Текст книги "Плач юных сердец"

Автор книги: Ричард Йейтс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

А иногда он просто пролетал – приглашал девушку в какой-нибудь ресторан и весь вечер из шкуры вон лез, пытаясь поддержать разговор, но она только смотрела по сторонам или сидела, уставившись в тарелку, пока не приходило время провожать ее куда-то домой; там она говорила: «Что ж, было очень приятно», а он возвращался к себе с привкусом поражения во рту.

К концу весны он был настолько обескуражен происходящим, что стал искать более простые способы времяпровождения. Можно же ходить в гости в приятные семейства, можно пойти выпить с другими холостяками, наконец, можно просто почитать – книги он в последнее время почти совсем забросил, – а когда работа стала налаживаться, он настолько уставал к вечеру, что ни на какие приключения был все равно не способен.

Больше всего ему нравилось заходить в гости к молодому писателю Бобу Осборну и его подруге Мэри – им обоим не было еще тридцати, и они планировали пожениться в самое ближайшее время. Ему всегда было так хорошо с ними, что он старался не заходить к ним слишком часто и допоздна не засиживаться, чтобы, не дай бог, они не подумали, что он злоупотребляет их молодостью и великодушием; поэтому он был приятно удивлен, когда Мэри сама зашла к нему в гости, и принял ее с радостью, как друг дома.

– Рад тебя видеть, Мэри.

– Подожди, я сейчас все объясню, – сказала она.

Он даже не сразу узнал эту реплику. Он пригласил ее сесть, потом пошел на кухню, чтобы принести чего-нибудь выпить, и только там вспомнил, что, когда он в последний раз был у них в гостях, он рассмешил их замечанием о том, что «Подожди, я сейчас все объясню» – самая востребованная реплика в истории американского кино; много лет назад та же шуточка получила безоговорочное одобрение Тома и Пэт Нельсон, когда они еще жили в Ларчмонте, в маленькой квартирке на втором этаже. Иногда ему казалось, что за всю свою жизнь ему удалось выдать не больше шести-восьми забавных фраз, и то, что другие считали присущим ему чувством юмора, всегда будет теперь зависеть от многократной искусной переработки старого материала.

– Так вы с Бобом уже поженились? – спросил он девушку, поставив стакан на низкий столик рядом с ее креслом. Только в этот момент он вспомнил, как ее зовут: Мэри Фонтана.

– Ну, еще не совсем, – сказала она. – Свадьба назначена на двадцать третье, то есть до нее еще, кажется, восемь дней. Спасибо, очень вкусно.

Потом он сел напротив и, вежливо улыбаясь ее речам, стал восхищенно рассматривать ее длинные голые ноги и свежее летнее платье. Все в ней казалось ему изящным.

Боб решил, что просидит эту неделю один в их загородном доме, сообщила она, потому что ему нужно было внести последние изменения в свою книгу и хотелось покончить с этим до свадьбы, так что она осталась в городе, чтобы проследить за последними приготовлениями: купить кое-что, забрать вещи со своей старой квартиры, выпить чаю с матерью Боба в Плазе и все такое.

– Что ж, отлично, – сказал он. – Рад, что ты зашла, Мэри.

Впрочем, он и представить себе не мог, насколько ошеломительную цель преследовал этот ее приход, и она была вынуждена разъяснить ее во всех подробностях.

– …Так что сегодня я обсудила все это со своим психоаналитиком, – говорила она все тише и тише, наклоняясь, чтобы поставить стакан на кофейный столик, – и он… не то чтобы одобрил эту идею, но никаких… никаких возражений тоже не выдвинул. Так что вот. – Она выпрямилась, откинула со лба тяжелую темную прядь и серьезно посмотрела ему в глаза. – Поэтому я и пришла. Как видишь.

– Но, Мэри, я, кажется, не очень… ого! – И он сглотнул. – О боже! О господи боже мой!

