Текст книги "Таящийся ужас 3"
Автор книги: Роальд Даль
Соавторы: Август Дерлет,Лоуренс Блок,Мартин Уоддел,Владимир Гриньков,Флора Флетчер,Сибери Куин,Эдвард Лукас Уайт,Уильям Сэмброт,Мэнн Рубин,Монтегю Холтрехт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
Возникла небольшая пауза. Он сцепил руки перед собой на уровне груди и потирал ладони одну о другую, издавая при этом мягкий скребущий звук.
– Ты помнишь ту цитату, которую я прочитал тебе из журнала? Насчет крыс? Позволь мне объяснить, как все было дальше. «Стилл и Бардетт обнаружили, что мужская особь крысы, которая прежде была неспособна к размножению…» – Он заколебался, затем улыбка его расползлась, обнажая зубы. – Ты ухватила мою мысль, Мейбл?
Она стояла неподвижно и смотрела на него.
В тот самый первый раз, когда я прочитал эту фразу, Мейбл, я подпрыгнул в кресле и сказал себе, что если это действует на какую-то вонючую крысу, то не существует на свете таких причин, почему оно не подействовало бы также на Альберта Тейлора.
Он снова сделал паузу, наклоняя голову вперед и чуть поворачиваясь одним ухом в направлении жены, явно ожидая, что она скажет. Она, однако, ничего не сказала.
– И еще, – продолжал он, – Я почувствовал себя настолько восхитительно, Мейбл, настолько лучше, чем прежде, что продолжал принимать его даже после того, как услышал от тебя радостную новость. За последний год я, должно быть, проглотил ведраэтого молочка.
Большие, тяжелые, встревоженные женские глаза напряженно всматривались в лицо стоящего мужчины, в его шею. Нигде на этой шее, даже по краям, за ушами, не было видно ни одного участка обнаженной кожи. Вся кожа до воротничка была покрыта теми самыми коротенькими, шелковистыми, желтовато-черными волосками.
– Кстати, – сказал он, отворачиваясь и бросая на младенца взгляд, полный любви, – на таких крохотных детей оно оказывает даже более сильное воздействие, чем на взрослых, вроде меня. Ты только посмотри на нее, разве не так?
Взгляд женщины медленно переместился вниз и остановился на ребенке. Младенец голым лежал на столе – жирный, белый, словно впавший в коматозное состояние, чем-то напоминая гигантскую черву, завершавшую период своего личиночного развития и готовившуюся к тому, чтобы вскоре предстать миру с крыльями и жалом.
– Почему ты не укроешь ее, Мейбл? – спросил он. – Мы же не хотим, чтобы наша маленькая маточка простудилась.
Клэр и Майкл Липман
Слишком легкое наказание
Комнату наполняла странная, абсолютная тишина, которую не нарушали естественные даже в столь поздний час едва уловимые звуки – легкое поскрипывание мебели, слабое потрескивание остывающих в камине углей, отдаленные сигналы машин, какие-то шорохи.
Я теребил пальцами узел веревки и неотрывно смотрел на молодую женщину, напряженно застывшую на фоне заставленной книгами стены. Внимательно вглядываясь в ее бледное и очень милое лицо, я не различал в нем ни малейшего признака каких-либо эмоций: ни страха, ни скорби, ни даже презрения. Наконец я накинул петлю себе на шею и слегка трясущимися руками затянул узел. Получилось туговато – я немного ослабил петлю. Тем временем мой мозг нескончаемой лавиной осаждали всевозможные мысли.
– Не волнуйся, Найда, это займет всего несколько секунд, – сказал я, стараясь не совершить ни малейшего движения, от которого могла рухнуть лежавшая под ногами кипа книг. – Только, пожалуйста, постарайся запомнить мельчайшие детали.
– Не надо, Эрик, – голос ее был под стать лицу – такой же блеклый, невыразительный.
Я никогда не мог до конца понять, какие мысли населяют этот бестолково организованный разум. По образу своего мышления Найда была совершенно непохожа на остальных женщин.
– Я долженэто сделать.
