Текст книги "Последний каббалист Лиссабона"

Автор книги: Ричард Зимлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

В голову пришла мысль: «Я слишком устал, чтобы драться. Если этот человек решит убить меня, я буду умолять его сделать это».

– Вам нужно убежище? – спросил он на ломаном португальском.

Я ответил на арабском, с ясным ивритским акцентом:

– За мной погоня. – Мы одновременно посмотрели на кровь, капающую из моей руки на шкуры на полу. Я подставил ладонь. – Простите, что пачкаю ваш…

Он позвал жену. Вместе с ней прибежала маленькая девочка, льнущая к материному подолу. Волосы и ногти окрашены хной. Намазав порез зеленоватым снадобьем, она перевязала мне руку льняной полосой. Она смотрела на меня со страхом своими черными, ярко подведенными глазами, до тех пор, пока я не догадался похвалить красоту ее дочери арабским стихом, который сочинил Фарид.

При падении я вывихнул правое плечо, но только теперь, немного придя в себя, я понял, что едва могу пошевелить рукой. Оно сильно болело и опухло.

– Имя мое Аттар, – сказал мужчина. – Я гончар. Приехал из Тавиры.

– Берекия Зарко. Я торгую фруктами, живу в Лиссабоне с рождения.

Он усадил меня на пуфик и дал воды. Стоило мне упомянуть Самира, отца Фарида, и его лицо озарилось приветливой улыбкой: они были знакомы и вместе изучали Коран в Гранаде еще когда она была столицей Исламского королевства.

– Я налью тебе еще воды, – сказал он, когда я допил. Он встал у меня за спиной, неожиданно схватил меня. Сильно надавил. Плечо хрустнуло. Боль нахлынула подобно волне, потом отпустила. – Теперь тебе станет лучше, – сказал он. – Но придется пока обойтись без прыжков по крышам.

Пока я разрабатывал руку, его жена умыла меня теплой водой.

– Ты можешь оставаться, – сказал Аттар, – пока не минует беда.

– Мне нужно попытаться встретиться с другом и найти семью.

Мои штаны сильно порвались по внутреннему шву. Аттар заставил меня переодеться в коричневую абу, по вороту расшитую зеленовато-желтыми арабесками.

– Как я могу отплатить вам? – спросил я.

Он отмахнулся:

– Имущество кочевника не должно связывать ему руки, – заметил он. – Так проще. То, что не имеет крыльев, овладевает мыслями. – Он надел на меня вязаную тюбетейку. – Да пребудет с тобой Аллах, – сказал он у дверей.

Я ответил на благословение и поклонился с благодарностью.

– Я верну ваши вещи, как только смогу.

Он набросил мне на голову капюшон и поклонился в ответ.

Когда я выскользнул наружу, улица была пуста. Вотще я пытался бежать бесшумно по гулким камням мостовой. Всюду стоял кислый запах горящей плоти евреев.

Я не сомневался, что столб дыма поднимался прямо у меня над головой, но не стал проверять это. Я дышал ртом. Пробежал мимо двух конных часовых через Мавританские ворота. Однако в моем нынешнем облачении представители короны не посмели бы меня тронуть: стоило им поднять руку на бывшего мусульманина, и полилась бы кровь христиан в турецких колониях Северной Африки.

Что касается взбесившейся толпы, то все, что у меня было – это нож. И я молился, чтобы не пришлось воспользоваться им.

Выбравшись за городские стены, я опустил капюшон и побежал через поле, раскинувшееся перед монастырем Святой Анны, затем, почти добравшись до большого дуба, венчающего невысокий холм, пополз сквозь густые заросли ракитника и высокую сухую траву. Господина Давида поблизости не оказалось. Прямо за Римским мостом собралась небольшая толпа шумных старых христиан. Они рассказывали жуткие истории о том, как чернь рвала на части всякого, кто имел хотя бы отдаленное отношение к евреям. Некоторые трусы, говорили они, использовали восстание как предлог для личной мести или способ избавиться от долгов.

– Это все вина новых христиан. Это из-за них стоит засуха! – кричала старуха в черной робе всякому, кто желал ее слушать.

