Текст книги "Плач юных сердец"

Автор книги: Ричард Йейтс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Но больше всего ей хотелось, чтобы он наконец замолчал.

Действительно, о Бельвю она была наслышана. Больных облачали в убогие пижамы и держали под замком в душных отделениях, где они весь день должны были толпой ходить босиком по грязному полу – доходить до стены, разворачиваться, идти к противоположной стене и потом обратно, – чтобы неповоротливым неграм, работавшим там санитарами, было удобнее за ними следить. Некоторые начинали кричать и ругаться, некоторые дрались, но наказание за все нарушения было одинаковое: пациенту насильно кололи мощное успокоительное и запирали одного в обитой войлоком комнате.

Ей не составило труда представить, как Майкл, опустив голову, плетется вместе с другими в этом жутком параде или валяется, униженный, в палате на грязной подстилке, но она знала, что сам он никогда бы в это не поверил. Ничего подобного с ним произойти не могло, потому что он… ну просто потому, что он Майкл Дэвенпорт и ему нужно было всего лишь чуточку поспать.

Джек Хэллоран зашел за ней по дороге на репетицию и сразу же спросил:

– Так и в чем было дело вчера вечером? Зачем Лаура звонила?

– Ничего особенного. Она из-за чего-то расстроилась – наверное, просто устала сидеть одна, – и я решила с ней посидеть. Утром все было уже нормально.

Люси почти никогда не врала: ей казалось, что, солгав, человек перестает быть самим собой и превращается в кого-то другого. Но на этот раз говорить правду не имело смысла.

День обещал быть таким же жарким и безветренным, как и два предыдущих. Они спускались по подъездной дорожке Энн Блейк; Люси дождалась, когда они дойдут до конца, и, убедившись, что вокруг никого нет, обратилась к Джеку с напускной улыбкой:

– Ну так что, как вы с Джули вчера посидели?

На лице у него отобразилось сначала настолько полное непонимание, а потом такое честное недоумение, что ей стало чуточку легче.

– Люси, ты, по-моему, с ума сошла, – сказал он.

– Может быть. Может, одной мысли о том, что вы лежите там с ней в этой чертовой кровати, довольно, чтобы свести меня с ума?

Они встали, повернувшись друг к другу, и он взял ее за плечи.

– Люси, давай без этого, – сказал он. – Господи, за какого же жлоба ты меня принимаешь! Неужели ты действительно думаешь, что стоит тебе выйти из комнаты, как я тут же приведу туда другую? Бог мой, это же какой-то французский фарс, какой-то пошлый анекдот!

Он перевел ее через пышущую жаром асфальтовую дорогу, и они пошли по другой стороне к театру.

– И, кроме того… – сказал он, обняв ее прямо на ходу. Волосы у него слегка растрепались, и упавший на лоб черный локон красиво покачивался при каждом шаге. – Кроме того, я вовсе не хочу Джули Пирс. Какого черта я должен ее хотеть? Она какая-то слишком тощая, и груди вообще нет. Может, она и талантливая до жути, но мне кажется, крыша у нее слегка не на месте. Так что давай, дорогая, ты больше не будешь грузить меня всей этой безумной херней, и я спокойно начну работать…

– Прости меня, – сказала она. – Прости меня, Джек.

– Слушай, девочка, – нежно спросил он как-то ночью, несколько дней спустя, – ты не спишь?

– Нет.

– Ничего, если мы поднимемся на минуту и поговорим?

– Конечно.

Она знала, что он уже который час – а может, и который день – о чем-то думает, и радовалась, что теперь можно выяснить о чем.

– Хочешь пива?

– Не знаю. Пожалуй, выпью.

И он перешел к делу:

– Ты ведь играла когда-то на сцене, да? Еще в Гарварде? В пьесах своего мужа или в чем-то таком?

– Ну да, играла, – ответила она. – Только это было чистое баловство. Я ничему особенному не училась.

– Ладно. Суть в том, что мне страшно хочется с тобой поработать, – сказал он. – Хотелось бы посмотреть, что у тебя выйдет, а то у меня сложилось ощущение, что может получиться очень даже неплохо.