– Ты постоянно это говоришь, но я не верю тебе. Ты специально это делаешь, чтобы только сильнее помучить меня.
– Найда, не веди себя как ребенок.
Легкая, милая улыбка тронула ее губы. Игриво? Ласково? Совсем как Мона Лиза. Тронула – и тут же исчезла, растворилась.
– Подожди!
– Ну, что там такое? – пролепетал я пересохшими, губами.
– Кто-то идет.
Сверкнуло стальное лезвие ножа, который она быстро спрятала у себя за спиной. Шаги послышались откуда-то из коридора, за пределами нашей квартиры. На какое-то мгновение они смолкли, затем раздались снова. Я не сводил взгляда с ее покорно выжидающей фигуры. Мне только показалось или она на самом деле улыбнулась?
– Не к нам, – облегченно вздохнул я, хотя это было понятно и без моих слов.
Пожалуй, она даже не услышала меня.
– Эрик, зачем тебе все эти жертвы? – И снова ни малейшего оттенка страсти или выражения в голосе, который позволил бы понять ход ее мыслей.
Я промолчал, подождал несколько секунд. Пожалуй, даже не несколько, а всего какую-то жалкую секундочку, а потом поймал себя на мысли: «А есть ли хоть какой-то смысл в этом балансировании на стопке книг с петлей на шее?»
Кадык мой судорожно дернулся. Стоять так было неудобно, а кроме того слишком уж больно впивалась в тело веревка. Я вытер влажные ладони о брюки. Лишь несколько минут назад я ослабил петлю, но она снова почему-то затянулась. В потаенном уголке сознания, в данный момент принадлежащем мне лишь весьма относительно, всплывали отдельные слова, которые постепенно складывались в целые фразы.
Рассудок его был сродни птице, безнадежно бившейся о прутья клетки…Нет, не пойдет.
Его разум, паривший на крыльях одинокой птицы…Так, уже лучше. Завтра надо будет как следует отшлифовать эту фразу. Завтра?
Даже в последние минуты своей жизни человек не перестает строить планы на Завтрашний день. Да и есть ли предел для полета человеческих надежд?
Только бы не забыть эту фразу. Получилось вроде неплохо.
Веревка. Я, наверное, вспотел, ее волокна впитали влагу и потому она сократилась, стянулась. Хотя нет, это невозможно. В любом случае нет никакого смысла чего-то ждать. Я должен одолеть концовку романа.
– Сейчас, пожалуй, уже можно, – сухим и каким-то деревянным голосом выдавил я.
На глаза попался стакан с водой. Если сослаться на жажду, то удастся хоть ненадолго оттянуть время. Я зримо представлял себе, как струится по пересохшему горлу вода.
Глоток воды – и веревка тысячами игл впивается в горло: потрясение от осознания того, как холодная жидкая масса струится вниз по судорожно, омерзительно сжимающемуся и расширяющемуся пищеводу…
Нет-нет, мне совсем не хочется пить.
Я молча смотрел на жену и чего-то ждал. Она тоже ждала и, казалось, готова была прождать так целую вечность, все с тем же слабым намеком на улыбку – загадочную, ледяную улыбку, застывшую на ее карминно-красных губах.
Мой разум словно бросился вскачь – отрывистые фразы и разрозненные слова сменяли друг друга. Все ощущения предельно обострились, предстали во всех своих мельчайших деталях. Все, что было связано с Найдой и этой комнатой, срослось, с безумной силой спаялось с чувствительными тканями моего мозга.
Отсветы пламени камина румянят старинную медь. Черная дыра на книжной полке, зияющая подобно кровавой ране.
Письменный стол завален листами рукописи – разрозненными клочьями ненаписанного пока романа.
«И окно, – нашептывала другая часть моего сознания, – чуть приоткрытое сверху, будто зовущее, подговаривающее душу убежать, скрыться там, где не существует ни прошлого, ни будущего».
