Текст книги "Последний каббалист Лиссабона"

Автор книги: Ричард Зимлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Быстрее.

Лестница освещена настенными факелами. В главной зале собрались свидетели, облаченные в одеяния трепещущей светотени, – мужчины впереди, женщины позади. Но, спускаясь, я замечаю, что чего-то не хватает. Рабби Лоса занимает главное место в трибунале пяти судей. Он вздрагивает, как от ожога, заметив меня. В его злобных глазках отражается страх. Внутри меня поднимается гнев, жаркий и требовательный.

И все же, что происходит? Мурса стоит напротив своего зятя Эфраима. Ее волосы забраны под платок из грубого льна. На ее лице читается отчаяние и безнадежность, руки дрожат.

Между ними на полу стоит черное глиняное блюдо. Халица! Господи, когда же наконец Ты пощадишь детей Своих?

После погрома Эфраим, видимо, отказался от своего намерения жениться. Мы все присутствуем на церемонии, которая освободит его от этой обязанности. Да и Мурса теперь тоже будет свободна.

Но что будет с ней? С небольшим приданым и половиной молодых евреев Лиссабона, превратившихся в золу, ее шансы на обретение заслуженного счастья ничтожно малы.

Эфраим объявляет о своем отказе взять Мурсу в жены тоном обвинителя.

Дрожащим голосом, проглатывая слова, Мурса отвечает на иврите:

– Меайн евами лехаким леахив беисраэль ло аба евами. – Затем повторяет свои слова на португальском, чтобы ее поняли все: – Брат моего мужа отказался основать семью по закону Израиля вместо своего брата и не желает взять меня в жены по закону Левирата. – Тяжелый вздох вырывается из ее груди, когда она умолкает.

– Ты понимаешь ее слова? – спрашивает рабби Лоса Эфраима.

– Да.

Судьи поднимаются. Мурса медленно подходит к Эфраиму, встает перед ним на колени и одной лишь правой рукой принимается развязывать кожаный шнурок, трижды обмотанный вокруг его правой голени. Ее прерывистое дыхание царапает воздух. Как только завязки свободно падают, она приподнимает его ногу и снимает с нее сандалию. Встав, она слегка отклоняется в поисках опоры, и бросает сандалию на землю между Эфраимом и судьями.

Рабби Сабах легонько толкает рабби Лосу локтем под ребра и что-то шепчет ему на ухо: этот вероломный мужлан от страха передо мной забыл свое место на церемонии. Торопливо он говорит Эфраиму:

– Взгляни на слюну, падающую изо рта этой женщины, пока она не достигла земли.

Мурса дрожит, с огромным трудом держась на ногах, и плюет на черное блюдо, символически унижая своего зятя за то, что тот отказывается подарить ей детей.

Эфраим демонстративно подымает сандалию и протягивает ее рабби Лосе, словно бросая ему вызов. Все пятеро судей в один голос произносят:

– Да будет на то Воля Господа, чтобы эта дочь Израиля никогда больше не нуждалась в халице или замужестве по закону Левирата.

Церемония закончена, и Мурса оседает на пол К ней бегут женщины, в то время как рабби Лоса прокладывает себе путь к лестнице. «Все раввины умеют убивать, как шохет! – думаю я. – Это он шантажировал дядиных контрабандистов. Вот почему Господь хотел, чтобы я присутствовал при этой халице!»

Я проталкиваюсь между стоящими в проходе мужчинами и бегу следом за раввином. Выбравшись из купальни, я вижу, как он ковыляет к своему дому. Я догоняю его в считанные секунды. Мои ладони превращаются в кулаки, сжимающие шелк его воротника. Я припираю его к стене дома Самира, говоря:

– Такой великий ученый и раввин из раввинов, как вы, не должен уходить так поспешно.

Он пытается оттолкнуть меня:

– Дай мне пройти, катамит несчастный!

– Вы принимаете меня за Фарида, любимца мужчин, имя которого вы не достойны произносить.

– Ты изобьешь меня прямо на улице, на глазах у всех? – Он оглядывается, чтобы заставить меня думать, будто вокруг уже собралась кучка любопытных.

– Вполне возможно, – отвечаю я. – Мне плевать, что обо мне подумают другие. Но я буду справедлив. Я не стану убивать вас за все ваши преступления против своего народа лишь потому, что вы убили моего дядю.