И она собралась уже было отнекиваться и отшучиваться, но так и осталась сидеть не шелохнувшись, потому что в груди у нее медленно поднималось предвкушение счастья.

На закрытие сезона Джеку, как он объяснил, хотелось дать что-нибудь весомое. Он рассчитывал на спектакль такой силы, чтобы каждый, сидевший в последний вечер в Новом Тонапакском, запомнил его на всю оставшуюся жизнь. Он думал об этом все лето, но, когда понял, какую пьесу хочет ставить, засомневался, хватит ли у него актеров. Отсюда вопрос: видела ли она когда-нибудь «Трамвай „Желание“»?

– О боже! – сказала Люси.

Майкл Дэвенпорт, когда они только познакомились, пригласил ее на первую же бродвейскую постановку [50]50
  Премьера «Трамвая „Желание“» состоялась в театре «Этель Барримор» на Бродвее 3 декабря 1947 г. Стэнли Ковальского играл Марлон Брандо, Бланш – Джессика Тэнди.


[Закрыть]. Они поехали в Нью-Йорк в выходные, и она никогда не забудет, в каком восторженном ошеломлении он вышел из театра.

– Знаешь что, лапа? – сказал он тогда. – Это, бля, величайшая американская пьеса. О’Нил по сравнению с этим Уильямсом – пустое место.

Она прижалась к его руке и сказала, что пьеса гениальная, гениальная, абсолютно гениальная, – и месяц спустя они специально приехали из Бостона, чтобы еще раз ее посмотреть.

– …И проблема в том, что из Джули я этим летом выжал все, что можно, – продолжал Джек Холлоран. – Ее нервы меня слегка беспокоят. К тому же для Бланш она слишком молодая. Стеллу она, наверное, сыграла бы, но это тоже очень серьезная роль, так что, может, лучше отдать ее кому-нибудь еще. Но проблема-то все равно остается: кому играть Бланш? Вот я и подумал о тебе. Теперь подожди, послушай, – и он поднял руку, словно предупреждая ее возражения, – прежде чем ты откажешься, дорогая, дай мне объяснить, как обстоит дело. У нас куча времени; об этом можешь не волноваться. У нас целых две недели.

И он объяснил, что общие репетиции начнутся только через неделю, поэтому у них есть еще семь дней, чтобы, как он выразился, предварительно потренироваться. После рабочего дня, когда все разойдутся, они вдвоем будут приходить в театр, и он подробно разберет с ней всю ее роль, чтобы она в ней освоилась, и, когда начнутся общие репетиции, она будет чувствовать себя достаточно уверенно. Идет?

– Джек, безусловно, это для меня большая честь, – здесь ей пришлось украдкой взглянуть на него, чтобы убедиться, что слово «честь» не показалось ему идиотским, – и я с удовольствием попробую. Только обещай мне одну вещь. Если тебе покажется, что я не справляюсь, обещай мне сразу же об этом сказать, хорошо? Обещай, что скажешь, когда еще не поздно?

– Ну конечно; это я тебе обещаю. Слушай, Люси, как замечательно, что ты согласилась. У меня камень с души свалился.

Из-под кровати, где обычно хранилось пиво, он вытащил коробку с копиями текста. Ей надо было взять себе один экземпляр, прочитать его и разметить текст; для первой репетиции такой подготовки достаточно.

– А кто будет играть мужа? – спросила она. – Как его там? Стэнли Ковальского?

– Это еще одна проблема, – сказал он. – У меня есть два-три актера, которые с этой ролью, наверное, справились бы, но я сам так давно не играл, скучаю по сцене – и я подумал: черт с ним, это же последняя постановка! Так что Ковальского буду играть я.

Глава третья

– «А, Стэнли! – читала Люси. – Вот и я, прямо из ванны, надушилась, словно заново на свет родилась» [51]51
  Здесь и далее цитаты из «Трамвая „Желание“» даются в переводе В. Неделина.


[Закрыть].

Но вместо того чтобы произнести следующую реплику голосом Стэнли Ковальского в присущей ему зловещей манере, Джек Хэллоран вышел из роли и опять превратился в ментора.

