Текст книги "Последний каббалист Лиссабона"

Автор книги: Ричард Зимлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Педро Зарко, – ответил я, назвавшись именем, полученным при обращении. – Я живу в…

– А, племянник господина Авраама!

– Откуда ты знаешь, кто я?!

Мальчик подошел ближе, уцепился за прутья решетки, словно собираясь перелезть через нее. Отсюда я увидел, что румянец на его щеках – на самом деле ссадины и кровоподтеки.

– Господин Эурику ненавидел твоего дядю, – сказал он. – Все время говорил о том, что хочет поймать его и устроить pinga, чтобы только послушать, как он будет проклинать его и стонать. Странно, но в чем-то, мне кажется, он его вроде как любил тоже. Он всех любил по-своему. Но он считал твоего дядю немного сумасшедшим… и опасным.

Pinga, что значит «капля», – пытка, во время которой по всему телу капля по капле стекает кипящее масло. Иногда палачи ожогами писали на коже имя жертвы: португальские имена бывают очень длинными, и многие готовы сознаться в чем угодно прежде, чем первая кипящая капля положит начало их родовому имени.

– Ты слуга? – спросил я.

– Я их отослал. – Он снял берет с такой заговорщической улыбкой, что можно было подумать, он собирается поделиться кладом. Каскад шелковистых янтарных волос рассыпался по плечам. Он, как выяснилось, был скорее она. – Я его вдова, – сказала она, склонив голову. Она пожала плечами, словно извиняясь за маскарад, и открыла ворота. Взяла меня за руку, будто приглашая на танец. – Идем! – сказала она.

Так этот мальчик и есть невеста Дамаша! Мы пробежали через залитую кровью кухню и из кладовой вышли во внутренний двор, засаженный апельсиновыми деревьями, отягощенными плодами. На каменной террасе позади дома бушевал костер из одежды и дров. Разноцветная кипа рубашек, плащей и штанов громоздилась неподалеку. Клочки горящей одежды взлетали в воздух и опускались на землю подобно перьям.

– Я всю ночь жгла его вещи, – гордо сказала она. – Сперва избавилась от сапог. У него было восемь пар. По одной на каждый день недели. И еще одна из акульей кожи для воскресной мессы. Если ему не нравилось, как я их начистила, он ссал на них и заставлял все делать сначала. И, скажу тебе, моча у него воняла не хуже кошачьей! Проблема в том, что они воняют, пока горят! Прямо как он!

Языки пламени плясали, словно марионетки.

– Ты бросила Эурику Дамаша в костер?! – изумился я.

– Думаю, ты найдешь тут его зубы, если повнимательнее посмотришь! – улыбнулась она, облизнув губы, словно пробуя угощение. – У него их было явно больше, чем надо, так что они где-то там. – Она заметила мой ошеломленный взгляд и рассмеялась. – Он отправился похитить твоего дядю, знаешь.

– Он нашел его? Что он…

– Нет, он вернулся злой. Не смог найти место, где прячется господин Авраам. Я слышала, он так говорил.

Значит, интуиция подвела меня: Эурику Дамаш тут ни при чем. А Самсон мертв. Тогда остаются отец Карлос и Диего – единственные из молотильщиков, кто, возможно, предал дядю; Мигель Рибейру и рабби Лоса – те, кто мог прибегнуть к шантажу.

– Он хотел устроить pinga всей вашей компании каббалистов, – продолжала девушка. – Заставить их признать, что это все вранье. Он в последнее время просто помешался на этом. Старел, наверное. Он не верил в эти штуки, знаешь.

– Какие штуки? Я не понимаю.

Она засмеялась, словно хотела унизить меня, с видимой гордостью одернула края шелкового кафтана.

– В существование Бога, глупенький!

В этот момент из дома выбежал долговязый черноволосый подросток с жидкими усиками. В руках он сжимал окровавленный меч, и взгляд его был устремлен на меня.

– Все нормально, Хосе, – сказала она ему. – Это племянник господина Авраама. – Повернувшись ко мне, она прошептала: – Это Хосе его убил. Он не слишком-то хорошо управляется с мечом. Но когда человек нажрался, как свинья в корыте с виноградом, нужен всего лишь один маленький кинжал и…

Она выбросила вперед руку, демонстрируя смертельный выпад мечника, улыбнулась, а потом предложила мне бросить в костер плащ. Хосе кивнул мне покровительственно и серьезно, как взрослый, взявший на себя роль защитника, и в мрачной, благоговейной тишине мы втроем наблюдали, как одежда дымилась, сворачивалась и чернела.

