Текст книги "Плач юных сердец"

Автор книги: Ричард Йейтс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Глава седьмая

Родители Майкла приезжали из Морристауна примерно раз в год, и гости они были идеальные: никогда не задерживались надолго и никогда не уезжали слишком быстро, чтобы не расстраивать хозяев; они, похоже, находили Тонапак ничуть не более странным, чем дом в Ларчмонте, и не задавали неудобных вопросов. Всегда было ясно, что приезжают они главным образом ради того, чтобы увидеть внучку, и Лаура, похоже, всем сердцем любила их обоих.

Родители Люси отличались куда меньшей надежностью. То от них по два-три года не было слышно ни слова, за исключением небрежно подписанной рождественской открытки и, быть может, какого-нибудь сувенира ко дню рождения Лауры, а то вдруг они, никогда не предупреждая заранее, являлись во плоти: пара богатых разговорчивых красавцев, каждый взгляд и жест которых, казалось, источали намеренное недружелюбие.

– Так вот где вы скрываетесь, – заявила Шарлотта Блэйн, выходя из длиннющего, сияющего чистотой автомобиля. Потом, задержавшись на лужайке, она огляделась и сказала: – Что ж, здесь все по-другому, да? – И добавила, уже когда они заходили в дом: – Чудная винтовая лесенка – только я не очень поняла, зачем она там нужна.

– Чтобы было с чего начать разговор, – сказала ей Люси.

Майкл решил, что его тесть сильно постарел с тех пор, как они виделись в последний раз. Стюарт Блэйн (по кличке Пропеллер) мог с прежней легкостью играть в городе в сквош, а в деревне – в теннис, он мог по-прежнему прыгать с вышки и бодро наматывать сколько угодно кругов в бассейне, но лицо его приняло растерянное выражение человека, которому никак не сообразить, куда ушли годы.

По словам Люси, отец как-то сообщил ей, что считает решение Майкла отказаться от ее денег «похвальным»; и вот теперь, когда он сидел, сосредоточив взгляд на кромке бокала с бурбоном, его мнение менялось едва ли не на глазах.

– Ну, Майкл, – сказал он после долгого молчания, – как там дела в этой твоей фирме, то есть журнале?

Ему ответила Люси, и небрежная улыбка, с которой она заговорила о журнале, подействовала на Майкла ободряюще.

– Да мы почти уже и забыли об этом, – сказала она и объяснила, что Майкл договорился с редакцией и работает теперь в свободном режиме.

Все это прозвучало так, как будто в течение месяца ему почти совсем не надо было отвлекаться на «Мир торговых сетей». И после многозначительной паузы она подвела итог. – Кроме того, у него почти готов новый сборник.

– Что ж, замечательно, – сказал мистер Блэйн. – А что с пьесами?

На этот раз Майкл заговорил сам.

– Тут мне пока не слишком везет, – сказал он, хотя, говоря по правде, ему не везло совсем.

Быть может, ранние его пьесы еще валялись где-нибудь у продюсеров небольших театров, однако единственной реакцией на большую трехактную трагедию, стоившую ему такой крови, пока была короткая записка, в которой агент подтверждал ее получение. Теперь она ходила по рукам – путь бесконечный и практически безнадежный. Временами он даже подумывал, не предложить ли ее Тонапакскому летнему театру, но каждый раз удерживался от соблазна. В тот год режиссером летней труппы был нервный, торопливый и нерешительный человек, не внушавший особого доверия; актерами у него подвизались либо расхлябанная молодежь, жаждущая получить членство в «Эквити» [39]39
  «Эквити» – американский профсоюз театральных актеров и менеджеров (основан в 1913 г. и существует до сих пор), членство в нем является необходимым условием для работы в театре.


[Закрыть], либо ни на что не годные пенсионеры, навеки обреченные быть старше своих ролей. А кроме того, он не вынесет, если пьесу возьмут посмотреть, а потом отвергнут.

– Театр – очень непростое дело, – заключил он.

– Ну да, я знаю, – сказал мистер Блэйн. – Точнее, могу себе представить.

Потом из школы пришла Лаура, и Майкл знал: это значит, что теперь они скоро уедут. Стюарт и Шарлотта Блэйн и как родители никогда не могли пожертвовать ничем, кроме малой толики себя и друг друга, так что было логично не ждать от них особого интереса к следующему поколению. Как только запас деланых восторгов подходил к концу, они, казалось, не обращали внимания на застенчивую большеглазую девочку, которая стояла в своем испачканном травой платье почти вплотную к их коленям, что вынуждало их держать стаканы на весу от греха подальше; так они и пытались поддерживать взрослый разговор, по-клоунски высовываясь с разных сторон из-за ее фигуры.