Нет, получалось слишком уж стеснительно, даже боязливо. Не пойдет. Брак. Но за этими словами уже стояло, громоздилось что-то иное, нечто такое, чему еще лишь предстояло подыскать название, чтобы в дальнейшем оно вышло на первый план. Зловещие, мерзкие эмбрионы.Неподъемные, беспорядочно раскиданные мысли, которые копошились в сознании, без конца взывали и будоражили смутно осознаваемые понятия, всегда почему-то придавая им оттенок лукавого, подчас даже непристойного смеха. Смеха над Найдой.
Я уже пытался раз и навсегда захлопнуть ворота своего разума, но сейчас запоры оказались сокрушенными и воспоминания о былом хлынули мощным потоком, словно желая навечно заглушить мои нынешние чувства. Я взглянул на нее – она так и стояла, миниатюрная фигурка, вжавшаяся спиной в монолит стены. Мне всегда почему-то представлялось, что даже в минуты отдыха, она все равно пребывает в постоянном, нескончаемом движении – подобно незыблемому на первый взгляд морю, вздымающемуся под напором недоступных взору потоков и течений…
Да, я всегда ощущал в ней это движение, присутствие которого смутно почувствовал еще при первой нашей встрече – в ту самую минуту, когда впервые услышал размеренный и глухой рокот желания; когда же наступал миг уединенного свидания, то я почему-то не встречал с ее стороны ни страстной искренности, ни робкой, застенчивой сдержанности, не натыкался на отказ, но и не достигал желаемой цели. Ведь столько раз я внушал себе, что можно было бы ограничиться тем, что уже имею, – и не находил в себе сил для такого поведения. Я смутно осознавал, что даже в наиболее интимные мгновения наших встреч, нежась в ее вроде бы теплых и ласковых объятиях, в ее голове остаются потаенные, недоступные мне уголки. Мой мозг беспрестанно атаковала вереница вопросов, на которые я так ни разу и не нашел ответов. За все месяцы нашей совместной жизни Найда ни на мгновение, ни на самую малую толику не раскрыла передо мной сокровенных глубин своих мыслей. В то же время я не помнил ни одного случая, когда она позволила бы себе удовольствие сорваться на страстный гнев, яростную злобу или хотя бы ожесточенную неприязнь.
Даже когда умер наш ребенок.
Мне казалось, что в те дни она действительно не находила себе места от горя. Глаза ее, прежде прозрачные и искрящиеся, затянула пелена сокрушительного потрясения. Впрочем, мне трудно сейчас утверждать это со всей определенностью, поскольку после этого она по непонятной причине словно отдалилась от меня. Поначалу я считал, что в смерти Сонни она винит именно меня. Ведь как все получилось.
В тот день, когда я лихорадочно трудился над первой главой своей очередной книги, Найда куда-то ушла, а меня перед уходом попросила почаще заглядывать в детскую. И надо же, именно тогда, когда я не мог ни на минуту оторваться от описания захватывающей сцены между Дороти и Эндрю, именно той сцены, которую впоследствии критики назовут шедевром бурлящего реализма, всему этому и суждено было произойти. Разумеется, меня охватил неподдельный ужас, но… Разве истинный художник повинен в том, что происходит в моменты вспышки творческого азарта. Найда это поняла.
Разумеется, после этого между нами возникла непродолжительная отчужденность, но затем она снова вернулась ко мне. Более того, мне даже показалось, что мы стали еще ближе друг другу. Найда изо всех сил старалась угодить мне, предвосхищала каждое мое желание, успокаивала и помогала обрести веру в себя в те дни, когда муза, казалось, навечно отвернулась от меня. Не каждого Господь одаряет талантом созидания, и тот, кому выпал подобный жребий, всегда испытывает потребность в женщине, которая была бы способна понять его и с готовностью отдавала бы ради него всю свою жизнь без остатка.
Я нуждался в такой женщине, как Найда. Если на то пошло, она обладала всем, о чем другим женщинам оставалось только мечтать: роскошно обставленный дом и муж, с каждым новым днем превращавшийся в прижизненный памятник собственному литературному гению. Кто может упрекнуть меня в том, что я недостаточно хорошо обходился с ней? Даже в моменты немилосердной творческой апатии я хранил верность своей жене. Кратковременный роман с Анеттой я сам был склонен объяснять своим же полнейшим смятением, наступившим после внезапной смерти Сонни. Именно так я и сказал Найде – должен признать, она совсем не рассердилась.