– Убил твоего дядю? Я?!

– Что же в этом удивительного? Вы его предали! Посмеете отрицать? Вы достали свой нож шохета и перерезали ему горло!

– Я совершенно точно это отрицаю. Конечно, мы не любили друг друга. Но между ненавистью и убийством лежит Красное море. А я не пересекал его.

– Где вы были в воскресенье, когда началось восстание? – требовательно спрашиваю я.

– Дома, молился. Одна из моих дочерей больна.

– Богу или Дьяволу?

– Пусть дикая свинья вылижет тебе…

Я с силой бью его головой о выбеленную стену. Он кричит, стонет.

– А свидетели?! – спрашиваю я.

– Со мной были обе мои дочери!

– Весь день?

– Да.

– Тогда почему доминиканцы пощадили вас?

– Я работаю на Церковь, дурень! – орет он.

– Ваши дочери дома?

– Даже не вздумай…

Недостаток сна и пищи начинает собирать свою дань с моей способности логически мыслить и душевного равновесия. Я волоку перепуганного раввина к его дому по улице Святого Петра. Какая-то часть меня, сохранившая ясность ума, понимает, что я позволил отчаянию измотать себя. Я боюсь взглянуть в глаза правде, связать все догадки в понятную последовательность? Все они в целости и сохранности покоятся в моей памяти Торы: Белый Маймон с Двумя Пастями; Диего, избитый камнями; длинный разрез шохета на горле моего наставника; письма от Ту Бишвата. Будь они выдержками из Торы или Каббалы, я мог бы сплести их воедино в осмысленный комментарий, ответ. Неужели я просто боюсь завершить свое путешествие к мести и миновать последние Врата Пустоты за смертью моего учителя?

Глава XVIII

Согласно Каббале, мед содержит одну шестидесятую сладости манны; сон – одну шестидесятую силы пророчества; суббота – одну шестидесятую славы грядущего мира.

А сон больного, – какая в нем часть смерти? Рахель, младшая дочь рабби Лосы, лежит под шерстяным одеялом на боку, положив тыльную сторону ладошки на лоб, словно защищаясь от людоеда. Ее глаза закрыты, но каждые несколько секунд она вздрагивает, охваченная внутренним холодом.

Эсфирь-Мария, ее старшая сестра, красные глаза которой не выражают ничего, кроме растерянного отчаяния, неподвижно сидит на краешке ее постели. В ее пальцах зажаты четки. Она кивает мне, как делают люди, лишенные способности говорить, заверяя в близости через расстояние.

Я воспринимаю болезненность детского тела как единое целое с отказом Эфраима от Мурсы. Нарушенные обязательства, превращающиеся в предательство, кажется, превращаются в единую цепь, сковывающую вместе всех нас.

– Давно она так? – спрашиваю я.

– С прошлой пятницы, – отвечает Эсфирь-Мария. – Но сначала ей не было так плохо.

– А в воскресенье ваш отец был с ней весь день?

– Это нелепость! – вопит Лоса. – Спрашивать мою собственную…

Эсфирь-Мария поднимает руку, заставляя отца замолчать.

– Да, – шепчет она. – Весь день и всю ночь.

Она поднимается, придерживая ладонью отозвавшуюся болью поясницу. Я говорю ей:

– Я спрашиваю потому, что мой дядя, его…

Она кивает:

– Мы все слышали. Тебе не нужно ничего объяснять. Послушай, когда пришли старые христиане, мы были здесь, прятались. Отец сказал, нас не тронут, но разве убийцам можно доверять? Пока… это был вторник? Я не очень хорошо запоминаю дни.

Я поворачиваюсь к рабби Лосе:

– Тогда почему вы не пустили меня, когда я приходил сюда раньше? Или не зашли ко мне домой? А потом, в микве, когда вы…

– Ты что, спятил?! Ты ломился ко мне в дом. У меня здесь больной ребенок. Каждому известно, что ты хочешь отомстить за своего дядю. А теперь, если ты… Постой… – Лоса пересекает комнату, снимает со стены тусклое зеркало и подносит его мне. – Смотри! – велит он. – Ты бы не сбежал от такого?