Они одновременно поднялись со своих мест, но, чтобы обнять ее, ему пришлось замешкаться, обходя кофейный столик, и только потом – с тихим жалобным стоном, который он никогда в жизни не забудет, – она растаяла у него в руках. Она была высокая и гибкая, ее духи пахли сиренью с легким привкусом лимона, и у нее были изумительные, чудесные губы. Он не мог поверить в реальность происходящего, хотя в каком-то смысле все это было вполне объяснимо: даже самые прекрасные девушки в мире могут испугаться, когда дело доходит до замужества, и, поддавшись порыву, отвергнуть его – хотя бы на несколько дней, – обратив свое внимание на первого попавшегося мужчину, который чем-то привлек их внимание; и надо быть полным идиотом, чтобы не почувствовать себя в связи с этим польщенным.

Вскоре свежее летнее платье было уже на полу, туда же полетело ее невесомое нижнее белье, и она скользнула к нему в кровать, не дождавшись, когда он освободится от собственной одежды.

– О Мэри, – сказал он. – О Мэри Фонтана!

И вот он уже завладел всем ее телом, руки и губы его полностью отдались наслаждению, заставляя ее стонать и задыхаться, но довольно быстро на него накатила волна страха: а что, если с этой девушкой у него не получится?

И у него не получалось. Для начала нужно было не дать ей об этом догадаться, и ради этого он пустился на ласки еще более изощренные, откладывая и откладывая, пока все ее возбуждение не сошло на нет.

– …Майкл, с тобой все в порядке?

– Господи, я не знаю; похоже, я просто не могу… просто не могу настроиться, вот и все.

– И ничего удивительного, – сказала она. – Учитывая, как я вломилась со всем этим в твою жизнь. Давай просто переждем немного, ладно? А потом снова попытаемся.

Но и в полночь, и позже они все еще пытались. Не получалось ничего. Они превратились в пару тружеников, занятых сложной, обреченной на провал работой, приносившей им только разочарование и усталость. А в промежутках, сидя в темноте без сна, они курили и находили утешение в рассказах о себе.

Да, в Вассаре ей, итальянке, приходилось нелегко. Даже и в «Ковард-Маккан» [62]62
  «Ковард-Маккан» (сейчас называется «Ковард, Маккан и Гейган») – нью-йоркское издательство, выпускающее литературу для детей и юношества.


[Закрыть]ей, итальянке, приходится нелегко, потому что кое-кто, похоже, считает, что итальянка обязательно должна быть распутной барышней, все время пребывающей в поиске новых любовных приключений. Порой ей кажется, что в ее жизни вообще ничего хорошего не было, пока она не встретила Боба. Или не надо этого говорить? Ничего, что она рассказывает ему про Боба?

Конечно ничего; было бы глупо о нем не говорить. Они же оба прекрасно понимают, что происходит.

А кроме того, они оба понимали – и слишком даже хорошо понимали, что на самом деле здесь не происходит вообще ничего.

Ну, он до сих пор не понял, что было не так в его браке, – может, никогда и не поймет, а может, вообще ни про какой брак ничего понять нельзя, – хотя, наверное, это было как-то связано с деньгами его жены. Про эти деньги долго рассказывать, и, даже если он расскажет, вряд ли проблема станет понятнее; в любом случае неужели ей не скучно все это слушать?

Мэри было не скучно, и, выслушав, она заявила, что он молодец, что занял такую принципиальную позицию и что столько лет твердо ее держался. Такого принципиального человека она, наверное, еще никогда не встречала.

Да ладно, черт его знает; может, если бы он согласился жить на эти деньги, они оба были бы счастливы, да и Лаура тоже; может, ему даже удалось бы больше всего напечатать.

Но тогда, сказала Мэри, он стал бы совсем другим человеком. Он не смог бы остаться самим собой, если бы отбросил эту свою принципиальную неподкупность. А кроме того, если бы он не был тем, кем он был, она сама бы не оказалась сейчас здесь.