«Все вполне естественно», – проговорила она тогда, и я подумал, что это явилось ярчайшим примером ее рассудительности и умения понимать меня.
Вслед за тем событием мой творческий процесс стал резко набирать обороты – вплоть до сегодняшнего ступора, упадка, причем, надо признать, самого тяжелого и беспросветного, какие только выпадали на мою долю. Я чувствовал себя выжатым лимоном, был изломан, вконец выхолощен. В мозгу, при малейшей попытке написать хоть строчку – пустота, словно в космосе. Я понимал, что этот кризис будет особенно тягостным и затяжным. Но Найда отнеслась к моим мукам с терпением стоика, пока я писал, рвал и переделывал бесчисленное количество неуклюжих и ни на что не годных фрагментов книги. Лишь однажды она подала голос протеста – когда я заявил, что на этот раз должен повеситься.
– Ну нет, этого я уже не потерплю, – заявила она, точно выверив, что полагается говорить в таких ситуациях. – Нельзя этого делать, ты меня слышишь, Эрик?
Однако я добился своего, и она сложила из книг нечто вроде эшафота, пока я упорно трудился над составлением своего «предсмертного письма». Она же раздобыла где-то веревку и наточила как бритву нож; а потом поддерживала меня, пока я взбирался на самодельную плаху и затягивал узел…
Кадык снова судорожно дернулся вверх, и я чуть не поперхнулся.
– Эрик, ты уверен в том, что это действительно необходимо? – спросила Найда.
На этот раз ее вопрос прозвучал как в хорошо поставленной драме, с неизбежным скрытым подтекстом.
– Ведь одна-единственная секундная оплошность, и все – конец…
Бог ты мой, впервые за все это время я испытал прилив настоящих эмоций, доселе скрытых под плотной завесой искусно наигранного равнодушия. Будто из бездонной пучины наружу, к поверхности, наконец вырвался воздушный ком чувств, с появлением которого я и сам должен был продемонстрировать столь же неистовую реакцию и взорваться новым, не менее мощным эмоциональным зарядом.
Так что же таилось у нее внутри? Я был вправе знать это. Я уже устал сжимать ее хрупкие загорелые плечи, пытаясь вытрясти из нее тайные помыслы, чтобы они заскакали и покатились по полу, подобно белым мраморным шарикам. Нет, я определенно должен был выяснить, что за коварные мыслишки гнездятся в потаенных уголках ее сознания. Отчего мой мозг вынужден страдать и терзаться в корчах сомнений? Откуда вообще взялись эти нелепые подсознательные подозрения, которые с каждой новой секундой терзают меня все больше?
А вдруг… Едва ли не агонизируя, я повернул голову и устремил взгляд на ровную стопку машинописных страниц, лежащих как обычно на краю стола.
Нет, только не это. Найда всегда, с самого начала нашей жизни, упорно отказывалась прочитать хотя бы одну-единственную написанную мною строчку.
– Разве я могу читать твои книги и судить о них с холодным бесстрастием критика? – обычно возражала она. – Ведь мне так хорошо известно, откуда все это берется…
Значит, она не могла заранее знать содержание фрагмента, который я поместил в середине последней главы – самого эффектного эпизода, который я когда-либо задумывал, вырванного с кровью из живого тела самой жизни… Но какой смысл сейчас во всех этих сомнениях и терзаниях? «Ведь важно лишь то, что происходит сегодня, – повторил я себе, – только этомгновение – пока она стоит и ждет. Чего ждет?.. Моей смерти?»