Из помутневшего серебра, при слабом свете свечей на меня смотрит перекошенное, страшное лицо, заросшее неопрятной щетиной, обрамленное спутанными грязными волосами.

– Вы правы, – соглашаюсь я. – Ну и видок у меня. – Я достаю из сумки портрет беспризорника, пытавшегося продать Агаду дяди. – Никто из вас не узнает этого мальчика?

Эсфирь-Мария изучает рисунок, склонившись к ореолу свечного пламени.

– Нет, – говорит она, передавая портрет отцу.

Он мотает головой. Обращаясь к раввину, я говорю:

– В таком случае, вы не помогали моему дяде вывозить книги? – Он вновь мотает головой, и я добавляю: – Поклянитесь в этом на Торе.

Он клянется, и в эту минуту Рахель начинает хрипеть во сне, словно в ее груди спрятаны порванные мехи.

– Могу я прикоснуться к ней? – спрашиваю я.

Лоса кивает. Пульс девочки бешено колотится в запястье. Ее лоб горит, но, как ни странно, она не потеет.

– Какие еще симптомы у ее болезни? – спрашиваю я.

– Она не может есть, – сообщает Эсфирь-Мария. – И у нее идет кровь из кишок, когда она…

Девушка наклоняется ко мне, и по ее выжидающему взгляду я понимаю, что своим любопытством нечаянно обнадежил ее.

– Это либо дизентерия, либо испанская лихорадка, – говорю я. – Передается через гнилой воздух и навоз. – На страницах моей памяти Торы возникают строки Авиценны. – Самшитовый чай с вербеной, и как можно больше, – начинаю я. – Ей нужна жидкость, чтобы ее организм очистился потом. И ставьте ей клизмы с мышьяком, разбавленным гранатовым соком и водой. Не переусердствуйте с ядом. Нескольких капель вполне достаточно. – Лоса смотрит на меня поверх кончика своего приплющенного, совиного носа таким взглядом, который мог бы заставить чесаться даже пророка. И все равно, после всего, что случилось, его поза кажется мне больше смешной, нежели оскорбительной. – Приберегите свои глупые взгляды для субботних служб, – советую я ему.

– Больше не будет служб, – печально отвечает он. – Никогда.

– Как и следовало ожидать, – ухмыляюсь я.

– Да что ты знаешь?! – орет он. – От чего ты отказался, кроме еврейского имени?! Ты давал клятву в том, что ноги твоей не будет в синагоге, если Господь убережет нашу общину? Ты отказался от самого дорогого, что у тебя было? Да что ты знаешь о жертвенности?! Тебе было всего одиннадцать. Да, я помню, как ты жался к отцу. А ты помнишь, как я бежал к баптистской купели. Ты никогда не спрашивал, почему? А твой дядя? Ты хоть понимаешь, что все это было ради того, чтобы уберечь большинство из вас от смерти, чтобы удержать вас от убийства собственных детей. Я составил пакт с нашим Господом: спаси евреев Лиссабона, и я приму обращение. Это было ошибкой? Кто может так сказать? Ты?! Или твой дядя?!

Лоса утирает рукавом слюну с губ, гневно глядя на меня горящими много лет скрываемой яростью глазами. К нему подходит Эсфирь-Мария. Гладя его по плечу, она шепчет:

– Успокойся, отец.

– Мой дядя мертв. Он уже ничего не может сказать, – отвечаю я спокойным сухим тоном, скрывающим злость. – И, будь я более добросовестным каббалистом, чем я есть, возможно, я не стал бы вас осуждать. В любом случае, ваши мотивы мне теперь безразличны. Только ваши поступки имели значение много лет назад и имеют значение сейчас. Я понял, что для таких людей, как мы с вами, дела гораздо важнее любых слов, пактов и произнесенных шепотом молитв. Для дяди, я думаю, это было иначе. Его молитвы призвали в этот мир ангелов. Для такого человека… – Я умолкаю: рабби Лоса, раздуваясь от ярости, отвернулся от меня. Разговор становится бессмысленным. Я дотрагиваюсь до плеча Эсфирь-Марии, чтобы привлечь ее внимание. – Мойте Рахель розовой водой, смешанной с отваром вербены и яичным желтком. И ради Бога, смените эти протухшие простыни. А еще лучше сожгите их!

Я поднимаю руку у нее над головой, благословляя ее.

