Текст книги "Последний каббалист Лиссабона"

Автор книги: Ричард Зимлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Глава XX

Земли фермы сменяются деревянными лачугами и навозными кучами городских окрестностей, пока мы с Фаридом бегом возвращаемся в Лиссабон.

На постоялом дворе Святых Мощей, принадлежащем сеньору Дуарте, мы подходим к управляющему. Крошечный человечек с жидкими волосиками, зачесанными вперед наподобие челки, сидит, прихлебывая беззубым ртом суп. Его щеки сжимаются и разжимаются, будто растянутые мехи. Мы стоим, возвышаясь над ним.

– Когда прибыл Дом Афонсо Вердинью? – спрашиваю я.

Он щурится, глядя на меня, и, отщипнув кусочек непропеченного хлеба из проса, закидывает его в рот.

– Кто спрашивает?

– Педро Зарко. У Дома Афонсо в гостях моя тетя. Когда он прибыл?

Каждый чавк заставляет его лицо сплющиваться и глаза закрываться.

– Я должен проверить записи, – говорит он. Из поврежденного рта капает суп. – А как вы, молодые люди, могли заметить, я ем.

Я сую руку в сумку за кольцом сеньоры Розамонты, но потом с проклятиями вспоминаю, что отдал его Диего. Фарид с улыбкой ловит мой взгляд. Он достает один из изумрудов доны Менезеш и протягивает его управляющему, затем украдкой кладет еще несколько камней мне в сумку.

Составляя на ладони Фарида слова «Будь благословен», я обращаюсь к хозяину постоялого двора:

– Драгоценность ваша, если вы скажете мне, когда Дом Афонсо появился здесь.

Его язык по-змеиному показывается между губами. Грубо кивнув в мою сторону, он скребет бусиной о свою глиняную миску. Искрящийся в камне свет меркнет под крошечным пятнышком грязи, оставшимся на грани изумруда.

Его глаза вспыхивают.

– Красавица, – подмечает он, жадно улыбаясь.

– Я спрашиваю, когда он приехал?!

– В среду. – Он подносит камень к свече, глядя сквозь него на свет.

– В прошлую среду после восстания, или же перед ним?

– В предыдущую.

– Вы уверены в этом?! – вопрошаю я.

Он запихивает бусину под нижнюю губу, словно семечко кардамона.

– Видишь мужчин вон там? – спрашивает он, указывая в сторону нескольких купцов, обедающих за дальним столом.

– Да.

Продолжая глотать суп, он говорит:

– Тот бородатый занимается сахаром, но воняет как тухлый кочан. Прибыл вчера, потный, как монах в пекле. Ему нравятся бабы с большими сиськами и без зубов. А тот бритый, он из Эворы, приехал покупать медную посуду. Сегодня. Любит came preta, черное мясо, если вы понимаете, о чем я. – Он косится на меня. – Здесь нет ничего, о чем мне не известно. Твой друг приехал в среду, выглядел и вонял он почище своей лошади.

– В какой он комнате?

– Наверху. – Он указывает на открытую дверь в дальнем конце обеденного зала. – Налево. Последняя дверь справа.

Тетя Эсфирь открывшая дверь на мой стук, судорожно вздыхает:

– Берекия! У вас все…

Я проталкиваюсь мимо нее. Афонсо сидит на разобранной постели в длинной исподней рубахе. У него грубые сморщенные ступни, похожие на обнажившиеся корни мандрагоры.

– Ты слышал когда-нибудь о Симоне, импортере тканей? – спрашиваю я его.

– Друг твоего дяди. Эсфирь писала мне о…

– Так она тебе писала. – Я отвешиваю ей поклон. – Ты замечательно пользовалась своим даром, дражайшая тетушка.

Ее лицо становится жестким и холодным.

– Твое замечание принято к сведению, – говорит она. – А теперь убирайся!

– Ты когда-нибудь встречался с ним? – спрашиваю я Афонсо.

– К чему эти вопросы? – недоуменно вопрошает он. Его лицо выражает удивление и непонимание.

– Просто отвечай на вопрос!

Эсфирь толкает меня, когда Афонсо говорит:

– Я честное слово не помню. Возможно, что и да.

Без предупреждения моя тетя бьет меня по лицу. Я хватаю ее за запястье, Афонсо подскакивает с постели.

