Текст книги "Последний каббалист Лиссабона"

Автор книги: Ричард Зимлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Глава V

Время – это печать, заверяющая существование. И как печать оно искусственно. Как говорил дядя, прошлое, настоящее и будущее – всего лишь строфы одного стиха. Наша задача – следовать его ритму на пути к Богу.

А ведь уже середина понедельника, и прошел день с момента смерти дяди.

Скоро наступит четвертый вечер Пасхи.

Мама только что вышла из подвала, сказав, что никогда прежде не видела эту девушку.

– Ты уверена? – переспросил я.

– Никогда, – стыдливо ответила она.

Я почти слышал ее мысли: «Плотский грех привел его к смерти».

Я стоял над телами. Рядом была тетя. Она не стенала и не плакала, просто подняла с пола осколок кувшина и принялась резать его острым краем пальцы.

– Эсфирь, прекрати это! – велел я. – Эсфирь…

Ее пронзительный взгляд, отчужденный и какой-то детский, говорил о том, что со смертью дяди она отказалась понимать нас. Стон, поднимавшийся из ее нутра, внезапно вырвался хохотом. Она посмотрела в пространство между ним и девушкой, наклонилась вперед, словно он тянул ее к себе, и стала кромсать ее указательный палец – тот, с которого я снял брачную ленту. Я подбежал к ней, вырвал осколок. Кровь горячими струйками потекла по рукам.

Фарид, сбежавший по ступеням, крепко обхватил Эсфирь за талию. Когда он уводил ее, она обернулась и взглянула не меня, словно собираясь попрощаться перед долгим путешествием. С грацией призрака она поднялась по ступеням, опираясь на руку Фарида.

Хотя ее исток скрыт от наших глаз, тропа от печали к озарению тщательно вымощена Богом: неожиданно я осознал, что убийца, доподлинно знакомый с содержимым нашего шкафа, мог знать и о генице!

Вытащив из мешочка, сделанного из воздушного пузыря угря, ключ, спрятанный за Кровоточащим Зеркалом, я откинул край молитвенного ковра со стороны северной стены и вытащил несколько камней, чтобы открыть замок. Повернул ключ слева направо. Когда замок щелкнул, я поднял деревянную крышку, примерно в метр площадью, замаскированную камнем, и прислонил ее к стене. Геница открылась с протестующим скрипом.

Я оказался прав: две верхние рукописи – «Басни Лиса», которую я иллюстрировал, и Книга Эсфирь, которую переписывала тетя – были заляпаны кровью.

Под ними, в большинстве своем чистые, но тут и там покрытые отпечатками пальцев убийцы, лежали семейные книги: Тора, Агада, молитвенники; карта Средиземноморья Иуды Абензары; религиозные комментарии Авраама Сабаха, дядиного друга; поэтические труды Фарида ад-дин Аттара; и два учебника мистики Авраама Абулафии – нашего духовного отца, – которые дядя так и не решился доверить контрабандистам.

Дальше в полной неприкосновенности лежала Тора, иллюстрированная волшебными зверями, доставшаяся моему наставнику в наследство от его покойного друга Исаака Бракаренса; Коран из Персии; три свитка из личной переписки учителя; шерстяной мешочек, все еще туго набитый медью и серебром; и, наконец, брачный договор между дядей и тетей, написанный одной и иллюстрированный другим.

Все это я запер в генице.

Было очевидно, что убийца прекратил поиски, так и не добравшись до нижних рукописей: на них не было пятен. Но если бы он успел докопаться до них, то наверняка забрал бы деньги.

Не было только одной работы, и это дало почву для новых загадок. Исчезла Агада, которую дядя иллюстрировал перед смертью. Со всеми ее витиеватыми орнаментами и буквицами в форме птичьих голов она ничего не стоила по сравнению с рукописями Абулафии, часть из которых была написана рукой самого мастера несколько веков назад.

Значит, убийца усмотрел для себя какую-то ценность именно в этой Агаде.