– Моя сестра умрет? – спрашивает она.

– Только Он может ответить, – нараспев произносит ее отец.

Его благочестивый взгляд, устремленный в христианское небо, призван напомнить мне о жертве, которую, по его словам, он принес.

– Возможно, умрет, – бездушно отвечаю я, бросая Лосе вызов: здесь и сейчас заявление о существовании заоблачного Бога, хранящего нас, кажется жестоким и неуместным. Но, обращаясь к Эсфирь-Марии, к себе, я добавляю: – Но если вы сделаете все, как я сказал, у нее появится шанс.

Девушка благодарно кивает. Рабби Лоса вскидывает подбородок, как делал всегда в моем присутствии, и презрительно отмахивается от моего прощального кивка. Я неторопливо бреду домой, разглядываю испещрившие небо созвездия, понимая, что и он, и все эти лицемерные раввины во всем мире потеряли власть надо мной. Навсегда. Это тоже стало путешествием Пасхи.

Стоит вам решить, что вы узнали истинную форму стиха Торы, как он сбрасывает с себя покров, обнажая внутренние слои. Так и события в повседневной жизни.

Диего, отец Карлос и Фарид ждут меня на кухне с письмом от Соломона Эли, мохеля, вместе с которым мы обнаружили потайной ход из нашего дома в купальню. «Берекия Зарко» нацарапано на грубом, плохо выделанном льняном листе с бугрящейся поверхностью.

– Пока тебя не было, у нас появились плохие новости, – говорит Диего. – Мохеля Соломона нашли дома свисающим на талисе с потолочной балки. Самоубийство. Мы с Фаридом и Карлосом там были. Он оставил тебе записку.

– Но он же выжил! – кричу я. Мои слова застывают в тишине между нами. Что, в конце концов, стоит выносливость тела по сравнению с тлением скорбящей души? – Письмо не запечатано, – замечаю я. – И он написал мое данное имя, Берекия. Он никогда меня так не называл. Я был «Шээлат Халом».

– Такой нам ее и передали, – пожимает плечами Карлос.

– Кто?

– Его сестра Лена, – отвечает Диего. – На самом деле это она нашла тело и, разбираясь в его вещах, нашла записку.

Последние слова господина Соломона, обращенные ко мне, написаны торопливым, детским почерком, обрамленные круглой печатью, приложенной к бумаге:

«Может ли искусство одного, обученного ремеслу мохеля, обречь другого на муки плоти? Мне это удалось. Это кое-что доказывает. Мое тело ослабло. Новый Мир никогда не ляжет мне под ноги. Слишком много открытий принес этот век. Но некоторые вещи должны остаться тайной. Я доносил на новых христиан. На Резу тоже. Я был вынужден это делать. Угроза pinga – это пылающая тень, а тело, одетое мраком, – ужасный трус. Одна-единственная капля заставляет его бежать впереди собственного крика, скручивая страхом кишки подобно клубку ядовитых змей, а… Господин Авраам поклялся, что меня будут судить на еврейском суде. Что он найдет способ меня наказать. Мы поссорились тем утром в воскресенье. Страх. Наверное, он чувствовал этот запах, исходящий от моего тела. Он сказал: „У тебя в руках нож, и все равно ты боишься“. Он улыбнулся, как будто собирался пригласить меня в свой дом. „Твой клинок закалит меня перед Господом и, возможно, послужит высшей цели, но девушка еще не готова. Соломон, оставь ее, и я приду к тебе как невеста“. Но девушка опасается огня инквизиции не меньше, чем мужчина. Быть как Адам… если б я мог. Я не собирался отнимать его жизнь. Или жизнь девушки. Я не могу просить тебя простить меня, также как не могу просить прощения у Эсфирь и Миры, но, когда меня не станет, прошу, прочитай обо мне кадиш, чтобы я мог покинуть мир сущий. Найдет ли такой как я мира своей душе? Благословляю тебя, Соломон».

– Что там написано?! – требовательно спрашивает Диего, пока я читаю.

Мои губы словно склеиваются этим странным признанием и его надуманностью. Самоубийство объясняет оставленную им в подарок книгу. Но откуда вдруг это сомнение в ремесле, которое он так любил? Почему он ни слова не написал о своей жене? Понимал ли он до конца, на что идет?