– Оставь ее в покое! – кричит он.

Фарид встает между Эсфирь и мной и убирает мою руку. Он пристально смотрит на меня, показывая:

– Не смей больше никогда к ней прикасаться.

Он отводит ее к постели. Она садится, потирая запястье. Ее глаза становятся прозрачными, спина сгибается, словно у женщины на шее висит медальон, заполненный ее скорбью.

Однако мой гнев таков, что ее поза не в состоянии выбить из меня даже искры того пламени сочувствия, которое я испытывал к ней когда-то. Обращаясь к Афонсо, я говорю:

– То есть, ты не знаешь ни о каких его увечьях. Что у него были костыли и он носит шелковые перчатки, чтобы…

Фарид показывает мне, что я слишком много говорю, и внезапно швыряет несколько изумрудов и сапфиров доны Менезеш прямо в лицо Афонсо. Старый молотильщик выбрасывает вперед руку и хватает один из них.

– Что за…?! – вопрошает он, протягивая мне камень.

Фарид хватает меня за плечо.

– Забудь о нем, – показывает он резкими жестами. – Его не только не было в городе, но посмотри, какой рукой он ловил камень!

– Левой! – отвечаю я.

– А разрез раны на шее твоего дяди, он был…

Каждый шаг нашего стремительного бега к дому, кажется, расставляет по местам оставшиеся строфы длинной-длинной поэмы. Белый Маймон с Двумя Пастями! Конечно, Гемила была права! Будучи в истерике, каким еще она могла увидеть убийцу с головой, прикрытой капюшоном, со шрамом на лице и руками, испачканными кровью? Все сходится: и время, когда дядя нашел модель для Хамана; выбор шантажистом сеньоры Бельмиры в качестве посредника; даже собственные слова убийцы о том, что больше он не позволит себя пытать.

И день, когда дона Менезеш по требованию шантажиста должна была передать ему последние книги, которые должны были вывезти из Португалии, – это тоже указывало лишь на одного подозреваемого.

Покровы тайны спадают один за другим, и я вижу одно-единственное лицо.

Во дворе ослик с испещренной засохшими язвами спиной разгоняет хвостом мух. Через внутреннее окно спальни я вижу, что Синфа, Реза и моя мать стоят в лавке вместе с моим двоюродным братом Меиром из Тавиры.

– Бери! – восклицает он, бросаясь ко мне с распростертыми объятиями.

– Не сейчас! – говорю я, поднимая руку, чтобы остановить его. – Мама, где Диего и отец Карлос?

– Зачем тебе?

– Хватит вопросов! Где они?!

– Священник опять отправился в церковь Святого Доминика. Диего в подвале. Он спустился, чтобы произнести вечерние молитвы. Что ты…

Синфа перебивает ее:

– Нет, Диего поднялся, пока мы были здесь. Несколько минут назад. Ты не видела, мама.

– Вперед! – показывает Фарид.

– Постой, мне кажется, я знаю, зачем он ходил в подвал. И то, что мы там обнаружим, поможет нам пройти последние врата.

Я снимаю с крюка одну из масляных ламп, подвешенных к поперечной балке над столом. Отбросив в сторону персидский ковер, Фарид открывает дверь люка. Я достаю кинжал и начинаю спускаться вниз. Но ушедшая темнота открывает нам лишь пустоту. Геница заперта.

«Опрятность – священная обязанность», – думаю я. Об этом мне напомнил сам убийца. Фарид отпирает тайник ключом из пузыря угря. Я подношу к яме лампу. Все манускрипты дяди исчезли! Даже мешочек с монетами.

Мы выбегаем во двор и мчимся на улицу Святого Петра. Пальцы Фарида выстукивают на моей ключице слова.

– Ты знаешь, откуда он отправится в путь? – жестами спрашивает он.

Я мотаю головой:

– Но мне кажется, я знаю, куда он направился. Он не станет пытаться выбраться из Португалии с книгами на иврите. Если его схватят – pinga. Он должен…

– Берекия!

Антониу Эскаравелью, нищий новый христианин, сидящий на своем обычном месте, выкрикивает мое имя.

– Ты не видел, чтобы кто-нибудь выходил из моего дома – из ворот со двора? – кричу я.

Он кивает и указывает в сторону собора:

– Совсем недавно прошел в ту сторону.

Фарид хватает меня за руку, показывая:

– Так куда он пошел?