И Майкл решил, что эта мысль не лишена изящества, – Мэри знала, как сделать комплимент, поэтому он взял у нее сигарету и затушил ее в пепельнице вместе со своей. Потом он неспешно поцеловал ее несколько раз, бормоча ее имя и повторяя, что она очень красивая, а потом снова принялся ласкать и гладить ее. Она так и сидела рядом с ним на кровати, пока его руки не убедили ее, что на этот раз все получится; тогда он дал ей повернуться, подтянуть ноги и лечь на спину. Но и на этот раз они не продвинулись ни на йоту.

На следующий день, нервный и невыспавшийся, он попытался успокоить свой стыд тем, что долго и без всякой цели гулял с Мэри Фонтаной по Гринвич-Виллидж. Она шла, приникнув к его руке, и время от времени приятно ее сжимала, но говорить приходилось в основном ему, и все свои обворожительные реплики он произносил в безжизненной, утомленной манере, отдаленно напоминавшей тон Хамфри Богарта. Если он не может стать для нее мужчиной, то, по крайней мере, разыграет особенного персонажа.

Впрочем, когда они пришли в «Белую лошадь», он бросил ее развлекать. Там он был способен только на то, чтобы отметить еще раз, какая она красавица, с этой ее длинной шеей, темными глазами и прелестным ртом; казалось, что пиво и вечерний свет специально сговорились, чтобы сделать ее настолько желанной, чтобы его несчастное сознание уже не смогло это перенести.

Но у них еще было время – оставалось добрых полнедели, и он знал, что губительнее всего – перестать надеяться раньше времени.

Когда они вернулись домой, она выступила с робким предложением, отказаться от которого было невозможно: «Хочешь, пойдем вместе в душ?» – и в душе она была великолепна. Он мог весь оставшийся вечер не отрываясь смотреть на то, как кивали и покачивались ее небольшие гордые груди; пока она намыливалась и смывала с себя пену, его завораживал один только вид ее чудесных ног, почти смыкавшихся сверху: это манящее пространство между ними шириной в два-три пальца было заполнено завитками волос, как будто природа имела в виду сделать ее женщиной более несомненной, чем все остальные.

О господи, если ему суждено когда-нибудь овладеть ею, то это произойдет сейчас. И он все меньше сомневался в том, что это произойдет, когда они принялись вытирать друг друга полотенцами.

– Сейчас, – бормотал он. – Давай сейчас, девочка…

– Да, – отвечала она. – Да…

Потребность в объятьях едва не лишила их способности к передвижению, однако они преодолели расстояние до кровати и легли, готовые к слиянию, которое поставит наконец все на свои места.

Но нет. Ничего не вышло. Ничего не вышло и на этот раз. Но едва ли не хуже всего было то, что у него истощился запас извинений: он не знал, что ей сказать.

Впрочем, и на этот раз они до поздней ночи не прекращали своих попыток.

– …Девочка, а ты не могла бы немножко меня потрогать? Пальцами.

– Здесь, ты имеешь в виду? Так?

– Нет, выше. С обеих сторон. Обеими руками. Да, да, так. Только не так сильно. Да, да, хорошо. Вот так хорошо…

– Ты чувствуешь… у тебя… я все правильно делаю?

– Ладно, не бери в голову, дорогая; все ушло. Я снова не смог…

В конце концов она сказала:

– Это я, наверное, виновата. Наверняка это моя вина.

– Перестань, Мэри, это глупости. Не говори так.

– Но я правда думаю, что так оно и есть. Думаю, ты на самом деле презираешь меня за то, что я здесь, а не с Бобом, и я, наверное, тоже себя презираю.

– Бред какой-то, – сказал он. – То, что ты здесь, – это великолепно. Мне нравится, что ты здесь. Мне бы и в голову не пришло презирать себя, если бы я мог… ну, если бы все у нас получилось; и у нас еще получится.

И они еще какое-то время обсуждали две эти точки зрения, но так ни к чему и не пришли, пока Мэри не сказала, что ей пора спать, потому что завтра многое предстоит сделать.

Все утро она была в городе, покупала одежду и разные другие необходимые для свадьбы вещи; потом она вернулась, переоделась в новое платье и ушла проследить за тем, что происходит в ее старой квартире.