Лицо девушки стало жестче. Она поднесла руку к щеке, будто желая замазать ссадины. Она обернулась ко мне.

– У меня еще на спине следы, знаешь. Я целый год была у него девочкой для битья. Шлепал свою «птичку» и бил меня, если ты понимаешь, о чем я. – Она улыбнулась. – Я хочу стереть все воспоминания о нем. – Она взяла меня за руку. – Ты понимаешь, да? – Я кивнул, и она сурово взглянула на меня, указывая на грудь. – Каббалисты правда считают, что Бог живет тут?

– И тут, и где угодно еще. И нигде. Бог придет к тебе в том образе, который ты сумеешь воспринять – одетым в ту личину, в которой ты увидишь Его. Это зависит от Его благоволения… и твоего восприятия.

– Тогда Он не придет ко мне в образе мужчины – мне не нужен Бог-самец. У меня уже был один, и я ненавижу его! Я убью каждого бога, который еще покажет мне свою «пунцовую голову».

– Тогда женский образ. Или бесполый. Или и то и другое.

– Женщина. Ага, я хочу, чтоб женщина. – Она сжала руки в кулаки и прорычала, стиснув зубы: – Ни один мужик больше не овладеет мной! – Снова надев берет, она обрела вид высокомерный. Заправляя под него волосы, она сказала: – Забирай любые вещи, какие хочешь, и убирайся!

Мы посмотрели друг на друга, ошеломленные жестокостью мира. Срывающимся голосом она проговорила:

– Однажды жила-была счастливая девушка, которая купалась в Тежу. Но за ней следили издалека, и родители продали ее в рабство.

Она закрыла глаза и обхватила плечи руками, утишая собственное отчаяние.

Я ответил:

– И юноша, потерявший дядю и младшего брата.

Ее глаза открылись, отразив понимание, и мы кивнули друг другу, как родные брат и сестра, которым предстоит разлука. Тяжесть сочувствия удерживала меня на месте еще некоторое время, потом я развернулся и пошел прочь.

Закат умыл небо розовой водой и медью. Пока я наблюдал издалека за толпившимися на Россио людьми, мне на шею легла ладонь дяди.

– Если твои руки будут обагрены кровью, никто не тронет тебя, – прошептал он.

Я понял, что он имеет в виду, и содрал коросту, образовавшуюся на ране у меня на плече в том месте, где по нему скользнула острога мальчишки. На пальцы потекла теплая кровь. Я вымазал в ней руки.

– Теперь спускайся к реке, – шепнул дядя. – Иди вдоль берега и всем, кто станет тебя окликать, говори, что охотишься за Marranos.

Как я и догадывался, я добрался до дома без приключений. Измазанный помоями ковер над люком все еще был на месте.

И все же я спустился в подвал словно в тюрьму. Я был юн и горд, и стыдился нашего убежища.

Синфа бросилась ко мне, как только я достиг последней ступени. Она сообщила, что всего лишь полчаса назад в кухне прямо у них над головой были люди, обещавшие помилование Marranos, которые сдадутся добровольно.

– Не уходи больше! – взмолилась она.

– Иуда? – спросила мама, затаив дыхание.

– Ничего, – ответил я.

Фарид и малышка без ногтя на большом пальце спали под одеялами возле столов. Эсфирь сидела молча, и ее профиль напоминал мраморное изваяние.

Успокоив Синфу, я поднял молитвенный ковер, укрывавший дядю, и едва не задохнулся от поднявшегося запаха. «Боже, сколько еще времени пройдет прежде, чем мы сможем предать его земле, – подумал я. Я снова стал натирать его тело миртом, с каждым движением повторяя себе: – Смотри ему в лицо: ты должен запомнить все, чтобы отомстить».