– Продавать их. С тем, что он украл, и с кольцом, которое я ему отдал, он сможет получить все, что пожелает. Он мог бы даже купить сочинения Платона, которые так хотел.

Ставни в лавке сеньоры Тамары обрамляет мягкий свет свечей.

– Будь благословен Тот, Кто открывает Врата Отмщения, – шепчу я, пока дверная ручка поворачивается у меня в руке.

Фарид тяжело дышит рядом со мной. Я осторожно открываю деревянную дверь. Мы заходим в лавку.

Диего.

Удивление отражается на его лице лишь на секунду. Он стоит возле стола в задней комнате, напряженный, непроницаемое молчание совы скрывает его мысли. Книги, украденные из геницы, валяются у его ног. Сеньора Тамара сидит на стуле, сложив руки на коленях. Она что-то говорит, но я не слышу ее. У нее за спиной стоит жилистый раб-африканец с крупными мрачными чертами лица и ввалившимися щеками человека, страдающего от голода. Его потный лоб морщится в недоумении и страхе.

Я оставляю эту сцену в своей памяти Торы.

Мы с Диего продолжаем смотреть друг на друга сквозь ритуальное пространство опаляющей жары и чистоты. Сеньора Тамара поднимается. Ее губы шевелятся. Тени на белом халате Диего вздрагивают и смещаются, когда он выпрямляется. Мои ноги напрягаются, словно готовясь к битве. Кровь бьется под кожей, вызывая исступление сродни сексуальному влечению. Разглядывая его бороду, я представляю шрам на мраморно-белой коже подбородка, красный, исполосованный вертикальными стежками, второй рот предателя и убийцы.

– Белый Маймон с Двумя Пастями, – шепчу я.

Он достает нож из складок плаща – длинный, с квадратным кончиком: клинок шохета. Раб вынимает из сумки стилет. В другой руке он сжимает трость с набалдашником в форме змеиной головы.

Впервые голос сеньоры Тамары прорывается сквозь завесу моей беспокойной ярости:

– Берекия, что случилось?

Она делает шаг мне навстречу.

– Уходите! – велю я ей, не отрывая пылающего гневом взгляда от Диего.

Она подходит к Фариду, отчаянным жестом прижимая ладони к его груди.

– Что не так, мой мальчик? Скажи мне!

– Он убил дядю, – говорю я.

– Диего?! – Она резко оборачивается к нему. – Это правда?!

Он умиротворяюще протягивает ей раскрытую ладонь.

– Конечно же, я этого не делал, – отвечает он.

Я тянусь к сеньоре Тамаре и толкаю ее в сторону двери.

– Идите! – кричу я.

Она не двигается с места. Все еще не сводя взгляда с Диего, я пинком открываю дверь. Она сопротивляется, гладит меня по подбородку.

– Но милый мой мальчик, Диего сказал, ты дал ему разрешение на продажу книг… что твоя мать слишком боялась хранить в своем доме книги на иврите.

– Ради Бога, уходите! – говорю я.

– Но что ты собираешься делать?! – требует она ответа.

Я показываю Фариду:

– Останься здесь.

Схватив упирающуюся и кричащую сеньору Тамару под руки, я выставляю ее за дверь.

Оказавшись на улице, она кричит на меня, умоляя объяснить ей хоть что-то. Но мое внимание привлекает великан в плаще, стоящий на другой стороне улицы в тени залитого лунным светом навеса из мешковины: на голове у него широкополая ярко-фиолетовая шляпа.

– Благослови Господь царицу Эсфирь, – шепотом говорю я себе.

Мы с великаном обмениваемся торопливыми репликами. Он принимает мое предложение, благодарит на ломаном кастильском.

Я бегом возвращаюсь в лавку и запираю за собой дверь. Диего отвешивает мне приветственный поклон со словами:

– Вот ты где, Берекия! Я как раз говорил Фариду, как я был удивлен и счастлив, узнав, что дона Менезеш оставила вас обоих в живых. Но я не уверен, что он понимает хоть что-то из того, о чем я говорю.

– Фарид понимал больше твоего с самого рождения, – замечаю я.

В его глазах загораются веселые искорки.

– Ты всегда такой снисходительный. Но подумай, разве мог кто-то предполагать, что она проявит сейчас милосердие. Должно быть, еврейская кровь взяла верх.