Эта уверенность родила во мне другую, и я развернулся лицом к нашим столам: убийца нашел ключ к генице в пузыре угря за Кровоточащим Зеркалом. Это было лишним подтверждением причастности одного из молотильщиков. Но почему он снова запер геницу? Не из любви же к порядку.

В поисках поддержки я достал из сумки дядино кольцо с ибисом и надел его себе на указательный палец правой руки.

В подвал вернулся Фарид. Он стоял между телами, глядя на запекшуюся неровной коркой рану на горле дяди. Потом покачнулся, словно потеряв опору. Взглянув на меня, он увидел что-то… Его глаза закатились, обнажив белки. Тело обмякло. Я ринулся к нему, подхватил, прерывая падение, и держал его, пока он не пришел в себя.

На ступенях стояла Синфа. Застывший взгляд девочки был прикован к дяде. Рука схватила волосы на загривке. По ногам стекала влага.

Побоявшись, что она не вынесет вида мертвых тел, подойдя ближе, я закричал:

– Иди наверх и охраняй дверь! Никого не впускай!

Она послушалась. Фарид очнулся, и я начал вытирать его лоб рукавом. Он сел и показал:

– Все в порядке. Так неожиданно столько всего. И то, что я увидел…

– Что?

– На правом бедре твоего дяди…

Фарид сложил ладони и глубоко вздохнул.

– Что?! – потребовал я ответа.

– Semente branca.

Фарид использовал термин из Каббалы – белое семя, – чтобы обозначить сперму.

– Что ты несешь?

– Идем, – позвал он.

Вместе мы склонились над телом. На внутренней стороне бедра дяди, среди пятен запекшейся крови, были и другие – похожие на кусочки слюды.

– Это может быть все, что угодно! – бешено жестикулировал я. – Мед, миндальное молоко. Дядя никогда не обращал внимание на…

– Это semente branca, – нетерпеливо и резко повторил Фарид. – Я понюхал ее и…

Прежде, чем я смог остановить его, он отслоил тонкую пленку и положил ее себе на язык. Он дегустировал ее, словно новый сорт специй. Внезапно поперхнувшись, он выплюнул ее на ладонь и растер о штаны.

– Они занимались любовью, – отчетливо показал он.

Хотя для меня и было шоком то, что дядя мог совокупляться с кем-то помимо тети Эсфирь, но не это поразило меня. Он привел любовницу в подвал, где мы молились, в нашу синагогу… Это было невероятно. Это меняло все. Но все же…

– Слушай, мне нужна твоя помощь, – показал я Фариду, понимая, что мы подошли к тому моменту, когда приходится рассчитывать только на собственные скромные силы.

Я скинул ковер с тела девушки и рассказал ему все, что мне было известно, о чем я догадывался, показал записку, написанную дядей для Дома Мигеля Рибейру, аристократа, для которого тетя Эсфирь переписывала Псалтырь. Когда он дочитал письмо, я схватил его сильные ладони и приложил их к своей груди, чтобы он почувствовал, как сильно колотится мое сердце.

– Фарид, – показал я, – я подумал, что, наверное, Бог свел нас вместе только на время Пасхи. Возможно, Он желает, чтобы мы вдвоем нашли убийцу дяди. Скоро я должен буду отправиться на поиски Иуды. Но сейчас я хочу, чтобы ты прошелся по комнате, обратил внимание на каждую мелочь и тень мелочи и рассказал мне обо всем, что ты заметил, а я пропустил. Обо всем! Ты должен рассказать мне свою версию того, что здесь произошло.

Фарид выполнил мою просьбу. Готовый поведать о своих находках, он поманил меня к телу дяди. Мы присели рядом с его головой. «Когда нам удастся похоронить его?» – внезапно подумал я, с потрясением вспомнив, что мы должны предать его земле как можно скорее.

– Рана на горле проходит под небольшим углом, – объяснял Фарид. – Я бы сказал, что убийца сзади повернул голову твоего дяди налево, а бритвенно-острым ножом в правой руке…

Фарид провел ладонью поперек груди, изображая движение, оборвавшее жизнь моего наставника.