Несколько крестьян, вооруженных молотами и полосами железа, украденными из лавки кузнеца, вышли из ворот Святой Анны в поисках маранов, подбадривая друг друга грубыми шутками охотников, почуявших кровь. Я вжался в землю и стал ждать. Солнце село, небо окутали жемчужные сумерки. На ветках дуба у меня над головой хлопали крыльями вороны. Мне представилась смерть – чернильным пятном, растекающимся от желудка по рукам и ногам. За какие грехи, думалось мне, Бог отнял у нас Израиль? За что наказывал нас рукой лиссабонских христиан?

Вскоре голоса назарян затихли. Страх охватил меня вновь, когда я вспомнил про руку сеньоры Розамонты, спрятанную у меня в сумке. Возле ее пальцев лежала запятнанная кровью записка, выпавшая из тюрбана Диего-печатника. Перечитывая ее – «Исаак, Madre, двадцать девятое нисана» – я размышлял, может ли она иметь отношение к убийству дяди. Не мог ли Диего спланировать его смерть заранее, назначив ее пятью днями позже, на пятницу, двадцать девятого? Может ли Исаак быть тем самым наемным убийцей, получившим горсть монет из ящика для пожертвований в церкви Матери, Madre?

Я понимал, конечно, что пытаюсь соткать историю из слишком малого количества нитей доказательств, что подобный ход событий был лишь призрачной вероятностью. Но мне было настолько одиноко, семья, Лиссабон, сам Бог были так далеко, что мне нужно было верить в сказку – сколь угодно неправдоподобную, – которая упорядочила бы события самого страшного дня в моей жизни.

Такова сила одиночества. Тогда я осознал, что свобода вроде этой, достающейся осиротевшим детям или ученику, оставшемуся без наставника, страшнее всего на свете.

Глава IV

Шла ночь воскресенья, третьего священного дня Пасхи. Глубоко заполночь. Господин Давид так и не пришел. Либо погиб, либо прячется. Но у ворот Святой Анны христиан стало даже больше. Зато не было у ворот Монаха на востоке. Пробравшись мимо сонных крестьян, хлебавших суп из деревянных плошек, я пересек укрепленный Вестготский мост и вернулся в Лиссабон, сжимая в сумке рукоять кинжала.

Ущербная луна отражалась в ручье подобно небесной ладье. Отдаленные звуки отдавались в голове уколами игл из слоновой кости. Я с горечью осознал, что у меня начинается жар. Хотя был ли я когда-то более живым? Каждый нерв в моем теле натянулся, с восторгом ощущая окружающий мир.

Было ли в городе безопасно? Ответ не слишком меня волновал: неодолимое стремление, по силе равное дядиному чтению Торы, влекло меня домой.

За воротами раздавалось приглушенное многоголосье рогов, в такт которому плясали тени на высоких стенах Мавританского замка в старинной части города Я вскарабкался наверх, и передо мной предстал замок Алькакова. Его увенчанные луковками куполов башенки горели мягким оранжевым светом, рассеивающимся во мраке подобно туману. В сотне метров у меня под ногами, словно сопротивляясь моему приближению, спал центральный Лиссабон и самый большой в городе еврейский квартал, Маленький Иерусалим. Двадцать тысяч залитых лунным светом домов расположились на холмах и в долинах, достигая излучины Тежу. Я молился о своей семье, и мягкий лунный свет, проникающий под веки, дробился и вновь сливался в образы ангелов.

Я спускался по сонному нисходящему лабиринту древних лестниц и аллей. У церкви Святого Мартина меня остановил запах дыма. Я замедлил шаг и крадучись пошел вдоль беленой стены. Впереди лежала площадь Лойуш. Перед хрупкой галереей женского монастыря, рассыпая на толпу искры, полыхал костер, расцвечивая лица причудливой игрой света и тени. В центре площади, выстроившись в неровную линию, стояли новые христиане из Маленького Еврейского квартала, связанные по рукам и ногам морским канатом. Одежда на них висела лохмотьями, головы поникли от усталости. Никто не разговаривал. Бледные, беспомощно-усталые лица свидетельствовали о том, что их гоняли по городу много часов.