В тот день он долго пробыл один, и у него было предостаточно времени для бессмысленных, то и дело возвращающихся к одному и тому же размышлений об импотенции. Интересно, а у других это тоже бывает? А если бывает, то почему люди никогда об этом не говорят – разве что в шутках? А что девушки – смеются они над этим? Сплетничают об этом между собой? А как они это воспринимают? С презрением и отвращением? И что от этого помогает? Может, хватит сказанного в нужный момент слова или взгляда, или достаточно просто вовремя выпить, или нужно годами докапываться до самых корней проблемы с помощью психоаналитика?

И только когда она вернулась вечером и они сели выпить, Майкл почувствовал, что его захватила новая отчаянная идея: если причиной всего этого является какой-то непостижимый сексуальный сбой, то помочь преодолеть его сможет приток любви.

И он начал говорить Мэри Фонтане, что он любит ее, что он безнадежно влюбился в нее ровно в тот вечер, когда первый раз увидел ее у Боба, что он все время думал о ней и что одна мысль о ее скором замужестве едва не сводила его с ума, – так страстно он ее хотел.

– Понимаешь, Мэри? – заключил он. – Теперь ты можешь меня понять? Я люблю тебя, вот и все. Люблю.

Она явно смутилась и, залившись приятным румянцем, уставилась в собственный стакан, но ему было видно, что его слова доставили ей и некоторое удовольствие. Даже если ничего другого из этого не выйдет, то как минимум вопрос о презрении к себе можно было считать закрытым. Она, конечно, может с легкостью уклониться от каких-либо ответных признаний – в конце концов, появившись у него на пороге несколько дней назад, она ни на что такое не претендовала, – но даже и в этом случае в каждом их действии сквозила теперь невиданная доселе любовная нежность.

Но что самое удачное, Майклу удалось спасти самое для себя важное. Если по отношению к мужчине, у которого не встает, можно было по праву чувствовать презрение и отвращение, то ощутить то же самое по отношению к мужчине влюбленному было не так просто.

– Послушай, Мэри, – сказал он. – Я вовсе не хотел тебя смущать. Я просто подумал, что нам обоим будет лучше, если ты узнаешь правду. Я бы обманывал тебя, если бы не сказал всего этого.

И он подумал, что в его голосе слышалась теперь какая-то подспудная уверенность: отчаяние отступило. Любовь явно пошла ему на пользу.

Они выпили еще по стаканчику, как будто хотели отметить эту важную веху, и по мере того, как виски проникал им в кровь, в воздухе вокруг них усиливалась и циркуляция любви; вскоре они уже лежали раздетые в кровати с твердым намерением начать все заново. И, как всегда, он начал с того, что стал гладить ее с таким тщанием, как будто пытался понять, как она устроена, потом он принялся за соски, и – один под его пальцами, а другой под его губами – они набухли и выступили вперед; он продолжал ласкать их, пока бедра ее не задвигались сами собой в знакомом ему ритме. Еще некоторое время он пытался довести ее до оргазма рукой, пробираясь двумя пальцами через тепло и влагу к самой ее сути и без конца повторяя, как он ее любит; потом он ритуально сменил позу, чтобы приникнуть к ней ртом. Но всю дорогу, с самого первого их вечера, он знал, что Мэри эти предварительные оргазмы интересовали лишь постольку, поскольку она верила, что впереди, в самом конце, ее ждет большой, настоящий оргазм. Стоило хоть немного замешкаться, ожидая, что твоя рука или твой язык вот-вот заставят ее кончить, и она сразу же чувствовала, что у тебя что-то не ладится; интерес ее невольно угасал, бедра замирали в неподвижности. А если ритм удавалось выдержать и ты успевал сделать свой следующий ход еще до того, как это произошло, – если ты в надежде на чудо возбуждал ее все больше и больше (а именно это Майкл и пытался сегодня сделать), – ты превращался в человека, старающегося протолкнуть вперед длинную веревку. Протолкнуть веревку невозможно. Быть может, любовь и вправду помогла, но помощи этой было недостаточно.