Он встал, обошел девушку, сел на корточки возле ее рук, наклонился и стал яростно принюхиваться, пыхтя, словно пес. Взглянув на меня, он показал:

– Она работала с оливковым маслом и розмарином. И с чем-то еще – запах почти выветрился, – возможно, с лимонным маслом. – Он коснулся кончиком пальца ее ногтей. – Здесь немного пепла. Возможно, она была булочницей. Пепел может быть из печей.

Я кивнул, соглашаясь: я был бы еще большим дураком, чем я есть, сбросив со счетов обоняние и зрение Фарида.

– И взгляни на ее правый висок, – продолжал он. – Там маленькая круглая отметина. И на левом то же самое.

– И что это, по-твоему?

– Не представляю. Но они на удивление симметричны. Теперь иди за мной.

Он подвел меня к шкуре на западной стене, о которую убийца вытирал нож. Подняв край шкуры над головой, он показал мне пять ярких неожиданно обрывающихся кровавых мазков на плитке. Как будто вытирали пальцы, оставив без внимания ладонь.

Сумел ли убийца ускользнуть, начертав кровью сакральные символы? Или один из молотильщиков нанял для убийства учителя демона или призрака? Могло ли создание с Другой Стороны пройти мимо мезузы в косяке двери?

– И что ты думаешь об этом? – беспокойно спросил Фарид. Я помотал головой, и он опустил шкуру на место. – А теперь дай мне бусину из четок и нитку.

Я достал вещи из сумки и вручил ему.

Он обнюхал и облизал их.

– Бусина из рожкового дерева, хорошо отшлифованная. Дорогая. Я бы сказал, сделана на заказ. Но она не принадлежала отцу Карлосу. Во всяком случае, она не из тех четок, что я у него видел. Нитка, как ты знаешь, шелк. Очень хорошего качества. Мне надо будет взглянуть на перчатки Самсона, чтобы определить, такая ли она. И даже если так… В Лиссабоне километров черного шелка больше, чем мощеных улиц.

Он вытянул руки вдоль тела.

– Больше ничего? – спросил я.

– Только то, что ты был прав, решив, что твоего дядю убили в одежде. С изнанки халата есть пятна экскрементов и semente branca.

Похоже, из тела моего наставника вышли все жидкости. Возможно, в момент насильственной смерти тело пытается очиститься, чтобы душа могла быстрее уйти к Богу.

– Это все? – уточнил я. Он кивнул, и я продолжал: – Тогда как, по-твоему, он ушел? Я точно знаю, что дверь была плотно закрыта на засов изнутри. Ему пришлось бы просочиться сквозь стену. Другого пути…

– Лишь одна слишком никчемная мысль озарила мой невежественный разум, – ответил Фарид.

– Какая?

Фарид указал на оконные проемы. Их было три. Овальные, каждое в длину не более тридцати сантиметров и шириной примерно в ладонь. Они закрывались узкими ставнями, которые можно было запереть, и занавесками из тонкой выделанной кожи, пропускавшей в комнату только приглушенный свет.

– Даже ребенок или гном, – ответил я, – не смог бы протиснуться в них. Разве что убийца был хорьком или гадюкой…

– Я же говорил, что это жалкая идея.

Фарид пожал плечами, прикоснулся соединенными большим и указательным пальцами к губам, потом поднял их в благословении. Это означало, что он намерен ждать, пока Аллах ниспошлет нам ответ.

– Мы не можем ждать Его, – возразил я.

Пройдя к лестнице, я сел там, размышляя над этой загадкой.

«Странно, – думалось мне, – что я не чувствую ничего, кроме опустошения и слабости тела». Словно бы моя любовь умерла вместе с дядей. Словно – вырванный из прошлого и настоящего – я двигался, отрешившись от всего, кроме безудержного желания найти убийцу.

Вдруг у меня чуть сердце не выскочило из груди: кто-то скребся в один из ставней окон, которые мы только что обсуждали. Я взбежал по ступеням, промчался через кухню, выскочил во двор. И обнаружил Розету. Кошка катала лапой мячик из алой шерсти, сделанный для нее дядей. Она была насквозь мокрая, как будто побывала в колодце.