Я молился про себя, и мое тело чудесным образом стало сбрасывать накопившуюся усталость, вибрируя и наполняясь священной силой. Таково могущество Торы – или, может быть, настолько возросло мое умение обманывать самого себя, – что во мне родилась уверенность в том, что это я избран спасти Израиль от лиссабонских филистимлян и, разгадав загадку убийства дяди, я каким-то образом поверну ключ в двери к спасению. Какова была связь между смертью моего наставника и выживанием евреев, я тогда не понимал.

Взглянув на кожаные занавески, опущенные на крошечные окна в верхней части северной стены, я снова задумался над тем, как убийце удалось выбраться. «Наверняка здесь есть потайной ход, – подумал я, – тоннель, какой-то выход, о котором знали только молотильщики. Поэтому дядя и не хотел, чтобы я входил в подвал без его разрешения. Меня посвятили еще не во все тайны нашего храма».

– Ты не принес поесть? – внезапно спросила Синфа. – Она голодная.

Девочка без ногтя стояла рядом с Синфой, преданно глядя на меня.

– Прости, я забыл, – ответил я. – Я поднимусь прямо сейчас и посмотрю, что осталось в лавке. Там должны быть…

– Нет. Сиди! – велела мама. Ее пальцы сжались в кулаки, глаза горели. – Мы будем ждать здесь, пока все не успокоится.

Синфа с девочкой набросились на оставшуюся у меня мацу. Она была в крови, но исчезла в считанные мгновения. Нас преследовал еще и голод.

Стремясь хоть чем-то занять беспокойные руки и желая узнать, кто была убитая девушка, я достал из шкафа лист бумаги и стал рисовать ее.

Фарид проснулся примерно через час, когда я дорисовал лицо и начал набрасывать первые линии ее рук. Синфа похлопала меня по плечу и сказала, что он зовет меня.

Я принес ему чашку с водой, поднес к губам. Он жадно осушил ее. Он сильно взмок, лихорадка усилилась. На штанах были пятна крови и дерьма.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.

– Что-то разъедает меня изнутри. Боюсь, долго я не протяну. Мои штаны… наверное, от меня воняет так сильно, что даже Аллах зажимает нос.

Фарид был против, но я отмыл его и снова накрыл одеялом. У нас не было лишних подушек, поэтому я подложил ему под голову несколько рукописей из геницы. Для чего еще могли послужить эти письмена иврита в такое время?

Когда он уснул, я сел в одиночестве возле восточной стены, в том месте, где, как я думал, девушка молила о пощаде. Я подтянул колени к груди, приняв позу независимости и уединения. Какая-то холодность и расчетливость отдаляла меня от семьи. Было ли это желание отомстить? Они говорили шепотом, а я не мог. Я хотел бежать, кричать каждому, кто мог бы услышать, что отомщу за дядю. Я не мог больше жить в плену ропота, закованный шифрованными фразами. Наставник был прав: лев Каббалы, живущий в моей душе, не даст мне и дальше жить тайным евреем.

Так я понял, что для меня духовное путешествие этой Пасхи состояло в том, чтобы открыть свое истинное лицо.

Я вернулся к рисунку, и в оставшиеся светлые часы исчез в очертаниях девушки, а затем дяди. Когда стало темно, я понял, что не в состоянии прочитать вечерние молитвы. Девочка спала у моих ног, прикрываясь моим бедром как одеялом. Синфа свернулась клубочком под одеялом рядом с нами.

Во сне этой ночью я слышал собственные крики: меня привязали к фонтану на площади Россио и крестили горящей пальмовой ветвью.

Я проснулся затемно, чувствуя запах дыма, насквозь пропитавшего одежду. Это было невозможно, я знаю, ведь штаны и рубаха, надетые на мне сейчас, не те, что были на мне, когда я смотрел в костры Россио. Однако с точки зрения Каббалы от таких видений нельзя было просто отмахнуться, и позже я понял, что запах свидетельствовал о том, что какая-то часть меня не пережила прошедшее воскресенье. Сейчас же я попросту разделся и обрызгал одежду укропной водой из шкафа. Но запах, навязчивый как голодный клещ, въелся намертво.

Я не смог заснуть. В темноте вокруг меня и моей семьи начали проявляться холодные золотистые и фиолетовые отблески луны. В их призрачном свете было уютно. Казалось, нас всех укрыло одно одеяло, связавшее вместе наши судьбы. (Как сильно мне хотелось сказать «одеяло, сотканное Богом», но я был тогда далек от подобной поэзии.)

