Текст книги "В поисках забвения. Всемирная история наркотиков 1500–2000"

Автор книги: Ричард Дейвенпорт-Хайнс

В то время существовало очень немного лекарств, с помощью которых можно было сделать нечто большее, чем облегчить симптомов и утолить боль пациента. Поэтому вполне понятно стремление врачей увеличивать дозы наркотика. Элстон ожидал, что повседневное применение опиума европейцами выработает у них привычку к наркотику. Отношение Янга было таким же оптимистичным. Он считал, что в результате длительного и устойчивого потребления опия, пациенты привыкнут к его наркотическим свойствам, и он станет надежным лекарством. Тем не менее, в середине XVIII в. не существовало методов оценки воздействия какого-либо наркотика на характер человека. В действительности, ученые еще не сошлись во мнении, был ли опиум стимулятором, депрессантом или галлюциногеном. Еще в 1843 году известный английский токсиколог советовал принимать разумный, хорошо сбалансированный наркотик, который восстанавливает тело, давая разуму полноценный отдых. Этот наркотик – опиум – он считал стимулятором. Однако споры теоретиков в XVIII веке мало влияли на фактическое применение опиума в светской среде. Опиаты стали использовать шире, и в то же время ему меньше стали доверять образованные люди. В 1780 году, когда модная поэтесса Энн Сьюард (1742-1809) написала «Сонет об опиуме», опиаты рассматривались как ловушка для слабовольных.

 
So stands in the long grass a love-crazed maid.
Smiling aghast; while stream to every wind
Her garish ribbons, smeared with dust and rain;
But brain-sick visions cheat her tortured mind,
And bring false peace.
Thus, lulling grief and pain,
Kind dreams oblivious from thy juice proceed,
Thou flimsy, showy, melancholy weed.
 
 
И вот стоит в траве высокой девушка, обезумевшая от любви.
Развеваются на ветру ее пестрые ленты, все в пятнах от пыли и дождя.
Но болезненные видения лгут ее измученному разуму,
Принося ложный покой.
Так, доставляя временное успокоение,
Сладкие сны забвения приносит сок
Хрупкого, яркого, печального цветка.
 

Несмотря на энтузиазм Джонса, люди, употреблявшие опий не отличались блистательным умом. Когда сэр Роберт Годсколл (1692-1742), лорд-мэр Лондона, обратился с петицией в Палату общин, Хорес Уолпол (1717-1797) заметил, что его речь была настолько скучной, что можно было подумать, будто лорд-мэр принимает опиум. Однако другие ораторы прибегали к опиуму с большим успехом. Великий адвокат Томас Эрскин (1750-1823) готовился к особо важным слушаниям в суде, принимая одну таблетку опия, помогавшую ему успокоить нервы и достигнуть высот красноречия. Он мог бы считать эти таблетки стимуляторами, но они не разрушили ему ни личную жизнь, ни карьеру. В 1806 году его назначили на высшую юридическую должность – лорд-канцлером Британии – и присвоили рыцарское звание. Тем не менее, опиум мог способствовать его печально известной поглощенности самим собой. «Он говорил так хорошо, что я никогда не уставал его слушать, даже когда он был занят только одним предметом – самим собой– о чем хорошо знали его близкие друзья и приписывали это усталости», говорил об Эрскине Байрон.

Жизнь и смерть наркоманов служили темой многих историй. Наркотик мог легко уничтожить надежды и очарование молодости. «Очень прискорбно видеть бедняжку леди Бошан в таком состоянии», писал Хорес Уолпол в 1772 году за несколько месяцев до смерти двадцатидвухлетней сказочно богатой наследницы, вышедшей замуж за сына могущественного маркиза. «Опиум – плохой товарищ», делал вывод Уолпол. Такого же мнения придерживался Самуэль Джонсон, считавший этот наркотик полезным слугой, но опасным хозяином – однажды ему пришлось успокаивать сильный кашель большим количеством опиума, в гораздо больших дозах, чем принимал сам. Опиумные микстуры использовались против укачивания в поездках. Мать Джейн Остин, по совету одного фармаколога, снимала усталость в путешествиях настойкой опиума, принимая двенадцать капель на ночь. Беспокойных грудных детей при поездках в тесных каретах успокаивали опием. Граф Бессборо (1758-1844), готовясь в 1793 году к путешествию в Неаполь, уложил в аптечку опийную настойку для своего шестилетнего сына. Она не причинила вреда мальчику, выросшему и ставшему после долгой парламентской карьеры бароном де Моли.