– Зачем ты убил дядю? – спрашиваю я.

– Зачем? Хочешь сказать, ты сам до этого не догадался? Похоже, все остальное тебе прекрасно известно. Ты слишком умен, как говорит дорогой Карлос. Севилья… Подумай о Севилье.

– А что с ней?

Дверная ручка начинает дергаться. Сеньора Тамара стучит в дверь и зовет меня.

– Она не успокоится, – с улыбкой говорит Диего.

– Как и никто из нас, – отвечаю я.

– Похоже, ты ей нравишься. Да и всем остальным тоже. Кроме тебя самого. Именно поэтому я и пытался убедить тебя прекратить свои бесконечные поиски. – Я хмурюсь, и он произносит: – Так о чем это я… Да, Севилья. Это было там, само собой. Случайность. Меня увидел твой дядя. Он был слишком деятельным – сплошные страсть и энергия. Когда ты такой, ты становишься виновником неприятных случайностей. Он прибыл туда, чтобы спасти Симона от инквизиции. У меня дома он некстати растолкал моих слуг, неся с собой все свое состояние – ляпис-лазурь. Легат епископа как раз обсуждал со мной мой… мой заработок. За доносы на Симона и других. Разумеется, я сразу же развернулся спиной к твоему дядюшке и вышел из комнаты, не проронив больше ни слова. Но у него была отличная память Торы. Не такая хорошая, как у тебя, но все равно выше всяких похвал.

– Ты был тогда чисто выбрит, – замечаю я.

– Да. Ты и об этом догадался, верно? Борода была для Лиссабона. В такое время для каждого города нужна своя маска, согласен?

– Значит, ты даже не левит?

– Нет, почему же. У лжи не настолько много слоев. Но ты был прав. Не у всех нас есть бороды. Даже в ортодоксальной Андалусии. Нет, я знаю, ты там никогда не был. И теперь, если не побережешься, лишишься возможности когда-либо попасть туда. А там есть на что посмотреть. Альгамбра, великая мечеть в Кордове. Там в стены вделаны драгоценные камни больше…

Ладонь Фарида скользит по моей спине.

– Ты берешь раба, я – Диего. Я с огромным удовольствием лишу его жизни.

– Постой, – отвечаю я. Обращаясь к Диего, я спрашиваю: – Почему ты доносил инквизиторам на Симона и остальных?

– Какой же ты наивный. – Он скалится и сжимает кулаки. – Когда Церковь окружает тебя, сжимает, ты делаешь все, что тебе скажут. Все, что угодно! – Он улыбается. Рука расслабляется. – У вас, португальских евреев, жизнь – молоко и мед. Вы и не знаете, что это такое.

– За последнее время я видел больше дыма, чем молока и меда.

– Это была лишь крошечная вспышка, – возражает он. – Подожди несколько лет, и тут все действительно заполыхает. И тогда ты либо будешь делать, что велят, либо… – Он распахивает плащ и расстегивает ворот рубахи. Полоса шрама у него на груди отражает мерцание свечей. – …Либо расплатишься своей плотью. Я ведь рассказывал тебе, какие картины они выжигают на коже. Мой пейзаж только начали. Видишь горизонт? Если подойдешь ближе, сможешь разглядеть врата Иерусалима. – Он застегивает рубаху. – Смертное тело, данное нам, слабо. Ты поймешь, что боль – самая большая для тебя неприятность.

– Когда тебе на прошлой неделе сбрили бороду, дядя узнал в тебе информатора, которого он видел в Севилье, – говорю я. – В больнице вы о чем-то говорили… дядя так размахивал руками… Ты поэтому так отчаянно не желал лишиться бороды и не обрадовался нашему приходу.

– Еще одна случайность. Жизнь полна ими. Со временем к этому привыкаешь. Хотя, полагаю, тебе все еще не дает покоя эта удача. Твой дядя тоже этого не понимал. Ему многое было недоступно. Он не был исполнен сочувствия. Чтобы уметь сочувствовать, нужно быть таким же, как все, а он…

– Да как ты смеешь! – ору я.

– Тот, кто потерял всю семью, может осмелиться и не на такое! – отвечает он. – Эй, да посмотри на себя! Месть от руки каббалиста? Что бы сказал твой дядя?