Когда Блэйны уехали, Майкл обнял жену и принялся благодарить ее за то, как она ответила на вопрос отца.

– Ты меня выручила, – сказал он. – Я был счастлив. Я всегда так счастлив, когда ты… вот так меня выручаешь.

– Ну, я ж не столько тебя выручала, – сказала она, – сколько саму себя.

И ему показалось, что она одеревенела в его объятиях, или, может, это у него одеревенели руки; а может, он просто наступил ей на ногу или они слишком быстро отступили друг от друга, – как бы то ни было, возникло ощущение, что это самое неловкое объятие за всю их совместную жизнь.

Однажды осенью в дверь сарая кто-то постучал, и Майкл обнаружил на пороге улыбающегося Тома Нельсона в старой танковой куртке.

– Пойдешь со мной на фазанов? – спросил Нельсон.

– У меня дробовика нет, – сказал Майкл. – И разрешения на охоту тоже.

– Да и черт с ними, их нетрудно достать. Вполне приличное ружье можно купить долларов за двадцать пять, разрешение тоже не проблема. Я уже пару дней хожу один и вот подумал, что не отказался бы от компании. Решил, что бывший воздушный стрелок по летящей птице не промажет.

Неплохая идея, к тому же было лестно, что Том Нельсон не поленился приехать с таким предложением аж из самого Кингсли; Майкл позвал его в дом, чтобы Люси тоже порадовалась. Они часто бывали на вечеринках у Нельсонов, и Нельсоны много раз приходили к ним поболтать и посмеяться, но даже и при таком раскладе любое подтверждение дружбы со стороны Нельсонов явно приводило ее в восторг.

– Стрелять по птицам? – сказала она. – Что же в этом хорошего?

– Древний дух охотника, мадам, – сказал Том Нельсон. – Кроме того, прогулки на свежем воздухе. Физическая нагрузка.

И вот ранним утром, направляясь через пожелтевшие поля к «нетронутому местечку», как выразился Нельсон, Майкл смущенно нес новый, купленный по дешевке дробовик, чувствуя приятное оживление. Кроме бокса, заняться которым, как он сам прекрасно понимал, его побудили весьма запутанные обстоятельства, он никогда в жизни не увлекался никаким спортом.

Но когда они уселись на поросший лишайниками камень, стало ясно, что Тома интересует не столько фазан, сколько общение: ему хотелось поговорить о женщинах.

Заметил ли Майкл на прошлой вечеринке эту роскошную девицу – черненькую, невысокую? Милый такой ротик и груди – такие груди, что сдохнуть можно! Она еще была с этим мудозвоном, искусствоведом из Йельского университета, – засада какая-то, да? – но что хуже всего, этот старый клоун ей явно нравится.

Господи, да кругом вообще сплошные засады. Пару недель назад Том околачивался в Музее современного искусства, пытался завести разговор с чудной такой молоденькой штучкой – на вид только что из Сары Лоуренс [40]40
  Колледж Сары Лоуренс – частный женский (до 1968 г.) гуманитарный колледж, расположенный в Йонкерсе, ближайшем пригороде Нью-Йорка. Известен своей серьезной академической программой (обучение ведется почти индивидуально, по оксфордской модели) и жесткими требованиями к качеству знаний.


[Закрыть]или типа того, глаза прямо как у лани и ножки, ах ножки! – и вот ему удается сообщить, что он художник.

– Он говорит: «То есть вы и есть Томас Нельсон!» Бля, и в этот самый момент куратор, гнойный пидор, кричит мне с другого конца комнаты нежным таким голоском: «Томас, дорогой, познакомьтесь же с Блейком таким-то там из Национальной галереи!» Бог мой, я не знал, куда деться. Ясен пень, она решила, что я голубой.

– А вернуться к ней потом было нельзя?

– А дальше был обед. Пришлось обедать с этим говнюком из Национальной галереи. Потом полчаса искал ее везде где только можно, но она уже сбежала. Вечно они сбегают. – И он тяжело вздохнул. – Проблема в том, что я слишком рано женился. Нет, я ничего против не имею: дом, семья, стабильность и все такое. – Он затушил окурок о камень между ботинками. – Но иногда увидишь какую-нибудь такую – и хоть вешайся. Ну что, пойдем поднимем пару птичек, что ли?