Мир дожил до раннего утра среды, утра перед шестым вечером Пасхи.

Беспокойство заставило меня подойти к Фариду. Кончиков пальцев коснулось его дыхание, ровное, но слабое. Я вспомнил, как в детстве он плакал, когда после весеннего дождя начинали сильно пахнуть кусты олеандра во дворе: их сладкий запах был для него непереносим.

Да, он всегда был более чутким, чем я.

И я вспомнил тогда, как после рождения Иуды мы радостно плясали на берегу реки.

Иуда… Фарид… Дядя Авраам… Имена… Они – случайные знаки, или что-то более важное?

Я совсем упал духом, когда при обращении меня назвали Педро вместо Берекии, и дядя накрыл мою голову молитвенным покрывалом.

– У Бога много имен, – прошептал он. – И мы, созданные по Его образу, тоже можем иметь много имен. То, что скрывается за твоими именами, всегда будет неизменным.

Наставник часто говорил мне, что мы все – автопортреты Бога.

Неужели это относится и к его убийце?

После того, как я видел костер из тел евреев, полыхавший у ступеней Доминиканской церкви, вы бы решили, что одна жизнь – жизнь дяди – не имела столь огромного значения. Возможно, весь ужас должен собраться в одной душе – адамантом боли.

Мои мысли зашли в тупик, и я посмотрел на окна в северной стене, сквозь которые начинал пробиваться рассвет. Я глотнул воды из кувшина, стоявшего на шкафу, кивком пожелал доброго утра проснувшейся матери. Синфа спала возле ее бедра. Мама рассеянно гладила ее по волосам, склонив голову к правому плечу и с трудом шевеля руками. Фарид тоже пока спал. Его лоб горел. Я протер его влажной тканью, но Фарид не проснулся.

Откинув с тела девушки ковер, я встал на колени возле ее головы и внес последние исправления в ее портрет: я нарисовал ей слишком широкий, слишком театральный рот.

Портрет – мощная вещь: глядя на него, я увидел, как ее черты приобретают вид талисмана несбывшихся надежд.

Через несколько минут, в то время как я был занят исправлениями губ, до моего слуха донеслись голоса Резы и ее мужа Хосе. Они звали нас из двора. Мама села, открыв рот, но не поднималась на ноги, словно не веря собственным ушам. Я бросился к ним. За мной побежала Синфа.

Когда мы добрались до верхней ступени, Реза как раз открывала дверь люка. Я жестом показал ей, чтобы она дала мне выйти.

– Я везде вас искал! – сказал я, обнимая ее.

Было приятно снова почувствовать ее маленькое крепкое тело. И мне нужен был свет и воздух.

И все же Реза выглядела так, словно за ней гнались. Ее огромные серые глаза, обычно такие спокойные, – даже надменные, как говорили некоторые, – горели беспокойством. Хосе уже несколько дней не был у брадобрея, выглядел больным и опухшим, словно от сдерживаемого ужаса. Вокруг глаз пролегли глубокие темные круги, полные алые губы сильно потрескались.

– Ты цел, Бери? – нерешительно спросила Реза.

– Цел, цел. Но где вы оба пропадали? Я был у вас дома, но там была…

– Мы пытались прорваться сюда, но дорогу перекрыли, – сказал Хосе, беря меня за плечи. – И мы ушли из города в Собраль. Пережидали там. Каждый раз, как мы пытались вернуться, до последнего момента, ворота… – Он помотал головой. – Мы не могли рисковать.

Реза сняла с головы ток и беспокойно спросила:

– Здесь все… все живы?

– Я не могу найти Иуду, – ответил я. Мое сердце гулко ударилось о ребра, словно ища выхода, когда я добавил: – А твой отец, Реза… он оставил свое тело и вернулся к Богу.

Ток выпал из ее разжавшихся пальцев. Глаза широко раскрылись, ища объяснений. Я приблизился, чтобы взять ее за руки, но она отстранилась. Я прошептал:

– То, что служило твоему отцу убежищем, лежит в подвале.

Она внезапно побледнела, глаза остекленели. Она спускалась к нему, словно ее тянули за ошейник.