Мускулистые мужчины, вооруженные мечами и алебардами, не давали им двинуться с места. Я тихонько отошел назад и спрятался за осыпающейся стеной ближайшей таверны.

– Умоляю, не делайте этого!

– Убейте меня, если хотите, но не трогайте детей!

Сотни умоляющих голосов отдавались в голове, пока я выискивал в неверном свете факелов лица членов своей семьи. Будь благословенно Его имя, их там не оказалось. Но все равно я узнал всех связанных пленников, включая Соломона Эли, хирурга, и запечатлел их лица в памяти Торы.

Монах с крючковатым носом размахивал дымящимся серебряным кадилом и проклинал евреев на латыни.

Сколько уже человек из наших соседей погибло и обратилось в прах? Малыш Диди Молшо, о котором все мы думали, что он станет великим поэтом? Вырвали ли его судьбу из рук матери и…? Или Мурса Беньямин, позволившая мне когда-то за церковью Святого Винсента впервые взглянуть на святая святых каждой женщины? Ее ли роскошное тело было там, в бушующем пламени, положившем начало…? «Прошу, – взмолился я, – пусть никто не сгорит этой ночью». Однако между словами молитвы пустил росток вопрос: почему Он позволил так жестоко осквернить Свой образ?

Кузнеца Самуэля Биспо привязали к огромному каменному кресту в середине площади и готовились высечь. Не оборачиваясь, я сделал шаг назад, в темноту. Бешеные удары моего сердца, казалось, эхом разносились по пустой улице. Каким же малодушным трусом я был, бросив его и остальных пленников!

Сердце и поврежденная рука мучительно ныли, и мне было ужасно стыдно за собственный страх. Я присел у стены, чтобы перевести дыхание, моля о спасении. В ноздри ударил сладковатый запах. Подняв руку к лицу, я обнаружил, что кровь пошла носом. Кто-то бежит следом? Вскочив на ноги, я вжался в ближайший дверной проем и прислушался. Где-то капала вода. Я едва не умер от страха, когда над головой пронеслась летучая мышь, впорхнувшая в открытое окно на другой стороне улицы. Я снова сел. Закутавшись в рубища, на Praga do Limoeiro, площади Лимонного Дерева, между овец спали нищие. Один из них проснулся и взглянул на меня с глупым любопытством.

Срезав угол возле старой таверны с постоялым двором неподалеку от нашего дома, я спустился по ступеням мимо проклятого дома, в котором Исаак ибн Захин зарезал своих детей и покончил с собой после обращения. Вышел на аллею позади церкви Святого Мигеля. Будто остановившись после головокружительного падения кубарем с холма, я обнаружил, что бреду по площади Святого Петра. Под ногами валялись сотни головок лука и чеснока: перевернулся возок. Вокруг вывалившихся внутренностей обнаженного и обезглавленного тела шевелился живой остров черных крыс. Я помчался к дому. С тех пор как я побывал здесь больше полудня назад, вокруг почти ничего не изменилось. Ни души вокруг, все стены вымазаны дерьмом, лавки разграблены, двери и ставни разбиты вдребезги. У входа в здание нашей школы висело тело: доктор Монтесиньош. Кто-то кровью нарисовал ему на груди крест. Изо рта торчал золотой соверен: должно быть, смелому еврею положили в рот монету, чтобы он смог оплатить переезд на пароме через Иордан. Одна из сандалий соскочила с ноги, зацепившись пяткой за сучок олеандра. Я забрал ее.

Я пробрался к дому, проскользнул в ворота. Две курицы, вырвавшиеся из курятника, с квохтаньем бродили по двору, выклевывая что-то между камней. Лимонное дерево было срублено. Про себя я произнес предписание, касающееся вырубания плодовых деревьев во время осады, изложенное во Второзаконии: «Если долгое время будешь держать в осаде какой-нибудь город, чтобы завоевать его и взять его, то не порти дерев его, от которых можно питаться…» Потом позвал громким шепотом.