– Подожди, дорогая, – сказал он. – Дай я тебе объясню. Мы знаем, что публика должна с самого начала подозревать, что Бланш может оказаться сумасшедшей, – иначе никто не поверил бы финальной сцене. Но я боюсь, ты слишком быстро сводишь ее с ума. Если ты уже здесь будешь выходить с таким истеричным лицом и с этой истеричной интонацией, пьеса лишится всей своей напряженности. Ты как бы сдаешь всю постановку, понимаешь?

– Джек, конечно, я все понимаю, – сказала она. – Я просто никакой истерики не заметила, вот и все.

– Ну, может, я не очень понятно выразился, но идея такая. И вот что еще. Мы знаем, что Бланш ненавидит Стэнли; он ей отвратителен во всех своих проявлениях – с этим у тебя проблем нет. Но в глубине души – невольно, бессознательно – он ее привлекает. Явно это не выражается, но это должно там присутствовать, если мы хотим раскрутить это позже. Понимаю, что ты все это знаешь, детка, – просто у тебя пока не получается это показать. Смотри, следующие несколько реплик в этом отношении очень важные – когда она просит его застегнуть пуговицы на спине. Здесь нужен не просто издевательский флирт, как ты только что прочитала, – здесь должен присутствовать как минимум оттенок, пусть едва уловимый, реального флирта, реального заигрывания.

И Люси оставалось только сказать ему, что она сейчас расплачется. Они тренировались уже в третий или четвертый раз, и ей казалось, что уверенность у нее не только не прибавляется, а становится с каждым днем все меньше и меньше. Один запах сцены уже внушал ей ужас.

– Как по-вашему, – спрашивала она несколькими строчками ниже, в той же сцене, – могла я слыть… неотразимой?

– Выглядите-то вы – блеск.

– Именно на комплимент я и напрашивалась, Стэнли.

– Ерунда!

– Что – ерунда?

– Комплименты женщинам насчет их внешности. – (Джек чувствовал все нюансы этой роли; он уже играл когда-то Стэнли Ковальского в летнем театре.) – Не встречал еще такой, что сама бы не знала, красива или нет, и нуждалась бы в подсказке; а есть и такие, что вообще полагаются только на собственное мнение, что ты им ни говори. Было время, гулял я с одной такой красоткой. И вот она мне все: «Ах, я так романтична, ах, во мне столько обаяния». А я ей: «Ну а дальше?»

– А она что?

– Ничего. Заткнулась как миленькая.

– На том и конец роману?

– Разговору конец, только и всего.

– Джек, мне кажется, у меня ничего не выйдет, – сказала она, когда они в последний вечер поднимались по подъездной дороге в ярких оранжевых лучах заката. – Я наверняка не смогу…

– Слушай, я же тебе обещал, так ведь? – И он обнял ее за талию, что неизменно доставляло ей чувство уверенности и собственной важности. – Я же обещал, что, если роль у тебя не будет получаться, я тебе об этом скажу. Не волнуйся, все будет нормально. Сейчас, пожалуй, кое-какие шероховатости остаются, но ты потерпи. Завтра на сцене будет Джули и все остальные, и ты увидишь, что по-настоящему репетировать – совсем другое дело. Пьеса сама тебя несет, каждый играет лучше, чем мог себе представить, а к премьере мы вообще все вылижем.

– Значит, Стеллу будет играть Джули?

– Ну, я попытался сначала ее отговорить – ты же знаешь, как она устала, – но она настояла, сказала, что работать ей лучше, чем отдыхать. Я сделал вид, что мне все это не слишком нравится, потому что я действительно обеспокоен ее состоянием, но в конце концов пришлось согласиться. Разумеется, я рад, что она будет участвовать. Такая актриса, как Джули, вытянет весь спектакль голыми руками.

В тот же вечер снова проявился Майкл – он позвонил как раз перед обедом. Трубку взяла Лаура: «Привет, папа!» – но после нескольких минут беззаботной болтовни протянула трубку Люси, прикрыв рукой микрофон:

– Мам, он хочет с тобой поговорить. Вроде ему гораздо лучше.

– Что ж, отлично, – сказала Люси. – А теперь лучше тебе пойти наверх, дорогая, – вдруг нам с папой потребуется обсудить что-нибудь наедине.

– Что?