И они честно принялись их искать, но не нашли ни одной.

А потом наступил сезон охоты на оленей. В округе Патнем закон запрещал ходить на оленя с винтовкой, можно было стрелять только из ружья, и скругленные носы пуль, торчавшие из тугих бумажных патронов, смотрелись так жутко, что большинство охотников, должно быть, не слишком старались преследовать зверя. Майкл с Томом не старались вообще: все утро они болтали, гуляя по лесу, или подолгу отдыхали, пристроившись где-нибудь с ружьями на коленях.

– Девушки тебе никогда не присылали восхищенные письма по поводу стихов?

– He-а. Не случалось пока.

– А неплохо бы, правда? Влюбляется в тебя какая-нибудь красотка, пишет волнительное письмецо; ты отвечаешь и назначаешь где-нибудь встречу. Требует серьезной подготовки, но в результате, может, что-нибудь и выйдет.

– Ага.

– У меня один раз почти получилось. Почти. Девица сходила на какую-то мою выставку в галерее и пишет: «Я чувствую, что у вас есть что мне сказать, а быть может, нам обоим есть что сказать друг другу». Типа того. Я не смутился – и хорошо, что не смутился. Написал ей, попросил прислать фотографию – и тут начались проблемы. Она снялась в тени какого-то дерева, так что лица почти не видно, – хотела, наверное, чтобы получилось художественно, но без толку: малюсенькие глазки, губки поджатые, курчавые волосы дыбом – ну, не полная, конечно, уродина, но страшила еще та. Сплошное разочарование. И все бы ничего, если бы я не представил себе уже совсем другую девушку. Господи, что с нами делает воображение!

В другой раз Нельсон жаловался, что он теперь редко когда вырывается из дому, – разве что журнал «Форчун» закажет иллюстрации.

– Одно удовольствие этим заниматься: работа легкая плюс можно куда-нибудь съездить. В прошлом году они отправили меня на юг Техаса зарисовать нефтяные вышки. И все бы ничего, но местные парни, которые должны были всюду меня возить на джипе, почему-то меня невзлюбили, и я никак не мог понять, что этим двоим не нравится. Все время называли меня «живописцем»: «Чарли, съездишь покажешь живописцу пятую?» или «Думаешь, живописцу на сегодня хватит?» – и так все время. Потом как-то мы сидим обедаем в столовке для дальнобойщиков, они начинают обсуждать свои семьи, и я к слову говорю, что у меня четверо сыновей.

Ты бы видел, что с ними стало! Челюсти отпали. Сразу совсем другое отношение – стоило только сказать «четверо сыновей». Видишь, они в большинстве своем думают, что «художник» автоматически значит «пидор», и винить их в этом, наверное, не стоит. Короче, после этого они не знали, как мне угодить. Все время проставлялись, быстро вспомнили, как меня зовут, расспрашивали про Нью-Йорк, угорали над моими шутками. Думаю, они готовы были мне уже и девушку найти, но времени не оставалось. Надо было улетать, черт возьми.

В последний день оленьего сезона, когда они, как утомленные боем пехотинцы, тащились домой к завтраку с оружием на плечах, Том Нельсон сказал:

– Не знаю, что со мной такое было в детстве. Замедленное развитие. Чем я только не занимался: читал, играл на барабанах, дурью маялся с этими оловянными солдатиками, а надо-то было трахаться.

Как-то вечером Люси провозилась с посудой дольше обычного, и когда она вышла в гостиную, приглаживая выбившийся из прически локон, было понятно, что сейчас она скажет нечто неприятное.

– Майкл, – начала она, – я решила, что мне нужно обратиться к психологу.

У него как будто сдулись легкие – дышать стало почти невозможно.

– Вот как! – сказал он. – Зачем?

– Да ни за чем таким, что можно было бы объяснить, – сказала она. – Если бы это было что-то конкретное, я объяснила бы.

И он тут же вспомнил, с каким раздражением она заявила ему по поводу абстрактно-экспрессионистской живописи в бостонской галерее, названия которой уже и не припомнить: «Если бы он мог это сказать, ему не нужно было бы писать картину».

– Ну да, но я имею в виду – то, что ты хочешь обсудить с психологом, связано с нашим браком? – спросил он. – Или тут что-то другое?