– Он сказал бы, что ты уже давно утратил ядро своей души и что вернуть тебя на Другую Сторону значит исполнить мицву. Метатрон запишет это убийство в книгу праведных деяний.

– Удобный самообман, – говорит он.

– Обманчивое удобство – это твой конек, – парирую я.

Он поднимает нож и отвешивает поклон:

– Мой конек – мясо и домашняя птица.

– Похоже, ты помешался на этом.

– У меня не было выбора, – вздыхает он. – Жизнь швыряет человека, как прибой. Ты можешь сопротивляться океану лишь некоторое время. Но ты слишком молод…

– Ты обнаружил девушку, Терезу, у нас в подвале, когда пришел встретиться с дядей, верно?

– Он уже спрятал ее в безопасном месте. Он купался. Дверь тайного хода была приоткрыта, так что я мог услышать, если кому-то еще могла понадобиться помощь. Я шел, чтобы повидаться с ним, когда восстание докатилось до Альфамы. Я нацепил большой деревянный крест, чтобы обезопасить себя, даже благословил по дороге нескольких убийц. Занятно, на что только люди не благословляют друг друга. – Он осеняет себя крестным знамением и закатывает глаза. – Как благочестивый христианин, я проскользнул в ваш дом.

– И убил его.

– Не так быстро. Ты все слишком упрощаешь. Но жизнь это не Тора. Ты не можешь прочесть стих так быстро и перечитать его, если не до конца ухватил смысл сказанного. Он поступил неразумно. Он сказал, что привлечет меня к суду за то, что я доносил на Симона столько лет назад, что он найдет способ наказать меня. Я прекрасно знал твоего дядюшку. Он наверняка придумал бы способ превратить мою жизнь в ад. Даже когда я сказал ему, что донес на Резу и ее родственников по мужу, и, если он не угомонится, сделаю это снова, он не стал меня слушать. Я думал, это его убедит. Я был дураком, считая, что твой дядя станет вести себя, как подобает хорошему отцу. А если бы он еще сказал доне Менезеш, что я был одним из тех, кто шантажировал ее, что я знал о ее еврейском происхождении, за мою жизнь никто и ломаного гроша бы не дал! Только клятва на Торе в том, что он не выдаст нашу тайну, сохранила бы его жизнь. Но он отказался это сделать.

– Значит, ты виноват и в том, что Резу посадили в тюрьму.

– Все, чего требует положение. Человек должен быть гибким… изменять формы в зависимости от обстоятельств. Борода и роскошные одеяния для Лиссабона… В Константинополе я могу даже стать мусульманином. В конце концов, Бог тот же самый. Верно, Фарид?

Фарид показывает в сторону Диего что-то оскорбительное, а я думаю: «Курьер, который не узнает собственного лица. Дядя говорил о Диего, Странствующем Еврее, курьере, но разносящем не книги или товары, а собственную душу». Я говорю ему:

– Значит, то, что ты написал в этом поддельном признании Соломона, было правдой… в отношении моего дяди.

– Да. Мохель покончил с собой очень кстати. Как только я услышал об этом, я пошел к нему домой, заплатил маленькому бродяжке, чтобы он купил немного бумаги у ведьмы, рвущей лен, и оставил записку так, чтобы ее нашла сестра Соломона. Большинство людей так просто одурачить.

– Ты сказал дяде, что оставишь девушку в живых, если он сдастся на твою милость?

– Да. Он что-то нес о жертве. Это для него много значило. Думаю, он ждал смерти. «Ради великого добра и высшей цели», как он сказал. У него был весьма странный ход мысли, ты не думаешь? Я сказал ему: «Я могу убить тебя, не моргнув глазом», а он отвечает: «А я могу умереть, не моргнув глазом!» Ты представляешь! И представь себе, памятуя произошедшее, что значит желание собрать суд общины. Он так и не смог понять, что на дворе христианский год одна тысяча пятьсот шестой, а не еврейский пять тысяч двести шестьдесят шестой. И дорогой Берекия, пришло время перевести часы, пока не поздно. Принять христианский календарь прежде, чем твое время истечет.

– Ты пришел к дяде не просто для того, чтобы устроить ссору. Ты оставил у него на руке шелковую нитку из перчатки Симона. Ты наверняка заранее знал, что убьешь его.

– У каждого должен быть запасной план. Ты не должен завидовать моей предупредительности.