Уильям Уилберфорс (1759-1833), политик и филантроп, выступавший против работорговли, в 1788 году перенес такие острые кишечные боли и несварение желудка, что его друзья распрощались с ним. После того, как врач с большим трудом уговорил Уилберфлорса принять небольшую дозу опиума, он выздоровел, но оставшиеся сорок пять лет жизни не расставался с наркотиком. Уилберфорс боялся, что если он бросит принимать опий, у него снова начнутся желудочные боли, но, вероятно, это было только оправданием. Один раз, отвечая на вопрос, почему у него почернели пальцы, Уилберфорс ответил, что принимает опий, которому обязан ораторским успехом. Он, однако, был благоразумен и выполнял свою работу, не увеличивая дозировку. Хотя Уилберфорс так и не смог избавиться от наркотической зависимости, он не говорил о ней всей правды. «Когда я выпиваю стакан вина, я чувствую, как оно действует на меня, – утверждал он. – Но когда я принимаю опиум, то не чувствую его эффекта». Этому трудно поверить.

Репутация Уилберфорса осталась незапятнанной, а честь Роберта Клайва (позднее лорда Клайва Пласси), которому Ост-Индская компания обязана упрочением своего положения в Южной Азии, подверглась нападкам недоброжелателей. В 1752 году с Клайвом случились тяжелые желудочные колики, сопровождавшиеся острым разливом желчи. Он страдал желчнокаменной болезнью, которая обострялась хронической малярией. Желудочные спазмы преследовали его всю жизнь, и часто после приступа состояние Клайва было тяжелым и подавленным. Чтобы снять физическую боль, ему давали опиум, кроме того, он принимал наркотик при депрессии. Однако Клайв не употреблял опий постоянно, во все увеличивающихся дозах, как хронический наркоман. Он умер во время ужасного приступа болезни в 1774 году. Он очистил кишечник, и боль вернулась с такой силой, что в агонии он вонзил себе в шею нож. Немедленно пошли слухи, что смерть наступила от наркотика: еще в 1968 году один уважаемый историк утверждал, что Клайв умер от передозировки опия, принятого преднамеренно или по ошибке во время депрессии. Причем самую депрессию считали и причиной, и результатом приема наркотика.

Мысль об опиуме тайно лелеял еще один знаменитый военачальник, король Фридрих II Прусский (Фридрих Великий, 1712-1786). После поражения от австрийцев он признался советнику, что ненавидит свою должность, которую предназначила ему слепая судьба, но есть у него способ покончить с игрой, когда она станет невыносимой. Приоткрыв одежды, он показал висевший на ленте маленький золотой овальный медальон. В нем лежали восемнадцать таблеток опиума – вполне достаточно, чтобы уйти туда, откуда не возвращаются.

Такие камеи с наркотиком носили все представители имущих классов. Возможно, самым значимым аспектом в отношении беднейших слоев населения к опиуму было то, что его не употребляли европейские преступники. Об этом свидетельствует родившийся в Амстердаме врач и философ Бернар Мандевилль, поселившийся в Лондоне и написавший «Басню о пчелах». Он говорил, что поддержание гражданского порядка зависит от признания социальных различий. Аппетиты и намерения низших слоев сдерживают не религиозные лидеры, а осторожные политики. Мастерство политиков заключается в том, что вначале они расчленяют общество, а затем льстят одним социальным слоям и подчиняют себе другие. Порядочные люди содержали семьи, должным образом воспитывали детей, платили налоги и были полезны обществу более чем в одном смысле. Похвалы политиков льстили их самолюбию. Чтобы сохранять расслоение общества, нужны были социальные подвиды – то, что в конце ХХ столетия стали называть низшими слоями. Политики, писал Мандевилль, заклеймили некоторые социальные группы как презренные и ограниченные. Их представители постоянно искали удовлетворения своим сиюминутным интереам и не заботились о нуждах общества. Такие люди были якобы совершенно неспособны на самопожертвование, у них не было более высокой цели, чем личная прихоть – такая, как например, сладострастие. Тем не менее, во времена Мандевилля наркоманы не считались отбросами общества. Опиумная настойка не являлась социальным злом. Хотя автор относился к ним двусмысленно, основную опасность он видел в крепких алкогольных напитках. В своем «Трактате об ипохондрии и истерике» (1711) он назвал воздействие опиума не совсем понятным, так как на разных людей наркотик действовал по-разному, но оставался настолько привлекательным средством, что многие врачи не обращали внимания на его побочные эффекты.