Внизу мама, Синфа, Хосе и я отошли в сторону, когда она встала на колени и прикоснулась к его окоченевшим пальцам. Чтобы принять смерть, с ней нужно побыть наедине.

Она осела на пол, как ребенок, и я положил ладонь ей на голову. Я чувствовал, как она тихонько плачет. Потом она повернулась к Эсфирь.

– Как это произошло, мама?

Тетя не ответила, глубоко уйдя в себя.

– Ты не знаешь, король Мануэль подчинил город? – спросил я Хосе.

– Пока нет. Говорят, он боится возвращаться. Народ жаждет его смерти.

Реза молилась над телом дяди. Когда она отвернулась, с места призраком поднялась Эсфирь, подошла к телу и накрыла его лицо ковром. Затем она снова села и обратилась в статую.

Стена молчания пала внутри девочки без ногтя, когда Реза взяла ее на руки. Она рыдала так громко, как будто ее рвали на куски.

– Ты ее знаешь? – спросил я.

– Авибонья. Дочь моей соседки Грасы. Она…?

Я пожал плечами.

– Девочка была там одна.

Это был грех, я знаю, но, отвечая, я подумал: «Лучше бы вместо нее нашел Иуду».

КНИГА ВТОРАЯ

Глава IX

Уже почти полдень среды – осталось семь часов до начала шестого священного вечера Пасхи – и я закончил все рисунки, которые могут мне пригодиться.

Реза уверила нас в том, что в городе тихо, и она, Хосе, Синфа, Авибонья, мама и я поднимаемся наверх, неуверенно, словно после долгого пребывания в далекой стране. Чтобы унять жар Фарида, я веду его в мамину комнату и обмываю лицо бренди. Кладу компресс ему на лоб. У него нет сил открыть глаза, но он не спит: пальцы снова и снова скользят по моим рукам, он зовет Самира.

Эсфирь осталась внизу наедине с полумраком подвала.

Мы готовим моего учителя и девушку к похоронам. Обмывая тела, мы поем молитвы. Семь раз я омываю лицо дяди холодной водой, трижды – теплой. И, как написано, сперва мы очищаем его живот, затем плечи, руки, шею, гениталии, пальцы на ногах и на руках, глаза и ноздри.

Теплая волна грусти и радости накатывает на меня, пока я держу мраморные ледяные руки дяди в своих: он ушел к Господу. Потом я остаюсь наедине с убитым. Озарение приходит как вспышка, сказано в Зохаре. Так оно и есть.

Рана на его горле почернела. Кровь превратилась в керамическую корку.

Четырежды я омываю его пальцы, но на них все равно остаются пятна чернил. Так, как и суждено художнику, предстающему перед Богом.

Тетя Эсфирь отрезает прядь своих волос и кладет окрашенный хной локон ему на грудь.

Кто из еврейских поэтов сказал, что волосы вдовы пропитаны кровавыми слезами?

Учитель уже одет в белый халат, и мама посыпает его глаза и интимные места символической пылью Иерусалима.

Я держу Синфу за руку, пока она прощается с ним.

– Мы никогда больше не увидим его, – кивает она мне. Ее усталые, воспаленные глаза широко открыты в любопытстве, а не в печали или страхе.

– Не таким, – соглашаюсь я. – Ты снова увидишь дядю, когда он протянет к тебе руки и позовет к Богу.

Уверенность в собственных словах порождает страх, заставляющий меня закрыть глаза: я совсем забыл ощущение, возникающее в объятиях учителя.

Мы укладываем его на молитвенное покрывало и накрываем льняным саваном, сшитым мамой и Резой.

Когда его лицо в последний раз скрывается от меня, я опускаю веки, чтобы запомнить его. Теперь он всего лишь призрачная тень: я не могу уловить его взгляд. Неужели он исчезнет совсем, и я не смогу даже вспомнить его голос?

С не меньшей тщательностью мы обмываем девушку. Теперь мне помогает Реза: она отправила Авибонью играть во дворе с Розетой.

Бритеш, наша прачка, неожиданно возникает в дверях кухни. Она одарена оптимистическим складом характера, и обычно ее милое лицо сияет. Но сегодня она подавлена, ее голос звучит глухо. У нее в повозке лежит наша последняя порция белья, отстиранная и выглаженная. Она принесла нам засоленной трески длиной в человеческую руку.

