захлопнул книжку, отхлебнул пива, пытаясь загнать внутрь неопределенное, неизвестно откуда взявшееся беспокойство, которое ощущал. Как описать то, что чувствуешь, заподозрив, что твой брат хитрит с тобой и хочет обвести тебя вокруг пальца? Нет таких слов. А ведь случай не такой уж редкий, наверняка изобретены слова для описания. Разве испокон веков нас не предают самые близкие? И что при этом чувствует жертва? Американцы говорят «выжать и выбросить». Неплохо: ощущение и вправду такое, что тебя выжали как лимон, высосали из тебя все соки, все жизненные силы.

Он вытащил мобильник, не для обычного для пассажиров обмена ничего не значащими словами, а лишь затем, чтобы услышать голос человека, которому он безусловно доверял. Он набрал номер Консуэло. Ответил ее младший сынишка – восьмилетний Дарио.

– Hola, Дарио, как поживаешь? – сказал Фалькон.

– Ха-а-ви! – вскричал Дарио. – Мама, мама, это Хави!

– Тащи телефон в кухню! – распорядилась Консуэло.

– Как ты? У тебя все в порядке, Дарио? – спросил Фалькон.

– У меня все в порядке, Хави. А ты где? Ты же у нас должен был быть. Мама ждет и дождаться не может!

– Неси сюда телефон, Дарио!

Фалькон услышал торопливые шаги мальчика по коридору. Телефон был передан из рук в руки.

– Не подумай только, что я сижу здесь и тоскую, как влюбленная девчонка, – сказала Консуэло. – Это Дарио не терпится, чтобы ты наконец явился.

– Я в AVE и еду.

– Он отказывается идти спать до твоего приезда, а завтра нам в магазин надо. Новые футбольные бутсы покупать.

– Мне до тебя еще повидать кое-кого придется, – сказал Фалькон. – Так что буду я уже за полночь.

– Может быть, нам будет лучше пойти куда-нибудь поужинать, – сказала Консуэло. – Мальчику действительно пора в постель. Я отведу его к соседям. Он влюблен в их шестнадцатилетнюю дочку. А мы с тобой куда-нибудь отправимся, Хавьер.

– Передай ему, что утром мы с ним устроим футбол в саду.

Секундная заминка.

– Думаешь, сегодня ночью тебе подфартит? – поддразнила она его.

О том, чтобы остаться на ночь, речи не было. Это было одно из условий новых их отношений – ничего заранее не планировать.

– Я на это надеялся, – сказал он. – Возносил молитвы Святой Деве, чтобы подфартило.

Новая заминка.

– Хорошо, я передам Дарио то, что ты просил, – сказала Консуэло. – Только, дав такое обещание, будь готов, что уже в восемь утра от тебя потребуют встать и пулять ногой мячик!

– Где мы встретимся?

Она ответила, что обо всем позаботится сама, а ему только и надо, что найти ее в баре «Ла-Эслава» на площади Сан-Лоренсо, откуда они и отправятся.

Беспокойство отпустило его, и он даже почувствовал себя чуть ли не семейным человеком. Два старших сына Консуэло, Рикардо и Матиас, мало им интересовались в силу их возраста – двенадцать и четырнадцать. А Дарио, видимо, все еще мечтал об отце. Отношение ребенка еще больше сблизило его с Консуэло. Фалькон видел, что он нравится мальчику, хотя Консуэло и отказывалась в этом признаться, Дарио – ее любимчик. Ребенок придавал легкость их непростым отношениям и серьезным планам, привнося в них оттенок непринужденности.

С мыслью об этом он задремал.

Проснулся он, когда поезд уже стоял на вокзале Санта-Хуста, а пассажиры, шаркая, покидали вагон. Только что пробило 11.30. Выйдя из вокзала, он направился на улицу Иньеста. Фалькон хотел лишить Марису спокойного сна известием, что после их дневной беседы последовал анонимный звонок, но угроза не испугала его.

Паркуясь за церковью Санта-Исабель, он увидел в ее мансарде свет, освещавший растения на верхнем балконе. Он позвонил.

– Спускаюсь, – отвечала она.

– Это старший инспектор Хавьер Фалькон, – сказал он.

– Зачем вы здесь? – раздраженно бросила она. – Я ухожу!

– Мы могли бы и на улице переговорить. Если вы не возражаете.

Она открыла дверь, и он поднялся к ней на этаж. Впуская его, Мариса одновременно защелкнула мобильник с таким видом, словно приход Фалькона заставил ее просить кавалера явиться попозже, чтобы не встретиться с полицией.

– Вы не на праздник собрались? – спросил Фалькон, заметивший и ее нарядное платье бирюзового цвета, и распущенные по плечам медно-рыжие волосы, и золотые серьги, и переизбыток золотых и серебряных браслетов, и запах дорогих духов.

– На вернисаж и последующий банкет.

Она прикрыла за ним дверь. В движениях ее рук ощущалась какая-то принужденность. Браслеты сердито позвякивали. Сесть она его не пригласила.

– По-моему, днем мы достаточно поговорили, – сказала она. – Вы отняли у меня целый час рабочего времени, а сейчас еще покушаетесь на мой отдых.

– Мне днем звонил один ваш друг.

– Мой друг?

– И порекомендовал мне не совать нос в то, что меня не касается.

Ее губы чуть приоткрылись, но из них не вырвалось ни звука.

– И было это вскоре после нашего разговора, – сказал Фалькон, – когда я ехал в Мадрид на встречу еще с одним вашим другом.

– В Мадриде у меня нет друзей.

– Ну а старший инспектор Луис Зоррита?

– Вы что-то путаете, – сказала Мариса, слегка приободрившись. – Он мне никакой не друг.

– Но его, как и меня, чрезвычайно интересует произошедшая с вами история, – сказал Фалькон, – и он разрешил мне копаться в ней столько, сколько мне заблагорассудится.

– Да что такое вы говорите! – Лицо Марисы вспыхнуло яростью. – Какая история? Что вы имеете в виду?

– У всех у нас есть свои истории, – сказал Фалькон. – И все мы толкуем их так или иначе применительно к обстоятельствам, выдвигая те или иные версии. С помощью одной версии вашей истории Эстебан Кальдерон был упрятан за решетку. Теперь же мы собираемся выяснить истинный ход событий, и нас интересует, какую роль в них сыграли вы.