– Бессердечная идиотка! – зашипел я на нее.

Глубоко вздохнув, я извинился перед кошкой и вышел через ворота на улицу. На востоке, в сотне пейсов от улицы Святого Петра, над входом в здание школы все еще висело тело доктора Монтесиньоша. Низенький человечек в длинном сиреневом плаще остановился перед ним и протянул правую руку в благословляющем жесте. Я видел его только в профиль, но у него были седые встрепанные волосы и смуглая кожа, как у моего наставника.

«Это дядя! – внезапно подумал я, будто все мои прежние выводы о его смерти были откровенным бредом. – Разумеется, он воспользовался магией, чтобы нас одурачить!»

Это было безумием, я знаю, но меня охватило чувство облегчения, и я пошел к нему. Возможно, я даже смеялся. Однако, услышав звук моих шагов, маленький темнокожий человечек развернулся ко мне, замер, а потом бросился за угол к церкви Святого Мигеля. Когда я добрался до нее, он уже скрылся из виду.

Смущенный и разочарованный, я вернулся к телу доктора Монтесиньоша. Золотой соверен, который запихали ему в рот, чтобы он смог оплатить переправу через небесный Иордан, исчез. Ощущая нечто, сходное с ударом о землю после прыжка с высокой стены, я подумал: «Этот человек в сиреневом плаще был не дядя, он тянулся не для того, чтобы благословить тело, а чтобы украсть монету. Это был обычный вор».

Когда я возвращался домой, то проникся таким озарением, что пути его вряд ли были известны самому Богу. Выживание каждого из нас в Лиссабоне – равно евреев и христиан – теперь зависело только от нас самих. Именно тогда мне пришла в голову мысль, которой я никогда раньше не смог бы допустить: «Никогда не было никакого Бога, наблюдающего за нами! Даже ядро Каббалы, Тора – просто вымысел. Нет никакого Завета. Я посвятил всю свою жизнь лжи».

Спустившись в подвал, я сел у подножия лестницы, обхватив голову руками. Фарид подошел ко мне, положил руку мне на голову.

– Все мы сейчас усомнились в Боге, – показал он. – Не думай о великих скорбях, нас постигших. Перед нами нераскрытое убийство. Давай вернемся к нему. Скажи, что за ценность для убийцы могла быть в пропавшей Агаде?

Я напомнил Фариду, что учитель всегда рисовал лица библейских персонажей с моделей – известных жителей Лиссабона, наших соседей и друзей, включая его обожаемых учеников-молотильщиков. Он всегда старался подобрать для рисунка человека, обладающего сходным характером и интересами.

– Кто-то из молотильщиков был изображен в роли злодея? – спросил Фарид.

– Нет, – ответил я. – Не думаю, что он подозревал кого-то из них. Или же только совсем недавно узнал о заговоре против него. Скорее всего, он не стал бы возвращаться, чтобы переделать их иллюстрации. Попросту слишком много хлопот ради результата…

Я остановился, не закончив фразы: все вставало на свои места. В прошлую пятницу, незадолго до Пасхального седера дядя сказал мне, что нашел лицо Хамана для последней рукописи. В его голосе сплелись грусть и облегчение. Теперь я объяснил Фариду, что, вероятно, он изобличил заговорщиков еще в тот день.

– И мне кажется, он изобразил лицо своего главного противника в качестве злобного Хамана… лицо человека, который собирался убить его. Это единственно возможное объяснение. Именно поэтому украли его последнюю Агаду. Убийца знал, как дядя моделировал персонажей. Или догадывался об этом. Или даже случайно наткнулся на нее, пока рылся в генице. Он запаниковал и забрал ее с собой. Поэтому на нижних рукописях не осталось пятен, и мешочек с деньгами на месте.

Фарид подергал себя за мочку уха, серьезно посмотрел на меня сверху вниз.

– Мы должны перебрать всех молотильщиков по очереди, – сказал он. – Отец Карлос, какие у него могут быть мотивы? Мог он стать Хаманом?