– Ну, не знаю. Как тебе сказать? Разные взрослые вещи. Беги наверх, хорошо? – И только после этого она взяла трубку и сказала: – Привет, Майкл. Очень рада, что тебя выпустили из этого жуткого места.

– Хорошо, – сказал он. – Спасибо. Только я не уверен, что ты представляешь себе, на что похоже это место.

– Мне кажется, представляю. Думаю, в Нью-Йорке нет человека, который не слышал бы, что такое Бельвю.

– Может, конечно, и нет, только Бельвю раз в двадцать девять хуже того, что можно представить по слухам. Впрочем, это уже не важно; меня выпустили. Весь истерт мылом для борьбы со вшами, весь дезинсектирован, и теперь я, как они выражаются, амбулаторный больной – это нечто вроде условно-досрочного освобождения. Должен теперь ходить туда раз в неделю, чтобы «лечиться» у какого-то надутого засранца-гватемальца в фиолетовом костюме. И еще они мне дали таблетки. Ты в жизни столько таблеток не видела, сколько они мне дали. Чудесные таблетки, с ними голова работает, даже если мозг уже умер.

Она знала, что нельзя давать ему продолжать в том же тоне, – он разговаривал так, как будто она до сих пор была его женой, – но не знала, как его остановить.

– Но хуже всего, – сказал он, – что теперь это все будет у меня в личном деле.

– В «личном деле»? В каком еще личном деле? – И она тут же пожалела, что спросила.

– О боже, Люси, не тупи. В Америке на всех заводится личное дело: ЦРУ – это только верхушка айсберга, – и от них не скрыться. И не убежать. Легко представить: начинаться мое личное дело будет вполне достойно – Морристаун, летные войска, Гарвард: потом будет сказано про тебя, про Лауру, про «Мир торговых сетей», про все мои книжки и публикации – и даже развод, наверное, будет смотреться там вполне нормально, потому что такие вещи никого больше не смущают. А потом вдруг – бах! «Психотический эпизод, август шестидесятого». Там еще будет стоять подпись и личный номер полицейского, потому что привезли меня туда копы, и подпись какого-нибудь привратника из Бельвю; а потом – бог мой! – будет идти подпись Уильяма, бля, Брока, обеспокоенного гражданина, стража общественного здоровья и морали, потому что именно этот сукин сын меня туда и упек. Люси, разве ты не понимаешь, о чем я? Я же теперь официально псих. И останусь этим психом на всю оставшуюся жизнь.

– Мне кажется, ты так и не отдохнул, – сказала она. – Не думаю, что ты сам веришь в то, что несешь.

– Поспорим? – спросил он. – Хочешь, поспорим?

– Я сейчас положу трубку, – сказала она, – пока Лаура снова не начала нервничать. Ей все это нелегко далось. Но сначала я вот что тебе скажу. Больше повторять не буду, так что слушай внимательно. С сегодняшнего дня, когда будешь звонить Лауре, не проси ее передать мне трубку. Потому что я трубку не возьму, и Лаура только лишний раз разнервничается. Ты меня понял?

– Но есть у мужчины с женщиной свои тайны – тайны двоих в темноте, – говорила Джули Пирс в роли Стеллы, – и после все остальное не столь уж важно.

– Это называется грубой похотью, – отвечала Люси Дэвенпорт в роли Бланш. – Да, да, именно: «Желание»! – название того самого дребезжащего трамвая, громыхающего в вашем квартале с одной тесной улочки на другую…

– Будто бы тебе самой так ни разу и не случалось прокатиться в этом трамвае!

– Он-то и завез меня сюда, – сказала Люси. – Где я незваная гостья, где оставаться – позор.

– Но тогда ведь этот твой тон превосходства, пожалуй, не совсем уместен, ты не находишь?

– Нет, Стелла, я не заношусь и не считаю себя лучше других. Можешь мне верить. Но вот как я представляю себе: да, с такими сходятся – на день, на два, на три… пока дьявол сидит в тебе. Но жить с таким! Иметь от него ребенка!..

– Я тебе уже говорила, что люблю его.