Или, может быть, это подделка, оставленная Зоровавелем и царицей Эсфирь? Подозревают ли они, что я наступаю на их тень?

– Как долго он был мертв, когда сестра нашла его? – жестами спрашиваю я Фарида.

– Она сказала, что нашла его этим утром. Но записку – только сейчас. У нее не было сил разбираться с его вещами раньше.

– О чем это вы говорите? – вопрошает Карлос. – И что там, в конце концов, написано, будь ты проклят?!

Когда я зачитываю слова Соломона вслух, Фарид забирает у меня записку, нюхает ее, лижет край.

– Очень дешевая бумага, – говорит он.

– Будучи мохелем, Соломон был весьма искусен в обращении с ножами, – замечает Карлос.

– Это многое объясняет, – добавляет Диего. – Мы в самом деле никогда не подозревали, что он работал с господином Авраамом. Они сами так хотели.

Он прав. И все же, могла ли Гемила принять лысеющего, смуглого коротышку за Белого Маймона с Двумя Пастями? И с какой стати ему было нанимать северянина, чтобы убить Симона и Диего?

– Ты открыл новые врата, – слышу я голос дяди. – А теперь, Берекия, наполни свои легкие воздухом мира сущего и входи в них прежде, чем они захлопнутся у тебя перед носом.

Я забираю у Фарида письмо. Налившиеся тяжестью ноги несут меня в подвал, чтобы я смог поразмыслить над письмом.

– Один, – шепчу я, и Фарид выпускает мою руку из своих пальцев.

Внизу я достаю из шкафа дядин перстень с топазовой печаткой и надеваю его на указательный палец правой руки. Затем сажусь на молитвенный ковер, все еще покрытый пятнами его крови. Открыв двери моего сознания с помощью нескольких дыхательных упражнений, я переставляю буквы в записке Соломона, монотонно напевая молитву. Когда слова отделяются от бумаги и поднимаются в воздух подобно кольцам жонглера, они сбрасывают свое значение, как ненужную тяжесть. Я чувствую в руках и ногах благословенную легкость.

Представьте, как будто вы смотрите на таблички, заполненные клинописью. Когда узы разума спадают, иврит становится таким же непонятным языком. Буквы превращаются в разрозненные черточки, в музыку без мелодии, в животных, которым Адам не дал имен. Материальный мир становится прозрачным и, в конце концов, исчезает совсем.

Сквозь самое обширное пространство, данное нам Богом – пространство пустоты вне мысли – слова, исполненные уверенности молитвы, приходят ко мне: «Это, скорее всего, почерк убийцы дяди: это его признание, а не Соломона. Он подбросил записку в дом мохеля уже после того, как тот покончил с собой. Чтобы его сестра или кто-то другой нашел ее и принес мне… чтобы сбить меня со своего следа. Возможно, он даже убил несчастного Соломона, чтобы тот не мешал каким-то его планам!»

Я сижу в одиночестве, опустошенный: усилие, призвавшее озарение, дорого обошлось измотанному телу. Руки отяжелели, словно налившись свинцом. «Отдохни до рассвета», – говорю я себе. В ответ мои веки опускаются. Со мной говорит дядя.

– Спи, – говорит он печально и чарующе. – Тебе нужно побыть в тишине, если ты хочешь завершить свое путешествие.

– Нет, не сейчас, – отвечаю я вслух. Открыв глаза, я думаю: «Мне нужно зайти в квартиру Соломона, поговорить с его сестрой. А потом вернуться во дворец Эстош. Я должен попытаться поговорить с Жоанной, дочерью графа».

– Дерзок, как никогда, – отвечает дядя. Я закрываю глаза и вижу его улыбку. – Ты должен позволить себе увидеть сны, – продолжает он. – Пустыня Лиссабона промелькнула у тебя под ногами. Ты действительно близок. Положи голову мне на колени. Пусть сны дадут тебе ответы на вопросы.

– А это не грех? – спрашиваю я. – Пророки говорят, что живые не должны спрашивать мертвых.

– Человек всегда может говорить с Богом. Это лишь капля в огромном океане. Просто возьми пергамент с нашими именами, написанными золотом, который ты хранишь вокруг талии, и положи его себе на глаза. Потом спи.