В день, на который у нее было назначено в Плазе чаепитие с матерью Боба, она сказала, что с этой задачей ей не справиться. Она никогда раньше не видела родственников Боба, но они все были богатые, все англосаксы, и эта сторона дела гнетет ее уже многие месяцы. А теперь, господи, как ей теперь смотреть в глаза этой женщине?

– Ну что ты, девочка, – наставлял он ее, застегивая дорогое элегантное платье, которое она купила специально для этой встречи. – Не вижу причин, почему ты не можешь просто прийти туда и очаровать ее до чертиков. Ты ей наверняка понравишься. А кроме того, тебе ведь, в сущности, не в чем себя упрекнуть.

И Мэри обернулась к нему с неожиданно циничной ухмылкой и сказала, что тут он, похоже, прав.

Когда она вернулась с этой своей встречи – несколько взбудораженная, потому что все в конечном счете прошло хорошо, гораздо лучше, чем она ожидала, – она скромно присела в кресло, принимая стакан, который приготовил для нее Майкл. Потом она окинула взглядом комнату, посмотрела прямо на Майкла и снова опустила глаза: складывалось впечатление, что ей хочется спросить, кто он такой, откуда она его знает, а главное – как она очутилась в этой странной квартире. Так же, помнится, осматривалась в его квартире Джейн Прингл, вернувшись после своих тринадцати вечеринок, и он понял, что ему опять пора признаваться в любви.

– Вот видишь, – сказал он. – Я же говорил, что беспокоиться не о чем. Я знал, что ты ей дико понравишься; любой поймет, что ты человек необыкновенный. Ты как будто создаешь свои собственные правила, – это-то необыкновенных людей и отличает. И знаешь что? С тех пор как ты здесь, я не слышал от тебя ни одного клише. Хотя когда ты рассказывала о своем психоаналитике, ты пару раз едва не сорвалась, но это потому, что психоаналитики только тем и занимаются, что обучают людей изъясняться исключительно посредством клише. Такая у них работа. Наверное, ты только потому и пошла к этому уроду, что ощутила в какой-то момент эту свою необычность, но меня это не сильно беспокоит: никакого вреда он тебе не причинит, потому что ты действительно необычная, и ему до этой твоей необычности никогда не добраться. Ты чем-то похожа на девушку, которой я многие годы восхищался, но так никогда и не сблизился. Диана ее звали; сейчас она замужем и живет в Филадельфии. Она как-то сказала мне, что ей нравится одно мое стихотворение, «Если начистоту», и я, помню, подумал: «Ну и все, ничего мне больше не надо. Если Диане Мэйтленд это стихотворение нравится, меня не ебет, нравится ли оно кому-нибудь еще в этом мире или нет». Видишь, я всегда был неравнодушен к необычным девушкам. К девушкам, которые понимают, кто они такие, и которые живут так, как считают нужным…

Глядя ей в лицо и прислушиваясь к собственным интонациям, он спрашивал себя, скольких сдержанных, невозмутимых девушек он пытался соблазнить такого типа лестью, начиная еще с тех, что крутились вокруг авиабазы в Англии, – неужели все они думали, что он несет чушь? А кроме того, в Мэри Фонтане ничего особенно необычного как раз не было: этой девушке просто хотелось в оставшееся до замужества время переспать с первым попавшимся. Но он все говорил и говорил: казалось, он боялся, что, если он замолчит, она поднимется и уйдет или просто испарится прямо из этого кресла.

– Майкл, – сказала она, как только он дал ей возможность высказаться, – давай разденемся и просто полежим в постели, ладно? Мне все равно, что ничего не будет, – давай просто полежим, и все.

И ей действительно было все равно, сколько еще оставшихся им дней и ночей они просто пролежат вместе. Майкл не знал, как к этому относиться, но должен был признать, что это принесло ему огромное облегчение.