Я облизнул пересохшие губы и ощутил терпкий соленый привкус. Для паники нет абсолютно никаких оснований, успокоил я себя. Все окажется ничуть не хуже, чем в тех многократно повторенных ситуациях, когда я умышленно подталкивал и себя, и ее к самой кромке жизни. Укус тарантула. Снотворные таблетки. Рассеченные вены. Погребение заживо – это было в моей четвертой книге. Или вот еще: человек – я сам – тонет в ледяной воде, когда у него остается только один шанс на выживание, олицетворенный в тоненькой рыбацкой леске, зажатой в кулаке женщины, сердце которой терзают страстная любовь и лютая ненависть…
Надо ли удивляться тому, что критики столь восторженно реагируют на образчики моего жестокого натурализма? Ведь все эти леденящие душу сцены являются точными слепками моих же фронтальных столкновений со смертью.
Смерть вообще похожа на женщину – столь же прекрасна, сколь и загадочна!
В ходе подобных опытов я, естественно, целиком полагался на Найду; при этом меня ни разу не посетило подозрение относительно того, что я целиком нахожусь в ее власти. Так стоит ли терзать себя ненужными сомнениями на этот раз?
– Найда! – дикий страх сдавил мне горло, – Найда!
Судорожное движение поколебало шаткое равновесие, я оказался абсолютно не готов к тому, что книги все сразу выскользнут у меня из-под ног. Глаза мои адски расширились, готовые вылезти из орбит, ноги дернулись, а руки взметнулись над головой, цепляясь за натянувшуюся веревку. Обманчивое зрение утративших подвижность глаз выхватило ее лицо, – она пристально смотрела на меня. Она улыбалась. – улыбалась, наблюдая, как я конвульсивно захрипел, словно добровольно выплевывая из себя последние остатки собственной жизни, – и сжимала нож в неподвижно застывшей руке. Вот оно что: на сей раз она все-таки даст мне умереть, и главное, что за это ей ничего не будет. Перед моими глазами возник круговорот световых пятен, перемежающихся темными вкраплениями, пока все не потонуло в густом, непроглядном мраке…
Я медленно открыл глаза. Найда опустилась на колени рядом и лихорадочно растирала мои запястья, словно пытаясь загнать в них утраченную жизнь. Я жадно вдыхал, буквально впитывал, сладкий, пьяняще-дивный воздух. Веревка куда-то исчезла, а книги, как и прежде, стояли на стеллажах. Сколько времени я находился без сознания? Пять минут? Десять?
– Ты задумала убить меня? – слова вырывались словно пьяные матросы из таверны.
– Задумала, – бесцветным голосом произнесла она.
В моей голове беспомощно кружились и путались дурацкие мысли. Я понимал, что она не лгала, и все же эта правда непостижимым образом оставалась мне недоступной. Как она может сохранять спокойствие, быть такой холодно-равнодушной?
– Но почему, Найда?
Она взяла со стола стакан, протянула его мне и чуть подняла мою голову, пока я глотал саднившее горло виски. Где-то, в глубине моего тела, начала вздыматься теплая волна. Я так и не умер, я продолжал жить и жизнь никогда еще не представлялась мне такой упоительной и сладостной.
– Я ждала, Эрик, долго ждала и верила, что когда-нибудь настанет день и ты сам поймешь смысл того, что ты делаешь со мной. Я сохраняла надежду, потому что любила тебя. Но ты зациклился на своей работе. Много же мне понадобилось времени, чтобы постичь эту истину. Твой эгоизм погубил Анетту, а вместе с ней и остальных женщин, над которыми ты так радостно насмехался, описывая их в своих книгах. Взгляни хотя бы на то, как ты вверял мне собственную жизнь… Может быть, Эрик, для тебя это и было всего лишь невинной забавой, но скажи, ты хоть раз обо мне подумал? Ты был до конца уверен, что противоядие подействует? Или я вдруг опоздаю наложить жгут? Вдруг мне не удастся остановить кровотечение? Тебе никогда не было интересно узнать, что думаю по поводу всего этого лично я? Раз за разом смотреть и видеть, как ты умираешь, угасаешь у меня на глазах, да еще, вдобавок ко всему, стараться в мельчайших деталях все запомнить, чтобы потом пересказать тебе в красках и подробностях!
«Она сердится», – с явным удовольствием подумал я.