– Синфа, Иуда, Эсфирь…

Я почти произнес вслух имя дяди, но вставшая перед глазами картина – распростертое на полу холодное бескровное тело – заставила сжать губы. Стоило мне взяться за ручку двери, как Розета серым призраком спрыгнула со стены рядом со мной. Вишенки, висевшие у нее на шее, пропали.

– Постой, – прошептал я ей.

Но как только дверь приоткрылась, кошка прошмыгнула в дом.

– Мама… Эсфирь… – тихо позвал я.

Ночной мрак затаил дыхание.

Очаг на кухне давно остыл. Я ощупал плитку на полу. Она была влажной. Кровь? Я поднес пальцы к глазам. Всего лишь вода. Я порезался о кончик упавшего ножа, чертыхнулся, потом благословил Того, кто вложил силу в металл. Пробираясь к комнате, где жил вместе с Иудой и Синфой, я держал нож перед собой. Погладив их холодные пустые постели, я прошептал молитву об их безопасности. Кое-как доковыляв до маминой комнаты, я тихо позвал ее, нащупал кончиками пальцев аккуратно застеленную кровать. Накинул ее одеяло на плечи, чтобы унять дрожь. Куда они могли подеваться?

В моем сундуке снова порылись воры, но у меня все еще оставалась поношенная одежда, полученная в наследство. Скинув с плеч одеяло и сняв тяжелую абу Аттара, я натянул пару отцовских льняных штанов и одну из рубашек старшего брата. В сундуке дяди обнаружился старый шерстяной плащ. Неужели я остался один, наследником всех его вещей, обязанным рассказать его историю?

Подойдя к дому Фарида, я шепотом позвал его отца, Самира. Громкий стук шагов за стеной заставил меня пригнуться. Когда я выглянул из укрытия, то увидел двоих мужчин, вооруженных мечами. Они вертели головами, осматривая двор.

Внезапно подошвами ступней я ощутил три удара по плитке пола. Еще один. Затем четыре. Это был Фарид: он выстукивал сигнал откуда-то из задней части дома. Я пробрался через его комнату на кухню. Потная ладонь схватила меня за руку. Мы поцеловались, а потом я долго обнимал Фарида, пока его безмолвные рыдания не просочились сквозь кожу прямо в мое сердце. Но нельзя было позволять эмоциям взять верх, и я бережно отстранил его.

– Я никого не могу найти, – сказал я ему на языке жестов.

Я думал рассказать ему о дяде, но решил приберечь знание о его смерти, словно так оно становилось ложным. Ведь мой учитель был мощным каббалистом. Мог ли он наслать такую иллюзию?

Фарид принялся бессвязно, резко жестикулировать, а я не привык быстро понимать слова, которые он выстукивал на моей ладони.

– Помедленнее, – взмолился я.

– Когда пришли христиане, я пытался сбежать из Маленького Еврейского квартала, – рассказывал он. – Но их было слишком много. Как туча саранчи. Я вернулся и спрятался. Краем глаза видел Иуду. Только его. Отец Карлос бежал с ним по улице Святого Петра. Они скрылись в его церкви. Я пытался позвать, но мой голос…

Так Карлос жив! Похоже, он и вправду прятался, когда я стучался к нему в дверь! Но что же тогда с Иудой?

Ладонь Фарида вытянулась и прижалась к моей. У него бешено колотилось сердце. Время и пространство отступали, покуда не остались лишь два призрака, встретившиеся на грани тепла.

– Я пытался подать тебе знак, – жестикулировал я, – выбивал pi днем, где-то час или два спустя после вечерни, но никто не отозвался.

– Я искал Самира.

– Получилось?

Он помотал головой.

– Он был в тайной мечети где-то в Мавританском квартале, когда они пришли. Туда я не мог пойти. Я не знаю.

– Двое крестьян с мечами срубили святыню нашего двора, – просигналил я. – Давай выберемся отсюда и пойдем к Святому Петру, поищем Иуду и Карлоса.