– Тогда я просто трепещу. Мне страшно за тебя… Ведет себя как скотина, а повадки – зверя! Ест как животное, ходит как животное, изъясняется как животное! Есть в нем даже что-то еще недочеловеческое… Да, человек-обезьяна. Тысячи и тысячи лет прошли мимо него, и вот он, Стэнли Ковальский, – живая реликвия каменного века! Приносящий домой сырое мясо, после того как убивал в джунглях. А ты – здесь, поджидаешь…

– Отлично! – крикнул Джек Холлоран. – Тут и остановимся. Завтра начнем с пятой картины. Эй, Джули!

– Да, Джек?

– У тебя отлично получается.

А Люси он не сказал ничего, даже когда они остались вдвоем и устало побрели вверх по разбитой подъездной дороге. И за талию он ее тоже не обнял.

«Ну так что, ты в итоге прошел?» – спрашивала Нэнси Смит своего брата. А он ей ответил: «Нет, но это ничего не меняет; в конце концов они нарисовали всем сколько нужно очков, так что прошли все».

В тот вечер они довольно долго сидели, не раздеваясь, у Джека на кровати: оба, казалось, ждали, что другой начнет раздеваться первым.

– Знаешь что? – сказал Джек. – Ты бы многому могла научиться, если бы просто последила за тем, как работает Джули.

– Да? А что ты имеешь в виду?

– Да все на свете. Посмотри, как она играет. Посмотри, как она чувствует момент. Она и на полтакта никогда не собьется. Обрати внимание, как она понимает сцену. Она никогда не теряется на сцене, кроме тех, конечно, моментов, когда ей требуется быть потерянной по тексту; тогда уж она так потеряется, что дальше некуда. Понимаешь, такие актрисы встречаются раз в… ну, я не знаю – очень редко встречаются. Она настоящая.

«А я нет, – хотела сказать Люси. – И никогда не буду, и ты это прекрасно знаешь – тебе просто надо было использовать меня в этой пьесе. Ты мной просто пользуешься, и я тебя ненавижу. Ненавижу». Но вместо этого она сказала:

– Хорошо, я тогда постараюсь обращать на нее больше внимания, хотя времени осталось мало.

Но времени, похоже, не осталось совсем – дни таяли один за другим, и каждый раз, вплоть до генеральной репетиции, Джек продолжал ловить ее на истеричных интонациях и выражениях лица.

– Нет, дорогая, – говорил он, быстро выходя из образа Стэнли Ковальского. – Все равно здесь у тебя резкость, равновесия все равно нет. Постарайся дать чуть больше самообладания в этой реплике. Придется постараться, Люси. Надо это делать с тем же упорством, с каким борется за самообладание Бланш Дюбуа. Согласна? Ну хорошо, давай еще раз попробуем.

Но в день премьеры, за пару часов до начала, он пришел к ней домой и поцеловал ее с таким видом, как будто предстоящий успех спектакля был делом давно решенным.

– Знаешь, что мы сделаем? – сказал он. – Мы с тобой? – И он церемонно вытащил из бумажного пакета бутылку бурбона. – Мы выпьем. Думаю, мы оба это заслужили, как ты считаешь?

Может, подействовал виски, а может, исполнилось наконец обещание Джека, и пьеса сама ее понесла, но, так или иначе, Люси отыграла премьерный спектакль с неожиданной для себя уверенностью. Она почти не сомневалась, что истерические интонации появились у нее не раньше, чем следует, знала, что ей удалось дать нужный оттенок реального флирта в коварной сцене со Стэнли в начале пьесы, и она не могла не заметить – пусть даже и краем глаза, – насколько тихо и скромно играла на ее фоне Джули Пирс. В конце концов, у Джули второстепенная роль: если кому-то и предстояло вытянуть весь этот спектакль голыми руками, то это могла быть только сама Люси Дэвенпорт.

Когда напряжение спадало, например когда по тексту ей нужно было казаться потерянной, Люси ловила себя на том, что пытается высмотреть, не сидят ли в зале Нельсоны или Мэйтленды, а быть может, и те и другие сразу. Каждый раз она старалась как можно скорее избавиться от этих мыслей – настоящая актриса никогда не позволит себе отвлекаться на такие вещи, – но желание разглядеть их среди публики от этого не проходило. Она едва ли не физически ощущала их присутствие: две пары, сидящие в разных концах зада, потому что между собой они не знакомы, – ее «друзья», люди, чья жизнь изменила ее собственную. Пусть все эти годы они испытывали по отношению к ней только жалость: несчастная жена, богатая дурочка, – зато теперь она им покажет.