Мы целуемся, и нет необходимости в словах. Тишина нашего сопереживания лежит у меня на сердце тяжелым камнем.

– Я звала вас ночью, – шепчет она наконец.

– Мы не могли ответить. Но все равно спасибо.

Мои губы снова прикасаются к ее щеке, и я оставляю ее наедине с мамой, чтобы они могли разделить свои слезы.

По соседству невозможно купить гробы, ни одного плотника из новых христиан не осталось в живых. А старым христианам я не желал платить за это. Поэтому мы переносим дядю и девушку в повозку, одолженную у вдовы доктора Монтесиньоша. Ослик принадлежит Бритеш: она настояла на этом. Когда я попытался выразить протест, она прошептала:

– Прошу, Бери, ты ведь мог бы быть моим сыном.

Страстное желание вырваться из настоящего в счастливое прошлое сильно тяготит меня. Я должен бороться с ним, чтобы исполнить свой религиозный долг. И, что гораздо важнее, чтобы найти убийцу дяди.

Эсфирь сидит в повозке на деревянном стуле, сложив руки на коленях. Волосы кое-как обрезаны под разными углами. Мама, Реза и я идем рядом с осликом. Мы выходим из Лиссабона через восточные ворота. Христиане наблюдают за нашим шествием, не задавая вопросов: все знают, куда мы направляемся. Синфа остается дома с Хосе, мужем Резы.

Многие евреи отправились на Quinta das Amendoas – Миндальную ферму. Так мы называем огромный особняк с возвышающейся посередине призрачной башней из видавшего виды мрамора в трех километрах к востоку от города. Аарон Поэжу, его хозяин, был горным евреем из Браганги, переехавшим сюда из-за того, что его альгарвийская невеста сильно мерзла в промозглом северо-восточном климате. Чтобы сохранить память о доме, они привезли с собой саженцы миндальных деревьев и каштанов и посадили их здесь. Бывший дом, превратившийся теперь в каменные развалины высотой примерно по пояс, был заброшен, а его обитатели после одного из видений Поэжу перебрались в восьмигранную башню. Как выяснилось, он увидел моряков с длинными светлыми волосами и в железных масках, завоевавших Лиссабон и предавших огню все еврейские кварталы. Грубая конструкция была дополнена башенкой на третьем этаже, служившей смотровой площадкой. Отсюда, как мы с Фаридом выяснили в один из дней наших детских исследований, видна Тежу и гранитные смотровые башни по ее берегам для предупреждения об опасности.

Ирония заключается в том, что годы спустя, во время обращения жену Поэжу забили камнями темноволосые соседи, которых они знали много лет.

В любом случае, Поэжу и две его дочери вотще пытались разрушить приютившую их башню в ночь, когда была убита его жена. Утром, усталые и отчаявшиеся, они выдолбили ствол огромного каштана, положили туда женщину и похоронили ее. Дупло за прошедшие годы затянулось, но на этом дереве, точно на юг от башни, даже сегодня ветви растут в пятнах и не дают листьев и плодов, словно отравленные жалостью.

Говорят еще, что в Yom Kippur от него тянет гнилостным смрадом. С тех времен и пошла дурная слава фермы как места темной силы, подходящего для исповедующих иудаизм.

Что до Поэжу, после похорон жены они с дочерьми вновь собрали саженцы и пошли дальше на юг через Альгарв, пережили плавание по морю и обосновались в Марокко, близ Тетуана. Впоследствии миндальные деревья Quinta das Amendoas, как и везде в Португалии, долго не знали ухода. Но сегодня, подходя к ферме, мы видим, что их зеленые плоды, бросая вызов пренебрежению, покрыли неопрятно разросшиеся ветви подобно музыкальным нотам.

Из Маленького Иерусалима и Judiaria Pequena, даже с маленьких еврейских улочек на другом конце города, близ церкви Кармелитов, мы несем сюда своих мертвецов. У некоторых, как у нас, есть повозки, запряженные осликами. Большинство же соорудило для своих любимых деревянные тачки.