Фарид поднялся, провел меня сквозь квадратные пятна света и тьмы на полу к двери черного хода. Как только мы вышли наружу, на нас набросился длинноволосый парень с острогой.

Острие задело меня. Я нырнул на камни мостовой. Правое предплечье горело. В ране над локтем скопилась кровь.

Фарид вздернул меня на ноги, и мы, обезумев, помчались к реке. На Ступенях Еврея я понял, что наш инквизитор бежит следом, громко взывая о помощи, и наверняка соберет целую толпу, если мы не заставим его замолчать. Я остановился, поймал Фарида и жестами объяснил ему свой план. Он кивнул, сбежал вниз по ступеням и свернул в аллею возле аптеки сеньора Бенадифа.

Зажимая рану левой рукой, я ждал на верхней ступени своего противника. Я сбросил сандалии, чтобы увереннее держаться на камнях. Он подбежал, тяжело дыша. Теперь я видел, что он моложе меня, с округлым лицом фермера, с копной спутанных черных волос. Несмотря на всю свою жестокость, смотрел он испуганно. На поясе у него болталась связка человеческих ушей, в одном из них красовалась изящная серьга. В другое время и в другом месте я нарисовал бы его в образе одного из обезумевших сыновей Саула. Но какой же смысл был во всем этом? Словно Лиссабон распахнул свои ворота перед всепоглощающим помешательством. Дыхание мое между тем выровнялось, и пейзаж вокруг внушал чувство за пределами человеческого ужаса.

– Убирайся назад к своему просу и ржи, – сказал я ему.

– Ты украл у моего отца лучшие поля! – крикнул парень в ответ и подобрался, словно готовясь к прыжку. – Не смей двигаться! – велел он.

Острие остроги неловко моталось: видно было, что парень не привык обращаться с этим орудием.

– Я иллюстрирую рукописи и продаю фрукты. Я никогда ничего не крал.

Странно бывает, когда чувство юмора возвращается в самые жуткие моменты жизни. «Хм, – подумалось мне, – ну, это не совсем так. Однажды с другом стянули бисквит…»

– Marranos! Все сюда! – заорал он во всю глотку. И с упрямой яростью добавил: – Землю, которая была нашей тысячелетиями! Твой народ… Вы живете за наш счет, вы принесли нам чуму, вы пьете кровь наших детей!

– Жалуйся тем, кто отнял у тебя землю! – сказал я.

– Вы исполняете их приказы, вы управляете их владениями, собираете для них налоги!

За его спиной с крыши бесшумно как кошка спустился Фарид и стал осторожно подкрадываться к нему.

– Бросай свою острогу, – сказал я парню, – и уходи. Я не причиню тебе вреда.

Он бросился вперед совершенно неожиданно. Я увернулся, но в недавно здоровом плече вспыхнула боль от раны. Наблюдая за тем, как медленно потекла кровь, я подумал: «Больше я не позволю ни одному старому христианину ранить меня».

Фарид схватил его сзади. Его мощное предплечье легло на шею мальчишки, изогнутое лезвие мавританского ножа впилось в щеку. Я подхватил острогу со словами:

– Если ты угрожал аристократам так же, как и нам, тогда все обойдется!

Громкие крики с дальнего конца улицы заставили нас обернуться:

– Держи их, сынок! Мы идем!

Я знаком велел Фариду отпустить парня: мы отдадим его взамен наших жизней. Освободившись, мальчишка плюнул мне в лицо.

– Когда мы поймаем тебя, я отрежу твои «каштаны» и повешу на пояс! – заявил он.

Я полоснул острием остроги по его бедру. Он упал. Кровь залила ногу, словно тщась прикрыть его содрогающееся в агонии тело. Фарид схватил меня, развернул, и мы бросились вниз по ступеням в сторону реки. Проклятое оружие, на котором моя кровь смешалась с кровью старого христианина, я выбросил в ее серебристые воды.

Пока мы бежали, я размышлял о том, насколько легко во мне поднялся дух насилия. Не носил ли и я все эти годы всего лишь маску добродетели и любезности? Был ли истинный Берекия тем, что раньше проявлялось во мне только в минуты гнева и отчаяния?