Ей было абсолютно ясно, что она все делает правильно, и никто не мог отрицать, что она делает все это сама. Именно Люси Дэвенпорт, и никто другой, довела Бланш Дюбуа от неврастении и самообмана до ощущения настоящего ужаса, и в финале именно Люси Дэвенпорт свела ее наконец с ума, да еще так, что в это нельзя было не поверить, к этому невозможно было остаться равнодушным, этого нельзя было забыть.

Гром аплодисментов перешел в продолжительную овацию, которая не стихала ни на минуту, пока актеры второго плана собирались у рампы и шли по очереди кланяться. Люси расплакалась, но, когда подошла их с Джеком очередь выйти вдвоем под занавес, ей удалось собраться – удалось изобразить на лице приличествующую случаю улыбку, учтивую и скромную. Он твердо взял ее за руку, будто хотел показать всей этой публике, что они и в самом деле влюблены друг в друга, и зал взорвался новыми аплодисментами, которые не утихали и после того, как занавес опустился в последний раз, – казалось, людям хотелось еще раз увидеть, как эти двое стоят на сцене, взявшись за руки.

Но Джек уже торопливо вел ее сквозь суету и путаницу закулисья.

– Все было хорошо, Люси, – сказал он, предусмотрительно направив ее в обход высокой стремянки, преграждавшей им выход. – Ты хорошо сыграла.

И больше он ничего не сказал, пока они не перешли через дорогу и не зашагали вверх, едва разбирая дорогу в мерцании его фонарика.

– Были кое-какие проблемы, – начал он. – Точнее, только одна.

– Джек, если ты опять начнешь про «истерику», я не смогу…

– Нет, тут все в порядке. Сегодня ты с этим прекрасно справилась. Речь не об отдельных недочетах – речь о более общих вещах. И более важных.

Он обнимал ее за талию, но это не успокаивало.

– Я вот к чему клоню, – продолжал он. – Весь спектакль сегодня ты играла слишком… театрально. Ты играла, как будто никого из нас на сцене вообще не было. Ты как будто всю дорогу старалась переиграть всех остальных, и ничего хорошего в этом нет, потому что это видно. Публика такие вещи замечает.

– Вот как!

Наверное, не первый раз в жизни она чувствовала, как стыд пробирает ее насквозь, от кожи до кишок, – такое наверняка случалось в школе или в колледже или даже годы спустя, – но теперь ей казалось, что раньше она вообще не понимала, что это такое. Теперь ей было по-настоящему стыдно.

– Вот как! – снова сказала она и потом добавила тихо: – Значит, я выставила себя на посмешище?

– Да нет же, Люси, перестань! Ничего такого я в виду не имел, – сказал он. – С начинающими актерами это сплошь и рядом бывает. Присутствие зрителей опьяняет, человек хочет быть звездой, понимаешь, а работать с другими актерами он еще как следует не научился. Просто не нужно забывать, милая, что театр – коллективное искусство. Слушай, давай зайдем к тебе и выпьем еще этого отличного виски. Это тебя подбодрит.

Они устроились в гостиной и провели за бутылкой полчаса, но стыд так никуда и не делся.

Люси не знала, справится ли она со своим голосом, но тем не менее заговорила.

– И я так понимаю, больше всех по поводу того, что я переигрываю, возражала Джули Пирс? – спросила она.

– Не, Джули – профессионал, – сказал он. – Профессионалы такие вещи понимают. И вообще, дорогая, никто ни по какому поводу не «возражал». Ты нам всем нравишься, мы все тобой гордимся. Ты появилась ниоткуда, выучила крайне трудную роль и сыграла ее. Люси, тебе никогда не приходило в голову, что люди, самые обычные люди лучше, чем ты о них думаешь? Ты, наверное, даже представить не можешь, насколько они хорошие.

Но Люси не слушала – она думала о людях не самых обычных: «Ну конечно она переигрывала, – должно быть, говорил сейчас Том Нельсон своей жене, пока они укладывались спать. – Как-то неловко все это выглядело. Хотя, наверное, хорошо, что она нашла наконец чем заняться. Хорошо, что она нашла себе этого… как его зовут? Парня, который все это организовал?»