– Предупредительности? Ты хотел убить и нас с Фаридом! Поэтому ты отправил мне записку, прося встретиться с тобой у водяной мельницы.

– Еще одна отличная импровизация, испорченная вмешательством доны Менезеш с ее наемниками.

– И ты украл Агаду дяди. Нашу ляпис-лазурь и золотую фольгу. Как простой вор!

– А почему нет? Разве ты выше таких страстей? Думаю, нет. И рукописи. Да, именно с этого, в конце концов, все и началось. Так что мне казалось…

– Но как ты узнал о них? Симон и Карлос сказали, что ты еще ничего не знаешь о генице.

– Даже каббалистам свойственно ошибаться, мой мальчик. Наши друзья попросту были не правы. Твой дядя посвятил меня в тайну, разъяснил все о контрабанде, сказал, что должен получить несколько ценных манускриптов и ему понадобится моя бдительность, чтобы убедиться, что контрабандисты сделают свое дело, – в частности, он сомневался насчет доны Менезеш. Он чувствовал, что она все больше устает от риска, который ей приходится брать на себя. Твой дядя опасался предательства. Я стал следить за ней, выяснил ее пути. Я узнал о Зоровавеле, о том, как он перевозил книги через границу Кадиса. Господин Авраам не хотел, чтобы кто-нибудь знал о том, что мне известно о генице и о том, что он занимается контрабандой, так что я не привлекал к себе особого внимания.

– Он доверял тебе, – говорю я.

– Боюсь, что так. Ошибка. В наше время никому нельзя доверять. Запомни хотя бы это, если не в состоянии запомнить больше ничего.

– Он должен был посоветоваться со мной. Если бы он только…

– Ты все еще не понимаешь, верно? – спрашивает Диего.

– Понимаю что, ублюдок?

– Он не мог рисковать тобой. Ты должен был стать его наследником, продвигать в жизнь его планы по исцелению мира сущего и Царства Божьего… величайший каббалист, которого знал Лиссабон! Ты не стал бы рисковать жизнью такого человека, вовлекая его в контрабанду. По всему выходит, что ты теперь последний каббалист Лиссабона. – Диего пожимает плечами и слабо улыбается, словно смиряясь с неизбежной истиной. – Ни книг, ни каббалистов, ни евреев. Жаль, но такова жизнь.

«Занятно, – думаю я, – что этот убийца так ясно понимал то, что скрылось от меня. Неужели я боялся ответственности? Или того, что останусь последним из всех?» Обращаясь к Диего, я спрашиваю:

– Почему ты не забрал все книги из геницы, когда убил его?

– Я просматривал манускрипты, оценивал их, это отняло время. Я не беспокоился, зная, что с бушующим вокруг восстанием и тем, что мне известен потайной ход в купальню, я в полной безопасности. А потом я наткнулся на последнюю Агаду господина Авраама. Великолепная работа. Я пролистал ее и нашел собственное лицо у Хамана. Это было потрясением… я запаниковал. Глупо, на мой взгляд. Я уже собирался выйти через потайной ход, когда ты начал звать своих наверху. Я стал пробираться, но, боюсь, мои габариты оказались слишком велики, чтобы там протиснуться. Я повернул назад, снова вошел в подвал, закрыл за собой дверь. Прямо перед тем…

– Почему ты просто не спрятался за потайной дверью, в проходе?

– Я никогда не ходил этим ходом прежде. Я боялся, что, стоит мне закрыть дверь, и какой-нибудь потайной замок защелкнется и я буду попросту погребен там. Не самая приятная перспектива из возможных! Так что за секунду до того, как ты вошел в подвал, я умудрился скрючиться в генице и закрыть крышку. Благодарение Господу за грохот, который ты устроил. К тому моменту, как ты спустился, я уже преспокойно лежал в своем гнездышке. Наверное, я беспокоился, что ты услышишь, как бьется мое сердце, что мне придется убить и тебя. Но я почему-то был абсолютно уверен в том, что ты попадешься на удочку, решив, что это сделали старые христиане. Когда ты поднялся наверх, я вылез, запер геницу и убрал ключ на место. Выбрался через лавку на улицу Храма. Я не думал, что кто-то мог меня заметить. Но эта Гемила… Ей повезло, что она такая истеричная корова, навоображавшая себе демонов, иначе мне пришлось бы…

– Сеньора Бельмира. Почему именно она?