Рассвет окрасил небо в нежно-розовые и золотистые тона. Мы спрятались на песчаной дамбе в приливной лагуне между Лиссабоном и Санта-Ирией. Я спал без сновидений и проснулся, когда меня растормошил Фарид, удивляясь возвращению солнца. Он вытер мне лоб и помог сесть, я же был поражен его естественной красотой, особенно темной юношеской щетиной, покрывающей его щеки и напомнившей мне причудливый орнамент на фоне оливковой кожи. Тугие колечки растрепанных угольно-черных волос обрамляли его лицо подобно львиной гриве, закрывая лоб и ниспадая на мощные плечи.

Люди, напуганные его молчаливостью и оценивающим пристальным взглядом ясных зеленых глаз, в своем невежестве убежденные, что глухота есть зло, говорили, будто он похож на интригана. Однако единственным, что Фарид мечтал когда-либо плести, были рифмы. Он был – прирожденный поэт, и очень часто его взгляд сосредотачивался во внутреннем мире, оценивая изгиб фразы или очертания ритма. И теперь его губы сжались в задумчивости в тонкую полосу. Он теребил мочку правого уха, как делал всегда, когда был чем-то расстроен. Выглядел он так, словно страстно желал что-то сказать. Но это, разумеется, было невозможно.

Полюбовавшись Фаридом, я взглянул на собственное отражение в зеркально-гладкой воде. В сравнении с ним я был безобразен, и мне на минуту показалось, что я не знаю этого близнеца, затравленно смотрящего на меня, с грязной щетиной на подбородке, сбившимися колтунами патлами, лежащими по плечам. Юный ученый, деливший со своим дядей исследования и графику, уступил место изможденному дикому созданию из глухой чащи, Пану отмщения. Неужели я и впрямь превратился в получеловека, которым мнили каждого из нас доминиканцы?

Фарид похлопал меня по плечу и протянул хлеб из своей сумки. Я отказался: был всего лишь третий день Пасхи, и мы все еще отмечали Исход.

– Ночью у тебя был жар, – показал он. – Тебе лучше?

Раненое плечо пронзила тупая, тянущая боль, которая для меня навсегда будет связана с этой Пасхой смерти.

Рана в предплечье покрылась коркой запекшейся крови. Болела правая ступня: пальцы были сбиты в кровь.

– Моисей бросил нас, – сказал я Фариду с помощью жестов, – и нам самим придется перебираться на другой берег Красного моря. Мы совсем одни.

Фарид ел. Тростник вокруг нас шелестел в такт легкому прибою. Вода плескалась со звуком, похожим на тот, который могли бы производить пьющие фавны. Вокруг было тихо, как и должно было быть. И я расплакался, словно у врат Божественного сострадания, знаками говоря другу:

– Какой мир настоящий? Этот или…?

– Рай и ад – это море и небо, – ответил он. – А ты – горизонт.

Тогда его слова прозвучали для меня бессмысленно. Была изящная пляска его сильных рук, слишком чарующая, чтобы противостоять ей. И когда он прикоснулся к моей щеке, рыдания, сдавливавшие мне горло, вырвались наружу. Воспоминания о костре, горячие и яростные, обрушились на нас обоих. И даже теперь я не мог говорить о дяде. Фарид забрал у меня руку сеньоры Розамонты. Он был ужасно напуган. Дрожал. И все же приложил к сомкнутым в молитве векам запятнанные кровью мраморно-белые кончики пальцев. Тогда я внезапно заметил синяки и ссадины у него на шее.

– Мы похороним ее в лимонной роще, – сказал он. – Она всегда сможет угостить нас своими фруктами.

– Что произошло? – спросил я, указав на его спекшиеся раны.

– Ничего, – ответил он.

– Расскажи.

– На аллее прошлой ночью – человек пытался остановить меня. Я убил его.