Если в Европе XVIII в. опиумная субкультура была незаметна или не существовала вообще, то путешественники по Ближнему Востоку постоянно сообщали о ней.

Их рассказы продолжали оказывать влияние на западное восприятие наркозависимости. Предположения о культурном превосходстве европейцев не перерастали в категоричные утверждения. В 1721 году французский философ, барон Шарль Луи де Монтескье (1698-1775), опубликовал в Голландии «Персидские письма» – вымышленную переписку с двумя персами, якобы приезжавшими в Париж и Венецию. В них автор даже не намекает о превосходстве западной цивилизации. Один из вымышленных путешественников Монтескье сравнивает вино с опием и говорит, что вино – самый страшный дар природы человеку. «Ничто так не запятнало жизнь и добрую славу наших монархов, как невоздержность: она – самый ядовитый источник их несправедливостей и жестокостей». Опиум предпочтительнее. Монтескье отмечает, что на Востоке так же усердно ищут средство против уныния, как и против самых опасных болезней. «Человеческий дух – само противоречие. На разгульных пирах люди с бешенством восстают против всяких предписаний, а закон, созданный для того, чтобы сделать нас праведными, часто только усугубляет наши пороки».

В течение десяти лет после основания Левантской компании, в Европе продолжали публиковать многочисленные повествования путешественников, знакомившие читателей с употреблением опиума для увеселения. Но в XVIII веке рассказы англичан об Османской империи отличались меньшей терпимостью к разрушающему воздействию опиума. Сэр Джеймс Портер (ум. 1786), британский посол в Константинополе на протяжении пятнадцати лет, полагал, что у турок существовала врожденная порочность. В ХХ столетии это назвали бы врожденной зависимостью. Портер писал, что несмотря на запрет алкоголя, турки пили вино, и это зло начинает распространяться в высших кругах. Возможно, как и во многих других случаях, ограничения лишь усиливали желание и разжигали жажду. Автор отмечал, что из-за религиозных предрассудков или страха быть обнаруженными, неверные часто переходили с вина на опиум, который так же опьяняет и вероятно имеет даже худшие последствия для тела и ума. Его неприязнь разделяли многие европейцы в Константинополе, где употребление опиума считалось порочной привычкой.

Современник Портера, Александр Рассел (ум. 1768), был врачом в английском поселении в городе Алеппо. По его мнению, интерес европейцев к использованию опиума в исламском мире был преувеличен. Он писал, что не смог найти доказательства повсеместному употреблению опиума в Турции. Однако, в Константинополе он был более распространен, чем в Алеппо, где этот наркотик считался не менее скандальным, чем вино, и где его открыто потребляли лишь те, кто не заботился о своей репутации. Джеймс Деллевей, служивший священником и врачом в британском посольстве в Константинополе, в 1798 году согласился, что одурманивание этим пагубным веществом было менее распространено, чем говорилось в печати. Рассел описывал наркоманов, как глупцов, чье дурное поведение предзнаменовало разрушение социальных барьеров и классовой иерархии – необходимых факторов для сохранения мира и процветания страны. Представители высших слоев иногда развлекались вместе с людьми низкого происхождения, которые чрезмерно увлекались опиумом, писал Деллевей. Однажды он наблюдал, как одурманенный наркотиком слуга стал считать себя важным и богатым человеком.

«Он расположился на углу тахты, дерзко разговаривал с хозяином дома, стал рассуждать о том, как нужно вести дела, приказывал привести к нему людей, ругал их или приказывал посадить в тюрьму, оскорблял одних чиновников, заставляя их ждать, и назначал других. Посреди этого сумасбродства, один из пажей, заранее получивший приказ, подкрался к слуге сзади и неожиданно громко застучал ставнями. В ту же секунду волшебство пропало. Несчастного [слугу] охватила обычная дрожь, трубка выпала из его рук. Он прибегал к [опиуму], как единственному средству утешения».