Гнев разрумянил ее, бешеными искрами заплясал в глазах: гордая, пленительная грудь поднималась и опускалась, словно стремясь вырваться из воздушных пут скрывавшего ее платья.
Отлично! Еще чуточку отлакировать и будет что надо… Неожиданно в мой желудок словно вонзилась острая раскаленная игла – и тут же растворилась в нем. Я сделал глубокий вдох.
– Найда, но ты же разрезала веревку. Значит, в тебе еще осталась любовь ко мне…
– Возможно ли это?
Могильная стужа в ее темных глазах, в голосе – вековой лед. Я понимал, что стоит мне дотронуться до нее хотя бы пальцем, она сразу же заледенеет, покроется инеем.
– Любовь… А знаешь ли ты, сколько их, образов этой самой любви? Или ненависти? А может, того и другого вместе? Все это сплетается друг с другом и постепенно твой мозг становится хранилищем миллионов мельчайших извержений, взрывов, и тогда, ты начинаешь ощущать, как сердце сотрясают рыдания, а слезы катятся в темную бездну внутри тебя…
Нахлынула новая волна острой боли; наружу через поры брызнул холодный пот; во рту появился странный, непривычный привкус… По всем моим жилам запульсировала отчаянная тревога.
– Это виски?..
– Да, Эрик, виски… И чуточку аконита.
– Аконита?! – Я хотел было кинуться на нее, но противная слабость сразу же отбросила мое тело назад.
Мне был известен этот яд – в прошлом году я упоминал его в двух своих романах. Значит, меня ожидало медленное, постепенное, но неотвратимое угасание при сохраняющемся вплоть до самого конца сознании.
Я неотрывно глядел на нее, но Найда по-прежнему стояла на коленях, сжав тонкие прелестные руки, и спокойно, без малейшего намека на ненависть рассматривала меня, а ее гладкое, красивое лицо оставалось таким же угрюмым.
Смерть вообще похожа на женщину – столь же прекрасна, сколь и таинственна…
Слезы застилали мой взор, в груди вздымался ледяной страх, желудок изводила надсадная боль, а мозг дурманило дикое осознание того, что теперь мне никогда уже не написать ни строчки. Но что толкнуло ее выбрать для меня столь жуткий конец? Почему тогда она не позволила мне спокойно забыться и испустить дух с петлей на шее?
Найда поднялась и подошла к письменному столу, встав на цыпочки, потянулась к высившимся над ней стеллажам, взяла стопку рукописей, которые, как я знал наверняка она прежде никогда не читала. Почти сразу же нашла в середине рукописи нужное место и спокойно, равнодушно, даже не поднимая на меня глаз, принялась читать вслух фразы, с мясом выдранные – горячими и дымящимися кровью – из реальной жизни.
«Как же просто все оказалось, – подумал Говард, в тихом ужасе замерев в пустынной, погруженной во мрак детской. – И главное – как быстро. Никакого сопротивления. Крохотный ребенок тихо лежал в колыбели, но это не было умиротворенной неподвижностью спящего младенца. Его собственный ребенок, его сын – умер, а все только потому, что он не пошевелил и пальцем, увидев происходящее. Значит, смерть эта наступила из-за его неукротимого любопытства, бездонной жажды самому испытать каждое свежее, незнакомое ощущение, которое – пусть даже столь чудовищное и мерзкое – готова подарить ему жизнь. Да, это был тот самый тянущийся из тьмы, столетий греховный зов знания, пусть даже дающийся такой страшной ценой… Но теперь он превратился в человека, навсегда чуждого своим собратьям по полу, всем остальным мужчинам, и весь остаток своей долгой, жизни ему суждено брести в одиночестве, тая в себе страшное знание, спрятанное где-то в потаенных глубинах его сердца и никому не доступное. Знание того, что ему было по силам остановить смерть, но он не сделал этого…»
Найда оторвала взгляд от моей последней книги.
Голос ее прозвучал глухо, тихо, почти покорно.
– Ты не заслужил петли. Для такого, как ты, – это слишком легкое наказание.