Это был первый раз, когда кто-то из нас показал глагол «убить» в первом лице. Мы осознали, что в наш язык жестов придется внести изменения, чтобы приспособить его к новому веку старых христиан. Чувствуя, что нам вряд ли по плечу такая задача, мы вернулись по берегу Тежу к Лиссабону, не обменявшись ни словом. Отстранившись от собственных чувств, я вспомнил молодого аристократа, которого столкнул с крыши. Где найду я прощение за то, что лишил жизни существо, отмеченное искрой Божьей любви?

У ворот Санта Крус мы наткнулись на пришвартованные соляные лодки. Женщины с шишковатыми ступнями, удерживающие на головах глиняные сосуды с белыми кристаллами, улыбнулись нам вслед. Играли дети, собаки виляли хвостами. Купец в пурпурно-зеленом одеянии приподнял перед нами шляпу, причину чему я никак не мог постигнуть. У женщины, продававшей у реки еду, Фарид купил сладкий рис и жареные сардины. Сам он объелся, но я, разумеется, не мог присоединиться к его трапезе.

Возвращение в Маленький Еврейский квартал было похоже на выход из театра. Внезапно перед нами предстала картина, рожденная не отрицанием или неприятием, но реальная, обрамленная смрадом дерьма и насилия, изрезанная лаем исходящих слюной псов, расцвеченная живыми островками крыс и мышей.

Выжившие с пустыми глазами, надев бесслезные маски, едва волоча босые усталые ноги, оттирали кровь от дверей. Кругом ждали внимания мертвые тела: Саул Ха-Кохен висел на перекладине окна своей спальни. Его рука, окоченевшая до состояния засоленного мяса, болталась на ветру, выстукивая о ставень таинственный код. Разиэла Мор, выпотрошенная. Дочь Нафа с трудом вытащила у нее изо рта луковицу, тучи мух откладывали личинки в ее чреве. Доктор Монтесиньош, окоченевший и вздувшийся, висел на витой решетке над дверью школы. Безымянный младенец без головы сидел на лопате.

Столкнувшись лицом к лицу с немыслимым, никто не осмеливался говорить.

Вы знаете, что это такое: смотреть на обезглавленного младенца, сидящего на лопате? Словно забыты все языки мира, словно все книги, написанные когда-то, обратились в прах. И ты рад этому. Потому что такие как мы не имеют права говорить, или писать, или как-то иначе оставлять свой след в истории.

Двери нашей лавки лежали на мостовой под косым углом друг к другу, словно вход в подземелье, населенное косоглазыми существами. С противоположной стороны улицы, из дома сеньоры Файам доносились приглушенные стоны на иврите. Ее пес Бело смотрел на меня через стену своими умоляющими голубыми глазами. В пасти он держал старую, пожелтевшую от времени растрескавшуюся кость: похоже, он снова нашел что-то, напоминающее останки его собственной недавно ампутированной левой передней лапы. В этот раз сеньора Файам закапывала ее на заднем дворе церкви Святого Петра. Собачий нос шевелился, словно пес искал, кому бы показать свою находку.

Мама и Синфа оказались во дворе. Они собирали выбитые из земли камни. Синфа подбежала, выкрикивая мое имя, и ухватилась за меня так крепко, будто боялась упасть. Мама рухнула на колени и завыла. С ее шеи свисали два талисмана. Когда я поднял ее, она сжала меня в объятиях с силой отчаяния. Рыдания ее напоминали рвотные спазмы. Немного восстановив дыхание, она сказала:

– Иуда пропал. Я не знаю, что…

Мама так сильно прижала меня к себе, что мне начало казаться: ее сердце бьется в моей груди. Ошеломленный ее близостью, я сказал:

– Я найду его.

Все еще не веря, она гладила меня по волосам, ощупывала грудь. Синфа повисла на шее Фарида.

– Ты не ранен? – спросила мама. – Ничего не случилось, что ты не…

– Нет, со мной все в порядке. А как Эсфирь и Реза?

– Эсфирь избили, но она жива. А Реза – мы не знаем.

Мама повернулась к Фариду. Хотя она никогда до конца не принимала нашей дружбы и боялась его немоты, сейчас она смотрела на него с беспокойным участием. Она подняла руку и изобразила наш приветственный жест.