Расселу, как врачу, было понятно вредное воздействие опия. Он писал, что люди, чрезмерно зависимые от этого разрушающего средства, редко доживали до старости, их обычно хоронили в жалких безымянных могилах. Очень немногие могли выдержать последствия отказа от наркотика.

В 1784 году француз, барон Франсуа де Тот (1733-1793), описал площадь в Константинополе, которую называли «Рынок наркоманов», и куда с соседних улиц каждый вечер сходились любители этого наркотика. На одной стороне площади стоял длинный ряд маленьких, закрытых зеленью беседок с лежанками для клиентов. Покупателям давали опийные таблетки, которые они запивали водой.

«Через три четверти часа или час этих людей охватывала желанная задумчивость, под ее влиянием они принимали тысячи различных поз – всегда экстравагантных и всегда смешных. В этот момент общая сцена становилась наиболее интересной: все актеры были счастливы, каждый возвращался домой в состоянии полной потери рассудка, которого нельзя достичь без помощи наркотика. Не считая прохожих, которые развлекаются тем, что заставляют принявших опиум говорить разные глупости, каждый чувствует себя и выглядит тем, кем желает».

Важно отметить, что в рассказах и Рассела, и де Тота, принявшие опиум люди воображают себя богаче, чем в реальной жизни. Как и в случае с героином и кокаином в конце ХХ века, потребление опиума имело некую связь с социальными или экономическими лишениями. Европейцы считали ближневосточное злоупотребление наркотиком эквивалентом алкоголизма у беднейших рабочих у себя на родине. Самуэль Джонсон говорил, что в Турции так же постыдно принимать слишком много опиума, как и в европейских странах – напиваться допьяна. Деллевей подтверждал, что в Турции на человека, пристрастившегося к наркотику, смотрят с такой же жалостью или отвращением, как в Европе – на беспробудного пьяницу. Однако здесь к концу XVIII века стыд перед соседями в рабочих районах начал терять свою былую силу. В 1798 году парижский секретный агент доносил, что в густонаселенных кварталах, где люди не почти не знают друг друга, почти невозможно поддерживать порядок, потому что тем, кто его нарушает, не нужно краснеть перед знакомыми. Такое развитие событий в следующем столетии вызовет большую тревогу.

К началу XIX века опасность продолжительного применения опиатов в медицинских целях получила такую же известность, как и их успокоительные качества. Хотя среди ученых не существовало согласия относительно механизма воздействия этого наркотика, уже существовала мощная международная сеть поставок. В Европе наркотическая субкультура еще не появилась, однако было известно, что в мусульманских странах существует традиция потребления опиума ради получения удовольствия. В этих странах сформировался обособленный околопреступный мир, представители которого предавались унизительному, не подобающему христианину наркотическому саморазрушению. А тем временем в Европе презренная городская беднота, судя по всему, стала забывать совесть.

Глава 3
Эпоха новых открытий

Это – эпоха новых открытий,

Эпоха убийства тела и спасения души.

Лорд Байрон

Чем цивилизованнее человек, тем сильнее в нем проявляется актер. Он хочет поставить спектакль и создать иллюзию собственного «я».

Эммануил Кант

Отношение западного общества к наркотикам изменилось с 20-х годов XIX столетия. В этом десятилетии культовой книгой стала «Исповедь англичанина, любителя опиума» Де Квинси. Открытый незадолго до этого алкалоид морфин приобрел широкую популярность как у врачей, так и у пациентов. Противоречия, связанные с торговлей опиума в Китае, обострились. Позже, в 1840-х годах гашиш стал обычным развлечением кучки французов, с удовольствием принимавших наркотик для самоутверждения и считавших себя избранными представителями общества, подрывающими его устои. Хотя отношение к наркосодержащим веществам изменилось благодаря известности некоторых представителей элиты, на потребление наркотиков также повлияли новейшие научные открытия, индустриализация и политика колонизации. Например, интерес к каннабису среди британских врачей в Индии возрос в результате французской оккупации Алжира.