А тем временем в другом доме, в совсем другой обстановке Пол Мэйтленд наверняка приглаживал усы и спрашивал со своей дьявольской улыбочкой: «Ну и как тебе Люси?»

И Пегги наверняка отвечала: «Фу!», «Деревня!», «Институт благородных девиц!» – или как там еще принято выражать крайнее презрение в богемных кругах, где ее научили носить широкие юбки и дружить с цыганами.

– Давай я тебя немного сориентирую по поводу завтрашнего спектакля, – предложил Джек.

– Пожалуйста, не надо. На сегодня с меня хватит.

– Да ладно, Люси! Я, возможно, преувеличил масштабы трагедии. Если бы я знал, что это на тебя так подействует, я вообще ничего не стал бы говорить. Хотя послушай. Можно, я скажу тебе еще одну вещь? – Он подошел к ней, взял ее за подбородок и немного приподнял его, заставив ее смотреть прямо себе в лицо – удивительно красивое лицо. – Это все ничего не значит, – сказал он и подмигнул. – Ты поняла? Вообще ничего не значит. Это всего лишь дурацкий летний театрик, о котором в целом свете никто не слышал. Ясно? – Он отпустил ее и сказал: – Ну что, есть желание… идти со мной в общежитие?

И по мелькнувшей в его голосе нерешительности она сразу же догадалась, что он не расстроится, если она откажется.

– Нет, Джек. Не сегодня.

– Ну тогда пока, – сказал он. – Спокойной ночи.

Когда она вышла на сцену на следующий день, все ее тщание было направлено на то, чтобы избежать даже намека на желание казаться звездой. Все усилия она приложила к тому, чтобы не обделить вниманием исполнителей даже самых мелких ролей, и, когда она оставалась на сцене вдвоем с Джули Пирс, она едва справлялась с желанием испариться, чтобы предоставить Джули свободу выжать из этой сцены все, что той хотелось бы выжать. «Все это, – твердила она себе, – скоро кончится».

Но когда она вышла за кулисы в конце третьей картины, ее остановил Джек Хэллоран, и его умоляющий взгляд никак не вязался с рубашкой для боулинга, в которую только что облачился Стэнли Ковальский.

– Послушай, дорогая, – сказал он. – Только не злись на меня. Просто послушай. Теперь ты делаешь все наоборот. Тебя там вообще не заметно, ты все время где-то вдалеке. В первых картинах это пока что сходит нам с рук, но тебе пора с этим завязывать, Люси, если ты не хочешь провалить весь спектакль. Ты меня поняла?

И она прекрасно его поняла. Он режиссер: до этого он ни разу не ошибался, и сегодня она целый день жалела, что не пошла прошлой ночью к нему в общежитие.

Нужно было просто соблюдать равновесие – играть, но не переигрывать, – и Люси была почти уверена, что в оставшейся части второго представления она этого равновесия достигла.

Но потом ей пришлось думать, как играть третье, четвертое и пятое представления, и порой занавес в последнем акте опускался раньше, чем она успевала решить, удалось ли ей и в этот раз добиться нужного равновесия. Какие-то представления были лучше, какие-то – хуже, это она знала, но к концу недели она уже не могла в них разобраться; она забыла, какие были какими.

Когда все закончилось, отчетливее всего она помнила, как они с Джеком выходили на поклон в финале последнего представления и как они в последний раз держались за руки на глазах у всего зала. Она никогда не забудет, как она говорила себе, что надо радоваться этим аплодисментам – стоять там и радоваться, сколько бы они ни продолжались, – потому что это никогда больше не повторится.

В тот вечер Джек сказал ей за кулисами, что она замечательно сыграла, – больше сказать ему было нечего. Потом он добавил:

– Да, слушай, сегодня вечером ребята устраивают небольшую вечеринку в общежитии. Ты сможешь прийти? Скажем, примерно через час?

– Конечно.

– Ну и отлично… Смотри, я должен сейчас задержаться, потому что мне надо помочь им все это демонтировать. Возьмешь мой фонарик?

– Нет, я так.