– Мириам? Она была влюблена в меня. Не надо строить такое удивленное лицо. Я вполне приятный человек для тех, кто… Помнишь те часы, которые мы провели вместе, рисуя птиц? В любом случае, так было безопаснее. В случае, если бы ее поймали, она предпочла бы умереть, нежели выдать мое имя. Так и получилось. В этом смысле женщины гораздо сильнее мужчин. Я выяснил это еще в тюрьме в Севилье. Они будут смотреть, как их ноги тают в кислоте, и все равно не продадут Моисея своего сердца христианам.

– Мальчик, который приходил продавать дядину Агаду сеньоре Тамаре. Кто он?

– Боюсь, это было моей ошибкой. Я занервничал. У меня тоже есть слабости, я уже говорил об этом. Что касается этого мальчика, некоторые вещи должны оставаться тайной, как ты думаешь? Его имя Исаак. Он хороший, милый ребенок. Это все, что я могу тебе сказать.

– Ну, а записка, выпавшая из твоего тюрбана… Она на самом деле касалась графа Альмирского или этого Исаака?

– Еще одна тайна, разгадку которой я тебе не дам. Прости.

– И теперь, когда ты получил своего Платона…?

– Я уеду ночью, как и собирался. В экипаже до Фару. Ты можешь забыть обо мне.

– Я не позволю тебе уехать, – замечаю я.

– У тебя нет выбора. – Диего хлопает развернутым плашмя лезвием ножа по плечу своего раба. – Мой новый охранник тощий, но отчаянный, – сообщает он. – Ему не захочется возвращаться к старому хозяину. Он запихивал ему в рот удила. Бил его и трахал без всякой жалости. Говорят, он даже знает какие-то заклинания. Настоящий чернокожий каббалист, если хочешь знать. Наверное, из одного из потерянных колен. Тебе стоит просто посторониться и дать нам пройти. Или все кончится тем, что твоя душа окажется разлучена с телом так же, как случилось с господином Авраамом.

– И лужа крови у меня на груди. Я никогда не забуду того, что ты с ним сделал!

– Слова поэта. Твои или Фарида?

Диего берет со стола два переплетенных в кожу тома. Он посылает раба перед собой. Африканец припадает к земле, вытянув нож и трость на уровне груди, и скользит вперед.

Фарид выстукивает по моей спине:

– Ты берешь раба, а…

– Нет. – Я бросаю кинжал на пол, оборачиваюсь и хватаю Фарида за занесенные руки.

Он отталкивает меня, показывая:

– Что, по-твоему, ты делаешь?!

– Идите! – кричу я Диего. – Я не смогу его долго держать!

Я обхватываю Фарида за талию и пригвождаю его к стеллажам книг. Хотя он все еще сжимает в руке кинжал, я знаю, что он никогда не поднимет его на меня. Он отчаянно сопротивляется, пытаясь вырваться, и я снова кричу:

– Убирайся, демон, пока я не передумал!

Всей невероятной силой жажды отмщения я прижимаю Фарида к стене. Диего вместе с рабом бегом выбираются из лавки.

– Ты сделал верный выбор, – шипит мне убийца.

Я закрываю глаза, словно пытаясь скрыть грех, когда засов на двери с щелчком отодвигается. Ночной воздух, резкий и сухой, дует нам в лицо.

– Возвращайся в ад, Диего! – шепотом говорю я себе.

– Берекия!

Голос Фарида доносится до моего слуха, неровный, дрожащий, но ясный, словно молитва.

Одновременно он хватает меня за плечо, и на меня накатывает старая боль. Неловко ударив его, я заставляю его потерять опору.

Дверь со стуком закрывается. Мы одни. В моей груди поднимается теплое и горькое удовлетворение.

Фарид вскакивает на ноги, глядя на меня горящими глазами. Я протягиваю ему раскрытую ладонь, предлагая мир, беру его за плечи.

– Ты говорил! – показываю я с улыбкой: это кажется чудом, венчающим весь этот бессмысленный кошмар, знак свыше, вероятно, показывающий мне, что я верно распорядился судьбой Диего.

Резко жестикулируя, Фарид говорит:

– Потому что ты его отпустил. Теперь все впустую. Все пропало. Разве что нам удастся…

– Не волнуйся, – показываю я. – Диего ошибся. Некоторым людям можно доверять. Вот увидишь.