– Тут… все сразу. Текущие проблемы и то, что идет с самого детства. Я вдруг почувствовала, что мне нужна помощь, вот и все. В Кингсли есть некий Файн – говорят, хороший; я уже записалась к нему на вторник. Думаю, буду ходить два раза в неделю. Мне просто хотелось, чтобы ты знал, потому что было бы странно что-то от тебя скрывать. И разумеется, о деньгах можно не беспокоиться – я буду платить из своих.

Так что во вторник вечером он должен был стоять у окна и смотреть, как она уезжает. Конечно, был шанс, что она быстро вернется назад, взбешенная вопросами психолога или его тоном, однако куда вероятнее было то, что теперь по вторникам и пятницам она будет исчезать в мир секретов, которые не может ему доверить, будет все больше отдаляться, испарится и ускользнет от него.

– Папа, – обратилась к нему Лаура, когда они остались вдвоем, – а что такое дилемма?

– Ну, это когда ты не можешь решить, как тебе поступить. Например, тебе хочется пойти на улицу поиграть с Анитой Смит, но по телевизору идет интересная программа, и посмотреть ее тебе тоже хочется. Вот перед тобой и возникает дилемма. Понятно?

– А… – сказала она. – Понятно. Хорошее слово, правда?

– Это уж точно. Подходит для самых разных ситуаций.

Когда на округ Патнем обрушивались особенно сильные снегопады, Энн Блейк по четыре-пять дней не могла договориться, чтобы расчистили подъездные дорожки. По утрам Майкл с Лаурой, взявшись за руки и дрожа от холода или смеясь, тащились сквозь заносы к остановке школьного автобуса, и компанию им всегда составлял Гарольд Смит с детьми. Гарольд нес на руках Кита, своего сына-инвалида. «А ты, приятель, с годами легче не становишься», – повторял он; девочки тащились сзади. Как только дети устраивались на остановке – жалкие и потерянные, с покрытыми инеем шарфами, в негнущихся уже варежках и резиновых галошах, – Гарольд торопливо прощался, потому что до станции нужно было отмахать еще полторы мили, и в редакционные дни Майкл отправлялся вместе с ним. Они быстро шагали, время от времени останавливались и, наклонившись, сморкались на снег; разговаривали сурово, по-товарищески.

– Знаешь, Майк, прикольная вещь семья, – сказал как-то Гарольд.

Дувший ему в лицо ветер подхватил облачко пара и унес его за спину.

– Живешь годами и даже не знаешь, на ком женат. Загадка какая-то.

– Ага, – сказал Майкл. – Точно.

– Чаще всего это вроде и без разницы, как-то выкручиваешься, справляешься; потом появляются дети, дети растут, и довольно быстро только из-за них и держишься, чтобы не заснуть раньше времени.

– Ага.

– А бывает вдруг посмотришь на эту девушку, на эту женщину, и подумаешь: в чем суть? Как так получилось? Почему она? Почему я?

– Да, Гарольд. Я понимаю, о чем ты.

К весне 1959 года Майкл вдруг ощутил, что снова открывает для себя поэзию. Выход второй книги принес одни разочарования: рецензий было немного, критики в основном высказывались прохладно, но теперь у него вырисовывался новый сборник, и он обещал стать превосходным.

Среди новых стихотворений были и короткие, но слабых и небрежных не было, и, уединившись в сарайчике, он любил читать вслух самые удачные. Иногда он даже плакал над ними и почти не стыдился этого. Предстояло еще немало работы над стихотворением, которому следовало завершить книгу, – длинным, очень смелым, богатым, – стихотворением того же замаха, что и «Если начистоту», которое так понравилось Диане Мэйтленд: первые строки, довольно сильные, были уже готовы, и он хорошо представлял себе, как оно в целом должно разворачиваться. Если летом ничего плохого не случится, к сентябрю он его закончит. Начинаться оно должно было медленно и постепенно набирать темп, усложняясь и обрастая деталями; основными станут образы времени, превращения, упадка, а в конце, благодаря очень тонкому повороту, должно было оказаться, что речь ведется о распаде брака.

Слова и фразы вертелись у него в голове, когда он вечерами возвращался домой из сарая и даже когда сидел в гостиной со стаканом виски в руках, а Люси суетилась в пару и ароматах кухни.

Очень не скоро, почти случайно, его внимание привлекла яркая пурпурно-белая книга, которая, должно быть, уже давно лежала на кофейном столике. Называлась она «Как любить», автором значился Дерек Фар, и с фотографии на задней обложке пристально смотрел прямо в камеру лысый человек.