– О Farid esta hem, с тобой все хорошо? – произнесла она.

Он мягко улыбнулся и благодарно склонил голову.

– Он тоже в порядке, – сказал я. – Где вы были прошлой ночью? Я возвращался, но дом был пуст.

– Мы были здесь! Я пряталась в лавке вместе с Синфой. Была сиеста, когда христиане явились в первый раз. Мы решили провести ее с Диди и его мамой. Примчались домой, только чтобы обнаружить, что…

– Вы не слышали меня? – прервал я.

Мама подняла ладони в бурых пятнах.

– Я заставила нас с Синфой бочонками фасоли и накрыла корзинами с перезревшими фигами. Мы оставались там столько, сколько смогли, и мало что слышали.

С сиреневыми пятнами на коже, пропахшие перебродившим сахаром, они с Синфой обладали поистине священной красотой: они сияли жаждой жизни. Я глупо рассмеялся от облегчения и поцеловал ее в лоб.

– Умница! – сказал я ей, словно был собственным отцом.

– Старые христиане прибили Эсфирь за руки к мостовой перед церковью Святого Стефана, – заговорщически прошептала она. – А потом…

Я кивнул в знак понимания, и она опустила глаза.

– Мама, ты не видела никого из молотильщиков? Отца Карлоса, Диего, Самсона…

– Никого.

Обыскав комнаты, Фарид сообщил, что Самир не вернулся. Мы зашли ко мне в дом. Эсфирь сидела на кухне, спрятав руки между бедер и опустив босые ступни в тазик с водой. Я поцеловал ее в лоб. Она замерзла. Молчала. Я накинул ей на плечи одеяло с кровати Синфы и Иуды.

Со страхом я прошептал маме:

– Значит… значит, вы не видели дядю?

– Нет. Я думала, он в подвале, но люк забит гвоздями. Видимо, он запечатал его. И занавески на окнах задернуты. Мы не можем заглянуть внутрь. Мы стучали и звали его дюжину раз. Никакого ответа. Я боюсь открывать подвал. Должно быть, есть веские причины на то, чтобы запереть его – чтобы защитить книги или что-нибудь более… более сакральное. Надеюсь, он жив. Может быть, он отправился искать нас, а потом не смог вернуться домой.

– Когда ты видела его в последний раз? – спросил я.

– После обеда в воскресенье. Незадолго до того как… как они пришли. Он пошел в подвал помолиться. А мы с Синфой вышли, чтобы…

– Мама, это я забил дверь, – сухо сказал я.

– Ты? Зачем?

– Когда я вернулся, я спустился вниз и… Постой.

Я вышел во двор, достал из сарая кувалду, обрушил ее на дверь люка. Последние щепки осыпались с клацающим звуком, предвещающим жуткий финал: мы никогда больше не будем чувствовать себя в безопасности в этом доме.

– Пока не входи, – сказал я маме, ступая на лестницу. – Сначала я посмотрю.

Это было безумием, но я хотел первым посмотреть на дядю, поскольку в те дни делал все возможное, чтобы приблизиться к высокому рангу мастера Каббалы. Неужели дядя не успел проглотить кусочек пергамента с особой молитвой прежде, чем ему перерезали горло, с тайным именем Бога, способным воскресить его?

– Почему… что за…? – Мама схватила меня за руку. – Что ты знаешь? Он там?!

– Хорошо, входи, – сказал я, и в дрожи собственного голоса ощутил простую истину: мой наставник навсегда покинул мир живых. – Но я должен предупредить: дяди больше нет с нами.

Мама прикрыла рот, сдерживая крик. Я хотел взять ее за руки, но она отшатнулась от меня как от прокаженного.

Она спускалась по лестнице, одну ладонь приставив козырьком ко лбу, второй теребя талисманы на шее. Она не плакала. Стон вырвался, когда она увидела его. Скрежещущий вздох. Словно ей не хватало воздуха.

И все.

Встав на колени и приложив руку дяди к щеке, она принялась рвать на себе волосы. Рот раскрылся в безмолвных рыданиях. Я отвернулся: в такие минуты никому не нужны свидетели.