– Они с дядей поссорились из-за safira Соломона ибн Габироля, которую Карлос отказался продать ему.

– А Самсон Тижолу? Дядя давно говорил с ним?

– Прямо перед тем, как я пошел к нему за вином, дядя сказал, что хочет поговорить с ним, и дал мне записку для него.

– Что он собирался с ним обсудить?

– Не знаю, – показал я. – Но есть еще кое-что. Они виделись только на тайных встречах группы молотильщиков. Неужто дело было только в расстоянии между домами? Иногда меня озадачивал этот вопрос.

– Искра неприязни?

– Скорее соперничество. Два умных, мощных каббалиста. Даже ангелы могут соревноваться между собой.

– Теперь Диего, – продолжал Фарид.

– Диего еще не до конца прошел посвящение в тайную группу, – ответил я. – Не уверен, знал ли он уже о генице.

– Ты можешь узнать об этом у других молотильщиков.

Я достал записку, выпавшую из тюрбана Диего, показал ее Фариду и объяснил, как она попала мне в руки.

– Что ты думаешь об этом? – спросил я.

– Madre – это, разумеется, мать, особенно когда речь идет о Святой Деве. Я бы сказал, это наполовину еврейский, наполовину христианский талисман – молитва Деве о том, чтобы с Исааком произошло что-то хорошее двадцать девятого числа. – Он вернул мне записку. – Странные вещи вы, анусим, творите в последнее время. Вы как сфинксы с еврейским сердцем и христианской головой.

– Тут еще кое-что, Фарид. Ведь Диего недавно был ранен. После того, как за ним гнались и избили камнями, достало бы у него сил перерезать два горла?

– Если чувствовал, что должен сделать это: Диего – один из уцелевших, ему удалось вырваться из Кастилии, хотя инквизиторы жаждали его крови. А его рана была бы идеальным оправданием, начни кто-нибудь подозревать его.

– Но он живет в нескольких кварталах отсюда. Стал бы он рисковать, пробираясь через толпы беснующихся старых христиан? Сомневаюсь.

– Но если бы он объединил усилия с Эурику Дамашем…

– Или рабби Лосой, – заметил я. – Тот всегда ненавидел дядю. И он, к тому же, имеет доступ к ритуальному облачению, и к четкам, разумеется, тоже.

Фарид сделал глубокий вдох.

– И, наконец, остался Дом Мигель Рибейру, – сказал он.

– Думаю, он обращался к Дому Мигелю за средствами для покупки какого-то очень ценного манускрипта. Возможно, книга, ставшая причиной ссоры в группе. В этот раз желание дяди уберечь все до последней страницы на иврите от уничтожения привело его к смерти.

– Муж девушки, – продолжал Фарид. – Как насчет него? – Он схватил меня за руку, прерывая возражения. – Я понимаю: то, что они с дядей были любовниками, почти невозможно, – показал он. – Но не каждому дана твоя непоколебимая вера. Возможно, ее мужа убедили, что она наставляет ему ветвистые рога. Может быть, она приходила к твоему дяде за какой-то помощью, например, по вопросам религии. И ее муж следил за ней, полагая, что тот, с кем она собирается встретиться – ее тайный любовник. Увидев, что она исчезла в подвале, он ворвался внутрь и набросился на дядю. А одежду жены забрал с собой, чтобы по ней его не смогли выследить.

– Одержимый ревностью супруг, подозрительный, вероломный, подверженный вспышкам ярости.

– В Лиссабоне таких под самую крышу. Скольких мужчин, постигнувших пути любви, мы с тобой знаем?

– Но он должен был догадываться, что лицо его жены – тоже улика. А то, что он забрал одежду – просто абсурдный жест.

– Если только они не обладали какой-то ценностью, – возразил Фарид. – Драгоценности или закладная расписка. Бери, есть еще один вариант.

Фарид нервно облизал губы.

– Кто?

– Мы, словно пчеловоды у улья со злыми пчелами, избегаем говорить об Эсфирь. – Он отмахнулся от моих возражений. – Никто из тех, кого мы знаем, не подвержен ярости так, как она, так или не так? – спросил он.