Старшие направляют нас к полям, раньше никогда не использовавшимся под могилы. Я выражаю своё сочувствие остальным кивком, но не говорю ни с кем. Только спрашиваю об Иуде и молотильщиках – отце Карлосе и Диего Гонкальвише. Их никто не видел.

Реза стремится помогать мне.

– Бери, мне нужно что-то делать, – говорит она. – Мир начинает рушиться всякий раз, как я сажусь без дела.

Она потерянно смотрит на меня, нервно жуя кончики волос – привычка, оставшаяся у нее с детства.

Для дяди мама выбирает место возле молодого миндального деревца, чьи ветви в виде подсвечника поднимаются в молитве к бирюзовому небу.

Девушка находит свой покой под большим пробковым деревом с ветвями, напоминающие широкие объятия дедушки.

Писатель Исаак ибн Фаррадж читает молитвы вместе с нами.

Он хоронит здесь голову Моисея Альмаля: похоже, это он был тем безумцем, подбежавшим к костру на Россио и похитившего останки своего друга, чтобы уберечь его душу от вечных скитаний в мире живых.

– Я насмотрелся на христиан на целую жизнь вперед, – доверительно шепчет он мне. – Я учу турецкий. Он легкий, пишется арабскими буквами. Сяду в первый же корабль на Салоники, который найду. Говорят, он становится еврейским городом. И тебе советую сделать то же.

– А как же ваш дом здесь?

– Совсем скоро все друзья все равно уедут из Португалии. И поверь мне, я не совершу ошибки, которую допустила жена Лота!

Вспомнив о записке, выпавшей из тюрбана Диего, в которой упоминалось имя «Исаак», я спрашиваю:

– Перед восстанием вы не договаривались ни о какой встрече с Диего Гонкальвишем, печатником?

– Насколько я помню, нет.

– А двадцать девятое число этого месяца, будущая пятница – это вам ничего не говорит?

Исаак скребет белые, похожие на наросты лишайника, волоски на подбородке и выпячивает нижнюю губу.

– Бери, – говорит он, – я вижу, у тебя неприятности и тебе нужна помощь. Но тебе следует выражаться более определенно, если ты хочешь, чтобы я понял тебя.

Он берет меня за руку и участливо смотрит мне в глаза.

Внезапно мне становится неловко из-за того, что я заподозрил в нем Исаака, упоминавшегося в записке: он не имел никаких дел с молотильщиками, и поводов для вражды с дядей у него тоже не было. Я понимаю, что начинаю подозревать всех и каждого.

– Не обращайте внимания, – говорю я.

Последовав моему совету, он пытается привести в себя Эсфирь, обращаясь к ней по-персидски. Она отвечает ему взглядом стеклянных глаз.

Я повторяю над дядей заупокойные молитвы на иврите семь раз. Как того и заслуживает Баал Шем, Хранитель Истинного Имени. Мой голос, звучащий то громче, то тише, словно прибой, накатывающий на обветренные дамбы, доносится как будто из прошлого. Страстно желая подвигаться, я оставляю свою семью хоронить руку сеньоры Розамонты под лимонным деревом. С благодарностью я забираю ее кольцо с аквамарином и кладу его в сумку с запиской Диего и брачной лентой девушки: когда-нибудь оно может спасти жизнь ласточки, пойманной фараоном.

Возвращаясь к семье, я останавливаюсь на минуту, чтобы положить ладонь на ствол массивного пробкового дерева, с которого недавно ободрали его ценную кору. По какой-то причине, возможно, для того, чтобы глубже ощутить мощь зеленого великана, я закрываю глаза. Мгновенно темнота опущенных век вспыхивает рыже-черным огнем, в меня втекает влажное тепло. Свысока до моего слуха доносится шелест листвы, словно на верхнюю ветку садится орел или цапля.

– Да, мы здесь, – слышится дядин голос. – Только не открывай глаза. Наше сияние ослепит тебя.

Я плотно сжимаю веки, и он говорит мне:

– Берекия, кора дерева – не только лишь красивый поэтический образ. Это явление, разделяющее с тобой мир сущий. Она растет, она умирает, ее может содрать дровосек. Почувствуй, как в твои ладони перетекает мощь, лежащая под этой корой.

Я прижал ладони к стволу, ощущая текучую энергию, поднимающуюся из земли через ноги мне в голову.