На улице стоит сеньора Тамара, дрожащая, босая, в одном ночном платье. Фарид обнимает ее, я же вижу Диего, бегущего позади своего раба по улице Ювелиров в сторону Новой Королевской. Луна освещает его, придавая ему сходство с таящимся зверем, созданием ночи, почуявшим охотников. Обращаясь к себе, я шепчу слова Иеремии:

– Города его сделались пустыми, землею сухою, степью, землею, где не живет ни один человек, и где не проходит сын человеческий.

– Но он же уходит! – стонет сеньора Тамара, поднимая на меня умоляющий взгляд.

Ее слова опаляют мои внутренности жестоким сомнением. Я принимаюсь было идти, но потом перехожу на бег, словно ища дядю.

Неожиданно справа возникает тень. Несколько бесконечно долгих мгновений она преследует Диего, демонстрирует профиль, полускрытый под шляпой, подбирается ближе. Блеск металла. Поднятая рука. Когда она падает, Диего оседает на мостовую. Сухой ветер доносит на меня звук, напоминающий стук в дверь рукой Симона, затянутой в перчатку. Но ему не дано достичь врат моего сострадания.

Фарид, бегущий бок о бок со мной, вытягивает вперед руку, когда я перехожу на шаг. Он показывает:

– Кто был…

– Один из убийц доны Менезеш, – отвечаю я. – Он ждал Диего. Ему было приказано не наносить удара до полуночи, как я и просил. – Я достаю несколько сапфировых и изумрудных бусин, оставшихся от ожерелья доны Менезеш. – Но я перенес время.

– Ты заплатил ему, чтобы он убил Диего?!

– Он все равно сделал бы это. Но я не мог рисковать, ожидая. Да простит меня Бог. – Я перекатываю в ладони бусины дворянки. – Мне нужно было только уговорить его убить Диего сразу, – говорю я. – Жизнь еврея, человеческая жизнь, почти ничего не стоит.

Неуверенно приблизившись к Диего, мы обнаруживаем, что он все еще судорожно сжимает свои тома Платона. Струйка крови течет из угла его губ к пятнистой ящерке, спящей в трещине между камнями мостовой. У него в сумке лежит лист пергамента с изображением Хамана.

В тишине вне времени мы рассматриваем тело, словно наткнувшись на опустошенный Ковчег Завета, которому больше не суждено наполниться. Придя в себя, я выхожу в круг света, отбрасываемый свечами в ближайшем окне, и принимаюсь изучать дядин рисунок. Да, Хаман это Диего. Ошибки быть не может.

По моему хребту пробегают мурашки, когда я понимаю, что последняя работа моего дяди в живописи была изображением лица его собственного убийцы.

На рисунке Диего-Хаман – сутулая, хищная фигура с отчетливой линией рубца на подбородке. Он изображен шепчущим на ухо царю Артаксерксу о своем желании истребить евреев.

В его левой руке, напоминающей клешню, зажата сияющая мера с десятью тысячами таланов серебра, которые он обещал отдать в царскую казну в обмен на одобрение его чудовищных планов. Правой рукой он одновременно принимает царский перстень с печатью, знак данного ему позволения.

Сделка состоялась.

Царицы Эсфирь на этой иллюстрации нет. Но зато есть ее приемный отец Мордехай. Он стоит, прячась в уголке, во власянице, которую он надел, услышав о законе об уничтожении его народа. Тем не менее, его позу можно даже назвать гордой, и у него хитрое, почти веселое выражение лица.

Несомненно, из-за аркана, который он держит в руках на уровне груди и на котором позже будет повешен Хаман. Изумрудные задорные искорки в его глазах заставляют меня думать, что Мордехая дядя изобразил, взяв за основу собственное лицо.

Фарид сжимает мою руку, тычет в рисунок и показывает:

– Это ты.

– Которой из них?

– Мужчина в углу. Тот, что с петлей. Мордехай.

Биение моего сердца становится диким и отчаянным. Неужели Фарид прав? Кажется невозможным, что дядя изобразил меня на месте спасителя еврейского народа. Да и нарисованный Мордехай попросту слишком стар.

Мои пальцы судорожно сжимают пергамент.

На глаза наворачиваются слезы, когда я понимаю, что он подарил мне личину еврейского героя.