Я кивнул.

– Ее молчание очень настораживает. Возможно, обнаружив девушку в подвале с твоим дядей…

– Это нелепо! – оборвал его я. – Ты что, думаешь, она могла задушить их в приступе ревности четками, которые совершенно случайно нашла во дворе?! Потом перерезала им глотки, украла нашу ляпис-лазурь и золото и выбежала на улицу, чтобы ее там же и изнасиловали? Фарид, это карточный домик, построенный на кривом столе! Нет, в ее молчании нет ничего странного. Я прекрасно понимаю ее. Его исток – недоверие, а не чувство вины.

– Карточный домик, построенный на кривом столе во время песчаной бури, – ответил Фарид, придав своим движениям извиняющийся тон. – Но я должен был высказать эту мысль, чтобы потом отбросить ее. А теперь скажи мне вот что, Бери… Зачем кому-то из молотильщиков было сговариваться с Эурику Дамашем или с кем-то еще за пределами группы?

Шантаж? Это слово пронзило сознание с такой силой, что я вскочил на ноги.

– В чем дело? – спросил Фарид. – Ты что-то слышал? Кто идет?!

– Нет, я ничего не слышал.

Я показал ему, чтобы он дал мне минуту подумать. Мог ли Эурику Дамаш шантажировать кого-то из молотильщиков и заставить его помочь ему убить дядю и ограбить шкаф и геницу? Возможно, он вообразил, что подвал заставлен бочонками с золотом, шкатулками, полными рубинов. Может быть, он и привел сюда девушку и убил ее, чтобы заставить всех думать, будто они с дядей были любовниками, – и убедить нас в том, что это ее муж совершил преступление?

Еще одна страшная мысль пришла мне в голову: возможно, убийца излил на дядю собственное семя! Это было неописуемо мерзко. Но даже если мы не располагали больше никакими знаниями о прошедших двух днях, мы выяснили, что это злодеяние было лишь отблеском настоящего.

– Шантаж, – показал я Фариду. – Мы все носим маски в это проклятое время, и наверняка у каждого есть одна-другая тайна, за которую можно поплатиться!

Он встал и положил руку мне на плечо.

– Но и это ставит нас в затруднительное положение. Потому что, если у каждого из нас есть тайны, разве не каждого можно вынудить на что угодно? Что прикажешь делать, если на каждом – тень подозрения?

В ту секунду самое ужасное из возможных озарение заставило мои внутренности сжаться в ком. На лбу проступил пот. Мне стало дурно, я застонал в голос. Я был настолько взволнован, что заговорил с Фаридом, пользуясь не только языком жестов:

– Отец Карлос был с Иудой! Может, малыш стал свидетелем убийства? Карлос не смог заставить себя убить ребенка. И он его забрал!

Фарид прочитал по губам, прикрыл глаза, словно пытаясь отгородиться от такой вероятности.

– Я об этом не подумал, – беспомощно просигналил он.

Его ладони сложились вместе в молитве. Я взял его за плечо, показал:

– Когда ты видел Карлоса, он был в крови?!

– Они были далеко. Я не думаю, но не могу сказать наверное.

Гробовое молчание легло между нами. Нам оставались Эурику Дамаш, рабби Лоса и Дом Мигель Рибейру. Один или несколько из них объединили свои усилия с молотильщиками.

– Нам надо поговорить со всеми, – сказал Фарид.

Я кивнул, и принялся укладывать в сознании все, что нам удалось выяснить, в цельную последовательность:

«Дядя был дома, совсем один, к нему пришла девушка, его давняя знакомая, помощница пекаря, может быть, дочь кого-то из старых друзей. У нее были крупные неприятности. Муж недавно избил ее. Что ей было делать? Наставник усадил ее на кухне за стол, налил кубок вина, разбавленного водой, угостил мацой. Они говорили о ее беде, пока их не отвлекли крики на улице. Мгновенно поняв, что происходит, дядя велел ей сидеть тихо, по-кошачьи пробрался во двор, потом в лавку в поисках членов семьи.