Те несколько часов, которые им еще оставалось просидеть в «Белой лошади», они вели себя как давние супруги или как пара, которая только начинает знакомиться и до секса пока не дошла: обменивались необязательными репликами – да и то для того только, чтобы просто поддержать разговор. Как-то раз, отправившись за очередной порцией к барной стойке и рассчитывая, что она будет смотреть ему вслед, он вдруг понял, что получает от всего этого удовольствие, что ему хорошо, – и мысль эта сильно его напугала: надо быть сумасшедшим, чтобы умудриться создать из импотенции любовную историю.

А потом наступила их последняя ночь. Завтра днем Мэри Фонтана уедет на поезде в Реддинг, штат Коннектикут, а на следующий день, после того как родители, сестры и друзья прибудут туда же на другом поезде, ее обвенчают в «очаровательной» англиканской часовне.

А пока что они просто лежали в постели, на свежем белье – на этой неделе он три раза менял простыни, потому что было бы ужасно, если бы все эти неудачи оставляли после себя еще и засаленное, измятое белье, – немного разговаривали, хотя говорить им, в общем-то, было не о чем.

Когда он снова начал ее гладить, ему стало интересно, будет ли у него когда-нибудь другая девушка, которую его руки узнают так же хорошо, как узнали эту. Дальше пошли соски, потом задвигались бедра, все увлажнилось, и снова появилась опасность упустить нужный момент.

Что примечательно, в этот вечер он смог-таки войти в нее: особенной твердости не получилось, но внутрь он проник, и было видно, что она это чувствует.

– О! – произнесла она. – О, я твоя!

Потом он вспомнил, что в тот момент подумал: как славно, что она это сказала, – впрочем, он всегда знал, что девушка она славная. Беда была в том, что она притворялась, и он это видел; она сказала это только потому, что он беспрестанно твердил, что любит ее. Ей было его жаль; в эту последнюю ночь ей хотелось чем-нибудь его отблагодарить – и за те немногие секунды, которые потребовались ему, чтобы все это понять, он обмяк и выпал из нее. Ничего сверх этого между ними никогда уже больше не было.

Ей нужно было забежать еще кое за чем в «Лорд энд Тейлор», объяснила она на следующий день; много времени это не займет, поезд у нее только в пять, поэтому они договорились встретиться в четыре в отеле «Билтмор» [63]63
  Нью-йоркский отель «Билтмор» примыкал к Центральному вокзалу и соединялся с ним отдельным проходом. В 1981 г. здание было реконструировано и переоборудовано под офисный центр.


[Закрыть], чтобы выпить в последний раз вместе и попрощаться.

– Слушай, подожди, – сказал он. – Давай все же в полчетвертого, чтобы у нас было побольше времени.

– Ладно.

Как только она ушла, он начал тщательно обдумывать их предстоящую встречу. Никакой грусти и пораженчества в «Билтморе» не будет; когда они сядут за столик, он не позволит себе ни одного жалостливого взгляда – ради нее он наденет все лучшее, что у него есть, будет вести себя свободно и блистать остроумием; из всего этого может даже выйти самое храброе и яркое прощание из всех, какое может случиться за день до свадьбы.

Но когда в три зазвонил телефон, он знал, что это будет Мэри и что она звонит, чтобы отменить встречу. Так оно и оказалось.

– Слушай, я в конце концов решила, что лучше нам в «Билтморе» не встречаться, – сказала она. – Будет лучше, если я поеду на Центральный вокзал одна и просто… просто сяду на поезд.

– Ну ладно тогда, хорошо. – Он хотел сказать: «Не забывай меня», или «Я никогда тебя не забуду», или «Я люблю тебя», но все это показалось ему неуместным, и он сказал только: – Хорошо, Мэри.

Он повесил трубку и еще долго сидел, обхватив голову руками и царапая скальп всеми десятью ногтями.

Мэри почти наверняка расскажет Бобу Осборну, где провела эту неделю, – слишком славная она девушка, чтобы этого не сделать, причем расскажет незамедлительно; но она почти наверняка расскажет ему и о том, что ничего «не вышло», и чем больше подробностей будет требовать от нее Боб, тем больше она ему будет рассказывать. И под конец от Майкла Дэвенпорта просто ничего не останется.