Я повинуюсь моему учителю. И сон действительно приходит.

Меня охватывает тепло сродни возвращению домой. Надо мной, в обрамлении мозаики, украшающей стену подвала, стоит мой наставник с головой и плечами, покрытыми молитвенным покрывалом.

– Я не верю, что Дом Мигель Рибейру или какой-то северный наемник, подкупленный твоими тайными контрабандистами, могли оставить у тебя под ногтем шелковую нитку или убить как шохет, – говорю я. – Так кто еще замешан в этом? Кого послала царица Эсфирь, чтобы убить тебя?

– Ты уже знаешь, кто разлучил мое тело с душой, – отвечает он с хитрой улыбочкой. – Вопрос в том, «где» и «когда» ты это поймешь.

– Как обычно, дядя, ты хочешь заставить меня ломать голову над ответом. Ну, хорошо. Где и когда я узнаю его имя?

Белоснежное крыло его халата разворачивается, и нас обдает легкий ветерок, наполненный ароматом мирта, Потолок истончается и тает. Стены рушатся. Над головой открывается небо, у восточного горизонта омытое розовыми и фиолетовыми красками.

Мы вдвоем сидим у подножия башни на Миндальной ферме.

– Почему здесь? – спрашиваю я. – Почему на закате?

Дядя награждает меня своим пронзительным взглядом, призванным показать, что я должен внимательно слушать его. Он в благословляющем жесте поднимает надо мной руку и говорит:

– Карта города начертана на стопах слепого попрошайки.

Золотистый свет льется сквозь крошечные окошки в верхней части северной стены подвала. Пришло утро субботы. Восьмой и последний день Пасхи. Я сажусь и всматриваюсь в свой сон, словно в лицо уходящего гостя. Открыв геницу, я вотще пытаюсь найти среди писем почерк, похожий на тот, каким написана поддельная записка Соломона. Затем, просто чтобы подтвердить собственные догадки, я просматриваю личную Агаду дяди. Мохель Соломон не получил в ней библейского отражения. При всей правдоподобности, он не мог вместе с царицей Эсфирь и Зоровавелем заниматься контрабандой рукописей. Наверху Реза разводит в очаге огонь, держа на руках Авибонью, балансирующую на ее бедре. В волосы девочки вплетены крупные золотистые бархатцы. Диего и Карлос сидят друг против друга за кухонным столом, прихлебывая из керамических чашек дымящуюся ячменную воду.

Реза первой оборачивается ко мне. Ее глаза выдают недовольство тем, что я отказался вести субботнюю церемонию прошлым вечером.

– Ты спал, – говорит Карлос. – Это хорошо.

Мы обмениваемся благословениями.

– Где Фарид? – спрашиваю я.

– Дома, молится, – отвечает Диего.

Я направляюсь во двор.

– И куда это ты направился? – вопрошает отец Карлос.

– Наружу, – отвечаю я.

– Ты идешь в квартиру Соломона-мохеля, так? – с горечью спрашивает Реза. Прежде, чем я успеваю открыть ей, куда в действительности иду, она говорит: – Ты не можешь оставить все как есть? Он мертв. Месть свершилась. И теперь мы должны как-то жить дальше, заботиться о том, что осталось от нашей семьи. Этого хотел бы твой учитель. И поверь мне, Берекия Зарко, в доме масса работы, которую тебе следует сделать, буде ты возжелаешь вернуться к живым!

Реза смотрит на меня так, что я понимаю: ей лучше дать тот ответ, который она хочет услышать.

– У нас разные пути, – говорю я ей. – Если сейчас я не пойду дальше по своему пути, то никогда уже не смогу присоединиться к тебе в будущем. – Однако и мое нынешнее направление, выбранное ею, становится неплохой уловкой, поэтому я добавляю: – К тому же, я просто собираюсь засвидетельствовать свое почтение. Даже убийца заслуживает молитвы.

Диего поднимается и говорит:

– Сегодня вечером я отправляюсь в Фару, чтобы сесть на корабль до Константинополя. Вероятно, нам следует попрощаться.

– Я скоро вернусь. Еще не время для прощания.

Я захожу в дом Фарида и обнаруживаю его занятым молитвами прямо в передней комнате. Заметив меня, он выпрямляется, словно поддерживаемый руками Аллаха.