Но я тогда только возвращался из похода за кошерным вином, а тетя Эсфирь была на рынке возле Святого Стефана. Иуда был с отцом Карлосом. Мама и Синфа отдыхали у соседей.

Когда старые христиане снесли дверь лавки, он забрал девушку в подвал, снизу натянул лоскутный персидский ковер на крышку люка. Занавески на окошках в северной стене были опущены, чтобы никто не мог заглянуть внутрь. Ставни были заперты.

Чуть позже, когда перед бурей восстания наступило короткое затишье, в дверь подвала постучали. Знакомый голос просил о помощи. Поднявшись по лестнице, дядя открыл двери синагоги брату-молотильщику. Этот человек поспорил с дядей из-за дорогой рукописи, возможно, даже договорился о покупке книги за спиной учителя. Какой бы ни была причина его проступка, он заслужил стать моделью для Хамана. И, несмотря на восстание, свирепствовавшее прямо за дверью, в ту минуту вся горечь положения была забыта.

Внезапно за спиной молотильщика возник Эурику Дамаш. Он напал без предупреждения, столкнул дядю с лестницы. Отсюда большой синяк у него на плече. Как только дядя сумел подняться на колени, его схватили сзади. Вокруг шеи обвились четки.

– Не сопротивляйся, и я клянусь на Торе, что пощажу девушку! – крикнул Дамаш.

Дядя согласился, осознав в ту минуту, какую именно форму должна была принять его добровольная жертва. Жизнь покинула его. Молотильщик, бывший шохет, взял тело наставника и для уверенности, что он не оживет, перерезал ему горло. Потом его осторожно положили на землю. Кровь текла ручьем по молитвенному ковру.

Чтобы обличить Симона, ему за ноготь зацепили шелковую нитку.

В это время девушку оттолкнули к восточной стене подвала. Она кричала от страха, умоляла пощадить ее. Дамаш нарушил обещание, данное дяде, схватил ее, но пока душил, четки порвались. Он перерезал ей горло и бросил на пол. Она врезалась головой в кувшин с букетом. Нос сломался и нелепо свернулся набок. Через несколько секунд она истекла кровью и умерла.

Бусины четок раскатились по всему подвалу. Дамаш велел молотильщику собрать их. Одна закатилась под стол, и ее не заметили.

Потом молотильщик достал из угревого пузыря ключ от геницы, открыл замаскированный тайник. Последняя Агада дяди лежала сверху, и убийца жадно пролистал ее, пока не наткнулся на собственное изображение в виде Хамана. Напуганный, он спрятал Агаду под плащ и сказал Дамашу, что им пора уходить.

Дамашу сказали, где хранятся золотая фольга и ляпис-лазурь, и он быстро вытащил их из шкатулок.

Вдвоем они раздели тела, чтобы казалось, будто дядя и девушка занимались любовью. Это должно было стать последней злой шуткой над нашей семьей. И, разумеется, указанием на то, что виноват муж девушки. Возможно, молотильщик был против. Но ему сразу напомнили о его страшной тайне, ставшей причиной шантажа.

Убийства возбудили Дамаша – есть люди, в сознании которых секс неразрывно связан с насилием. Или, может быть, он решил, что в сцене не хватает последнего, порочного штриха. И задумал еще сильнее осквернить тело моего наставника.

Он извлек свой орган и излил семя на тело дяди.

Что до девушки, она также была немного знакома молотильщику.

Ее отец был не только хорошим другом дяди, но и его тоже. И что-то в ее одежде могло выдать это знакомство. Поэтому он похитил ее платье и кофту, и даже нижнее белье.

Иуда стоял на верхней ступени лестницы, наблюдая за всем? Убийца подхватил его на руки и унес с собой?

А потом молотильщик начертал на лбу Дамаша и своем собственном тайное имя Бога. Наверное, на лбу Иуды тоже. Могущественное имя, почерпнутое из руководства по практической Каббале и способное провести их сквозь стену.

И тогда они ушли».