Еще долго он ничего не мог с собой поделать. Ему было плохо; он похудел; он не мог даже думать о работе. Он знал, что это лучше, чем умереть, но случались моменты, когда даже и в этом он был не вполне уверен.

И все же даже досада не может длиться вечно: нужно просто затаиться и подождать, пока не случится что-нибудь неожиданное и обнадеживающее. И в одно прекрасное утро, тем же летом, у него состоялся короткий деловой разговор с агентом, заронивший в его сердце слабую надежду: на какой-то «мелкой» канадской телестудии в Монреале сделают в ближайшее время постановку по одной из его старых одноактных пьес.

Денег, которые ему за это полагается, хватит разве что на дорогу до Монреаля и обратно, но он сразу же решил, что лучшего способа их потратить все равно не придумает. Как бы халтурно они ни отнеслись к пьесе, там обязательно будет играть молодая красавица или даже две.

Сначала он думал взять с собой Билла Брока, но Брок мог оказаться слишком уж беспокойным спутником; потом ему пришла в голову более здравая идея: он позвонил Тому Нельсону:

– …Ну то есть ехать придется, естественно, на твоей машине, но я заплачу за бензин и могу подменять тебя за рулем.

И Том сразу же согласился. Главное, чтобы повод был куда-нибудь съездить, сказал он, а какой – не важно.

Они выехали в ясную погоду, день выдался теплый и приятный, и Том сел за руль с видом энергичным и подтянутым. На нем была армейская рубашка цвета хаки с планками на плечах, какую полагалось иметь только офицерам, и настроен он был крайне иронически.

Они не доехали еще и до Олбани, как Майкл начал уже думать, что, пожалуй, все-таки лучше было взять с собой Билла Брока, а если совсем по-хорошему, то надо было ехать одному, на поезде или на автобусе.

– Ты все еще с этой англичанкой? – спросил Том.

– Нет, в какой-то момент пришлось с ней расстаться. Месяцев пять она у меня была.

– Ну и отлично. И что с тех пор? Не скучаешь?

– Нет, скучать особенных поводов не было.

– Отлично. И про Монреаль я вроде бы тоже все понимаю: ты думаешь, что там обязательно будет играть какая-нибудь симпатичная девушка, она подойдет к тебе, сделает большие глаза и спросит: «Неужели вы и есть автор»?

– Ну да, – сказал Майкл. – Так и есть. Примерно как эти твои музейные девицы, которые подходят и спрашивают: «Так вы и есть Томас Нельсон?»

И Нельсон с улыбкой уставился на дорогу, впрочем, особенно приятной эту улыбку назвать было нельзя: слишком уж она была издевательская.

– И что же, ты подготовился? – спросил он. – Презервативы не забыл?

Майкл вез в кармане целую упаковку, только обсуждать все это в его планы совершенно не входило.

– Расслабься, солдатик, – сказал он. – На нас с тобой точно хватит.

В Монреале они в поисках телестудии несколько раз сбивались с дороги, однако к началу не опоздали. Взволнованный молодой режиссер выразил надежду, что Майклу постановка понравится: он выдал копию сценария, и, просмотрев ее, Майкл убедился, что пьеса изрядно пострадала: диалоги раздули до масштабов мыльной оперы, ритм был безнадежно утрачен, а концовка, судя по всему, ничего, кроме катастрофы, не предвещала.

– Простите, вы ведь мистер Дэвенпорт? – В глаза ему с надеждой смотрела молодая девушка.

Она сказала, что ее зовут Сьюзен Комптон и что она будет играть главную роль, сказала, что страшно рада с ним познакомиться, сказала, что телевизионная версия – просто «жуть», потому что она читала саму пьесу, когда ее прислали, и пьеса «прекрасна»; сказала, что теперь ей, к сожалению, нужно идти, но она надеется, что они еще увидятся, потому что ей очень бы хотелось с ним «пообщаться». И, глядя, как изящно она уходит, чтобы присоединиться к остальным актерам, он решил, что лучшего оправдания для приезда сюда просто не придумать.