– Ты пришел к этому дереву потому, что оно напомнило тебе, что маска может быть не только метафорой, – говорит он. – Она может быть и настоящим украшением.

Я думаю: «Прошу тебя, дядя, объясняйся со мной настолько просто, насколько можешь».

Он отвечает сердито:

– Мы говорим на языке Царствия Небесного и не знаем иных способов общения! – Сменив тон на более сочувственный, он продолжает: – Помни: наша тень – это твой свет. То, что для нас ясно как день, для тебя – труднейшая загадка. Берекия, послушай. Ты никогда не должен пересылать свои иллюстрации с курьером, не узнающим своего отражения в зеркале день ото дня. И помни о зрении того, кто говорит десятью языками.

В этот миг руки мои начинают дрожать, и я слышу сверху хлопок. Сияющая темнота под веками мутнеет: птица – дядя – улетела. Открыв глаза, я смотрю сквозь опустевший навес из ветвей наверху в огромное голубое небо.

Его слова звенят у меня в голове: «Ты никогда не должен пересылать свои иллюстрации с курьером, не узнающим своего отражения в зеркале день ото дня». Имел ли он в виду человека, далекого от самопознания? Или кого-то без воспоминаний, пытающегося забыть прошлое, отвергнуть его существование? Человека, не узнающего себя потому, что он не хочет вспоминать собственную историю, помогающую ему быть тем, кто он есть.

«И помни о зрении того, кто говорит десятью языками». Фарид. Дядя мог говорить только о его десяти пальцах – десяти языках. Учитель велел мне положиться на его проницательность, чтобы распознать человека, не узнающего самого себя.

В какой-то момент я собираюсь помолиться над полосой пергамента, обмотанной вокруг моей талии, чтобы учитель вновь посетил меня и дал мне более четкие ответы на языке мира сущего. Но в глубине души я опасаюсь прибегать к практической Каббале: у дяди должны были быть веские причины, чтобы говорить загадками.

– Бери!!

Это мама зовет меня через поле. Я иду к ней, думая: «Все больше и больше этот мир вторгается в мою созерцательную внутреннюю жизнь. Как дядя и говорил».

Мы с Резой моем руки в ближайшем ручейке и сразу уходим с Миндальной фермы: я опасаюсь за жизнь Фарида. И старые христиане могут в любой момент наброситься на нас как саранча.

Прямо перед домом я спрыгиваю с повозки и иду в церковь Святого Петра, чтобы выяснить хоть что-то об отце Карлосе.

Все еще нет никаких его следов, его квартира до сих пор заперта. Поэтому я поднимаюсь по улицам и лестницам Альфамы к дому Диего.

Сапожник, спасший меня вчера от старых христиан, манит меня, стоя у двери своего дома, кивком предлагает войти.

– Не ходи туда, – шепчет он.

– Почему?

– Приходил человек, который искал твоего друга Диего. Он ушел совсем недавно. Но он был здесь и раньше, следил. Он может и сейчас быть неподалеку. Прячется, ждет. Просто улыбнись и кивни мне, а потом уходи.

Я даже перевыполняю его просьбу, притворно засмеявшись, потом спрашиваю:

– Что это за человек?

– Не знаю. Северянин. Светловолосый, сильный.

Я благодарно раскланиваюсь и ухожу, а в голове в такт шагам звучит вопрос: «Может ли тот же человек, что убил дядю, теперь охотиться за Диего?»

Дома Реза приготовила на обед яйца вкрутую. Разумеется, стряпня должна была стать обязанностью соседей на время основного семидневного траура, но не осталось никого, кто не скорбел бы об умерших. Все осколки керамики выметены с кухни во двор, пол вымыт. Даже отломанная ножка стола была аккуратно прибита на место.

– Это сделала Бритеш, пока нас не было, – объясняет Реза. – Сейчас она с остальными прибирается в лавке.

– Эсфирь тоже там? – спрашиваю я.

– Нет, она сидит с Фаридом в комнате твоей мамы.

– А Авибонья?

– Да, она помогает делать уборку, льнет к Синфе. – Реза жует кончики волос и вздыхает. – Я собираюсь удочерить ее, знаешь. Не могу бросить ее на произвол судьбы. Граса, ее мать, была вдовой, и она – единственный ребенок.