И она заверила его, не без иронии, что возвращаться одной в темноте – привычное для нее дело.

Вечеринка, как она и предполагала, ничего особенного не представляла. Ей показалось, что Джек был рад ее видеть, Джули Пирс – тоже; впрочем, в этой разношерстной компании, которую она уже привыкла называть про себя «ребятами», ее приходу обрадовались почти все – некоторые даже подходили и, осторожно перекладывая банку пива или бумажный стаканчик с вином из одной руки в другую, говорили, как приятно им было с ней познакомиться. Люси отвечала на комплименты, и, судя по тому, как звучал ее голос, отвечала неплохо; она держалась.

Только она едва не умирала от усталости. Ей хотелось уйти домой и лечь спать – в это проклятое лето ей так не хватало тишины и одиночества, – но она знала, что люди могут обидеться, если она уйдет слишком рано.

Примерно с полчаса она простояла в полутемной части комнаты, наблюдая за тихим разговором, который вели между собой Джек и Джули. Понятно, им было что обсудить: у Джули не за горами было прослушивание в Нью-Йорке, Джек тоже туда собирался – сначала искать квартиру, а потом и работу. («Я стараюсь проводить в Нью-Йорке как можно больше времени, – объяснил он однажды, – по тому что театр, сама понимаешь, делается только там».)

Но, поняв, что она старается не смотреть, как они разговаривают, – что она обводит глазами всю комнату и только потом позволяет себе быстро и едва ли не украдкой взглянуть на Джули и Джека, – Люси решила, что ей пора уходить.

Она обошла всех, кто проявил к ней симпатию, попрощалась и пожелала удачи; трое или четверо из них даже поцеловали ее в щеку. Потом она подошла к Джеку, который сказал: «Завтра позвоню, ладно?» – и к Джули Пирс – та сообщила, что Люси сыграла «просто замечательно».

На следующее утро она поехала на машине в Уайт-Плейнс – во всей округе только там имелись приличные универмаги – и купила два одинаковых, очень красивых чемодана из темной кожи по сто пятьдесят долларов за штуку.

Дома она спрятала их в шкафу у себя в спальне – подальше от Лауры, которая наверняка стала бы задавать лишние вопросы, – и села в гостиной ждать, когда позвонит Джек.

Услышав звонок, она вскочила, чтобы поднять трубку, но это была Пэт Нельсон:

– Люси? Всю неделю пытаюсь до тебя дозвониться, но тебя все время нет дома. Слушай, нам очень понравился спектакль. Ты отлично сыграла.

– Что ж, спасибо, Пэт, ты… очень добра.

– И слушай, Люси… – Пэт понизила голос до хриплого шепота, каким сообщают обычно девичьи секреты. – Этот твой Джек Хэллоран очень даже ничего. Совершенно замечательный. Приводи его как-нибудь в гости.

Мэйтленды так и не позвонили; было глупо предполагать, решила Люси, что они станут растрачивать свой жалкий плотницкий заработок, не гарантированный даже профсоюзными соглашениями, на билеты в театр – и уж тем более в дурацкий летний театрик, о котором в целом свете никто не слышал.

Вечером она, стоя у окна, наблюдала беспорядочную процессию участников Нового театра, отправлявшихся в долгий пеший поход к железнодорожной станции. Издалека они и вправду казались ребятами – мальчики и девочки со всех концов страны с дешевыми сумками в руках и армейскими мешками за спиной, храбрые служители искусства, которые еще долго будут разъезжать по свету, пока не обнаружится, как минимум для большинства из них, что эти путешествия никуда не ведут.

Джули Пирс среди них не было, впрочем, этого никто и не ждал. Наверняка она решила остаться еще на пару дней, чтобы дать отдых своим знаменитым нервам и собраться с силами, которые ей еще понадобятся для настоящей театральной карьеры.

Уже темнело, когда телефон зазвонил снова.

– Люси? Это Гарольд Смит? – (Есть люди, которые всегда представляются с вопросительной интонацией, как будто боятся, что люди не считают их заслуживающими утвердительной.) – Не знаю, как тебе передать, – начал он, – потому что я еще не оправился от впечатления, но мы с Нэнси были потрясены. Ты сыграла изумительно, непостижимо.