Потом их с Томом Нельсоном посадили в стеклянную будку, расположенную над площадкой в задней части студии, рядом с будкой звукооператора, и они наблюдали за происходящим с экрана висевшего на уровне глаз «монитора». Чтобы объяснить Нельсону, что это вообще не его пьеса, Майклу оставалось только подталкивать его локтем и негодующе хмурить брови – других путей не было, но через некоторое время он решил, что все это не имеет значения. Когда этот балаган закончится, его будет ждать девушка – девушка, все движения которой прекрасно смотрелись в средних планах и чью красоту крупные планы только еще раз подтвердили.

Концовка, как Майкл и боялся, получилась почти совсем продажная, но, как только в студии включили свет, он прошел на площадку прямиком к Сьюзен Комптон и сообщил, что играла она замечательно, а потом осведомился, не согласится ли она выпить где-нибудь вместе.

– Было бы замечательно, – сказала она, – только мы сейчас все вместе уходим в ресторан. У нас что-то типа заключительной вечеринки для тех, кто работал над проектом, но вы с другом, конечно же, обязательно должны к нам присоединиться.

И вскоре они оказались в огромном светлом ресторане, где официанты аккуратно сдвинули для них несколько столов. Сьюзен Комптон села на почетном месте во главе стола, а по обе стороны от нее расположились режиссер и актер, исполнявший главную мужскую роль; потом стали по двое рассаживаться другие актеры и кое-кто из технического персонала, а Том Нельсон с Майклом, как неожиданно нагрянувшие гости, пристроились на дальнем конце стола.

Сначала Майкл думал сказать Тому: «Слушай, наверное, у меня с этой девицей что-нибудь выгорит. Может, ты переночуешь где-нибудь в отеле, а утром поедешь домой один?» Но чем дольше он смотрел, как она смеется и болтает там вдалеке, то и дело поднимая свой бокал, как будто он был символом ее сегодняшнего триумфа, тем больше он колебался. Когда вечеринка закончится, она легко может попрощаться с ним где-нибудь на тротуаре, наградив его напоследок дежурным поцелуем с легким привкусом коньяка, после чего растворится на глазах у Тома Нельсона в ночном Монреале в обнимку с каким-нибудь актером – и, если это произойдет, Нельсон на обратном пути будет до самого Нью-Йорка безжалостно над ним издеваться.

Нет, избавляться от Нельсона было пока рано: сначала надо было заполучить девушку. Как только представится возможность, он подойдет к ней и спросит, нельзя ли ее проводить. Если она согласится, то проблема Нельсона разрешится сама собой: достаточно будет нескольких сказанных по-дружески слов, а может, и многозначительного кивка, если Нельсон станет капризничать. После чего автор только что экранизированной пьесы сможет сесть с этой девушкой в такси, и все дальнейшее будет весьма и весьма обнадеживающим.

И этот план почти что сработал: когда телевизионщики стали наконец подниматься и выходить из-за стола, ему пришлось протискиваться через всю эту толпу, чтобы оказаться с ней рядом, и это ему удалось – как минимум разговаривать было можно.

– Сьюзен, могу я проводить вас домой?

– Ой, было бы здорово. Спасибо.

– Машина у выхода, – сказал Том Нельсон.

– Так вы еще и на машине, – сказала она. – Отлично.

В итоге в этой проклятой машине их оказалось трое, и они ехали куда-то на самую окраину города; Майкл видел, что ничего у него не получится.

Сьюзен Комптон объяснила, что все еще живет с родителями – в Монреале очень плохо с жильем, но она надеется, что скоро у нее будет собственная квартира, – и, когда они подъехали к дому ее родителей, света в окнах уже не было.

Перейдя на шепот, они спустились вслед за ней в полуподвал; она зажгла свет, и они оказались в неожиданно большой, отделанной дубовыми панелями комнате – в духе «игровых», по поводу которых верхушка среднего класса испытывает, похоже, какую-то особую гордость.