– Что это? – спросил Майкл, когда Люси пришла в комнату накрывать на стол. – Учебник секса, что ли?

– Вовсе нет, – ответила она. – Это книга по психологии. Дерек Фар – философ и одновременно практикующий психолог. Мне кажется, тебе эта книга была бы крайне полезной.

– Вот как! А почему мне?

– Ну, я не знаю. А мне почему?

В следующее воскресенье, когда все в комнате стихло и успокоилось под шелест воскресных газет, он оторвался от книжного обозрения «Нью-Йорк таймс» и сказал:

– Люси, а ты знаешь, что этот твой Дерек Фар двадцать три недели подряд держался первым номером в рейтинге бестселлеров?

– Ну конечно знаю, – сказала она с противоположного конца комнаты, не отрываясь от модного журнала. Потом посмотрела на него. – А ты думаешь, все, что попадает в бестселлеры, откровенная лажа, да? Ты всегда так думал.

– Ну не все, конечно; этого я никогда не говорил. Но в большинстве своем действительно лажа, разве не так?

– Вот именно что не так. Если человек способен написать нечто интересное огромному числу людей, если его идеи и способ их выражения действительно отвечают потребностям многих или их нуждам – разве это не огромное достижение?

– Да перестань, Люси, ты же сама знаешь, это это не так. В этом деле речь никогда не идет о том, чего люди хотят или что им нужно, – здесь весь вопрос в том, что они готовы принять. Все определяет та же коммерческая гнильца, что в кино и на телевидении. Вкусами публики манипулируют, подводя всех под общий минимум. Господи, ты же прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

И он снова зашуршал газетой, давая понять, что тема закрыта.

На десять или пятнадцать секунд в комнате воцарилось молчание, а потом она сказала:

– Я знаю, что ты имеешь в виду, только я с тобой не согласна. Я всегда знала твое мнение по любому поводу – проблема не в этом. Проблема в том, что я никогда – ни разу в жизни – твоих мнений не разделяла. Поразительно, что я поняла это только в последние несколько месяцев.

Она поднялась. Вид у нее был странным образом одновременно дерзкий и испуганный.

Майкл тоже встал, и литературное приложение соскользнуло на пол.

– Так, подожди-ка минутку, черт побери! Вот, значит, какие разговорчики вы ведете с доктором Файном во время этих ваших уютных сеансиков!

– Можно было не сомневаться, что именно этот пошлый вывод ты и сделаешь, – сказала она. – А между тем все не так – я даже не уверена, буду ли я и дальше ходить к доктору Файну, – но ты, естественно, можешь думать все, что тебе угодно. Только замолчи хотя бы сейчас.

Она быстро прошла на кухню, но он следовал за ней по пятам.

– Я замолчу, бля, но только когда захочу, – сказал он. – Не раньше.

Она обернулась и смерила его взглядом.

– Как, однако, странно, – сказала она. – Как интересно! Я поразилась, когда обнаружила, что всегда ненавидела все эти твои драгоценные мнения из «Кеньон ревью» [41]41
  «Кеньон ревью» – американский литературный журнал, основанный в 1939 г. профессором литературы Кенон-колледжа (штат Огайо) Джоном Рэнсомом. В 1940—1950-е гг. считался одним из лучших литературных журналов в США. Публиковал Роберта Пенна Уоррена, Роберта Лоуэлла, Фланнери О’Коннор, Дилана Томаса, Дерека Уолкотта, Вуди Аллена, Б. Пастернака, Б. Брехта.


[Закрыть], эти твои идеи для избранных, – бог мой, сколько бы я отдала, лишь бы никогда больше не слышать, как ты говоришь «стихотворение» или «пьеса»! Но вот теперь я поняла, что мне ненавистен сам твой голос. Ты меня понимаешь? Не могу больше слышать твой голос. И видеть тебя тоже не могу.

И она отвернула до упора оба крана над раковиной, собираясь мыть посуду.

Майкл вернулся в комнату и стал бродить среди разбросанных по полу воскресных газет. Его била дрожь. Это было хуже чем плохо – случилось самое плохое. Раньше, когда они ссорились, он оставлял ее одну и она приходила в себя и раскаивалась, но теперь старые правила не действовали. Кроме того, он и сам еще не все сказал.

Когда он зашел на кухню и встал поодаль у нее за спиной, ее окутывал пар, поднимавшийся от раковины с мыльной водой.

– Почему «драгоценные»? Почему «для избранных»? И откуда взялся «Кеньон ревью»?

– Думаю, лучше сразу остановиться, – ответила она. – Лаура услышит. Она уже и так, наверное, плачет там у себя наверху.

Он вышел из дому, хлопнув кухонной дверью, и проследовал вдоль нелепых бен-дуэйновских грядок. Но, оказавшись за столом, не смог взять в руки карандаш – он даже смотреть прямо перед собой не мог. Он мог только сидеть, засунув в рот полкулака, тяжело дышать через нос и пытаться осознать, что все рухнуло. Это конец.

Ему было тридцать пять, и сама мысль о необходимости жить одному страшила его, как ребенка.

Когда посуда была вымыта, Люси тоже дышала не без труда. Она решительно водрузила на вешалку влажное полотенце, и вешалка отпала от стены, оставив в дешевой штукатурке забавного вида ранки. Вечно на этой импровизированной кухне все было не так. Вечно все было не так в этом импровизированном доме и в окружающем его второсортном поместье.

– И вот что я тебе еще скажу, – прошептала она с ожесточением, уставившись в стену. – Поэт – это когда ты как Дилан Томас. А драматург, господи, драматург – это когда ты как Теннесси Уильямс.

Сколько она себе помнила, Лаура Дэвенпорт всегда хотела сестренку. Иногда ей казалось, что на братика она тоже согласна (все лучше, чем ничего), но хотелось ей все же сестренку, только о ней она и мечтала. Она давно уже придумала ей имя – Мелисса – и порой часами шепталась с этой воображаемой девочкой:

– Мелисса, ты готова к завтраку?

– Нет еще. Эта дурацкая расческа все время застревает в волосах.

– Ну-ка, дай я попробую. Я умею распутывать. Это быстро. Ну вот. Так лучше?

– Да, теперь все в порядке. Спасибо, Лаура.

– Не за что. Слушай, Мелисса, пойдем после завтрака к Смитам? Или лучше поиграем тут в куклы или еще во что-нибудь?

– Не знаю. Не могу решить. Я еще подумаю, ладно?

– Ладно. Или если тебе захочется, можем знаешь чем еще заняться?

– Чем?

– Можем пойти на поляну для пикников и попробовать взобраться на то высокое дерево.

– На совсем высокое? Нет. Я боюсь, Лаура.

– Почему? Я же буду с тобой – если ты поскользнешься или еще что-нибудь, я тебя поймаю. Почему ты вечно всего боишься, Мелисса?

– Потому что я не такая большая, как ты. Вот почему.

– Ты даже детей в школе боишься.

– Нет, не боюсь.

– Боишься-боишься. А ведь второй класс – сплошная легкотня, это всем известно. Если ты во втором классе боишься, мне страшно подумать, что с тобой будет в четвертом;

– Ну и что? Ты-то в четвертом тоже всех боишься.

– Что за ерунду ты говоришь! Я иногда немножко стесняюсь, но я не боюсь. Стесняться – вовсе не то же самое, что бояться. Имей это в виду, Мелисса.

– Лаура!

– Что?

– Давай больше не будем ссориться.

– Давай. Только ты так и не сказала, что мы сегодня будем делать.

– Да не важно. Решай сама, Лаура.

Но бывало и так, что без всяких видимых причин Мелисса исчезала на несколько дней подряд, а иногда не появлялась неделями. Лаура придумывала, что бы такое интересное с ней обсудить, придумывала, чем бы таким заняться, строила разные планы; она даже задавала шепотом соответствующие вопросы и сама отвечала на них за Мелиссу, но в такие дни ее не покидало ощущение, что она разговаривает сама с собой, – и ей было очень стыдно. Когда Мелисса исчезала, Лаура всегда думала, что она уже не вернется.

Именно так ей и казалось теплым сентябрьским днем, когда она вернулась из школы. Лауре было девять лет. Она сидела одна в своей комнате и тщательно расчесывала у своей темноволосой куколки длинные нейлоновые патлы. Тут она услышала, как внизу мама подошла к лестнице и позвала:

– Лаура! Спустись, пожалуйста, сюда.

С куклой и расческой в руках она вышла на лестницу и спросила:

– Зачем?

Мама ответила ей как-то неловко и странно:

– Потому что нам с папой нужно сказать тебе кое-что важное. Нужно кое-что с тобой обсудить – вот зачем.

– А-а-а.

И Лаура стала неспешно спускаться в гостиную, понимая в душе, что надежды нет и ее ожидает нечто ужасное.