Хранение наркотиков с немедицинскими целями не преследовалось законом вплоть до ХХ века (за исключением некоторых городов США, начиная с 70-х годов XIX столетия). Тем не менее, во времена, когда мнение соседей было еще достаточно эффективным средством воздействия – исключая густонаселенные городские трущобы – считалось, что потребление наркотических средств оскорбляет общественную нравственность. Уже в 1814 году опиум назвали «губительным лекарством». К 1840-м годам наркоманов стали описывать в истории болезни, как неспособных к самоконтролю правонарушителей, чьи пороки, приобретенные по собственной прихоти, не могли привести ни к чему хорошему. Говоря об опиуме, китаист сэр Джордж Стонтон осудил порочную привычку принимать опасное лекарственное вещество, которое следовало использовать исключительно в медицинских целях.

Возможность регулировать внутренние поставки опиума возросла после создания в 1841 году Британского фармакологического общества, но на деле стала реальной только с принятием в 1868 году Закона о фармацевтических средствах и ядовитых веществах. В 1815 году цена сухого индийского опиума составляла около трех гиней за фунт, а турецкого – восемь гиней. Один гран опиума был равен 25 каплям опийной настойки. Медицинская болеутоляющая дозировка составляла один-два грана (или 25-50 капель) каждые шесть часов. Как и в прошлом столетии, в XIX веке опиум в Англию поступал, в основном, из Турции. Из 50 тонн опиума, импортированного в 1827 году, 97,2 процента приходилось на долю турецкого сырья. В 1840 году Англия импортировала 23 тонны: 65,2 процента из Турции, 24,6 процента из Индии, а остальное закупали в Египте и во Франции. По свидетельству современников, индийский наркотик был слабее и имел большее количество примесей.

В условиях индустриализации общества произошли изменения в потреблении наркотиков, усилилось осуждение их открытого применения. Новая экономика создала беспрецедентную ситуацию для распространения наркотиков. Одна лондонская газета писала в 1839 году, что английским обществом управляют два основных стремления: желание обогатиться с тем, чтобы овладеть благами этого мира, и мрачное, унылое беспокойство по поводу счастья в мире будущем. Причины этих чувств были очевидны. Как писала та же газета,– «Трудности борьбы за существование, сосредоточение населения в больших городах, всеобщая озабоченность рутиной повседневной работы, приспособление к мелочным ограничениям запутанных законов – вот основные факторы, способствующие такому итогу… ежедневные, постоянные раздумья приводят людей к вопрос о деньгах и о цене денег. Преобладание беспокойства, постоянная тревога, отсутствие удовольствий и домашнего отдыха являются результатом трудностей и неопределенности, связанных с добыванием средств на жизнь. Все это омрачает характер и растлевает сердце, направляя человека либо на путь потворства своим порочным и жестоким прихотям, либо склоняя к фанатизму».

В ответ на тенденции новой, индустриальной эпохи, в начале XIX века зависимость от наркотиков стала все теснее отождествляться с пороком и созданием собственных невыносимых условий существования. Наркоманов представляли как терзающих самих себя дьяволов, обреченных на вечное проклятие. Кольридж считал наркоманию адским самоистязанием грешников: скованные излюбленной страстью и тираническимадским пороком, с помощью неизвращенного понимания они все же узнают и живописуют дорогу к Небу. Поэт полагал, что ад – это следствие заболевания души, которая предоставлена самой себе или подвергается дополнительным мукам со стороны того самого материального тела, где она обитала раньше.

Изменения в отношении к наркотикам имели долговременное влияние на политику и поведение человека. Они развивались в европейской культуре, где представители правящих классов пользовались доверием, когда употребляли опиум, в то время как беднейшие слои вызывали подозрение. Когда в 1805 году лорда Мелвилла (1742-1811) обвинили в коррупции, его жена смогла заснуть только с помощью опийной настойки. Знатные женщины Парижа также не всегда скрывали своего увлечения опиатами.

Герцогиня Д’Абран (1785-1838), оставшись вдовой, курила опиум. Ее мужем был маршал Наполеона, Жюно, сосланный в провинциальную Иллирию [8]8
  Северо-западная часть Балканского полустрова.


[Закрыть]и покончивший с собой, выпрыгнув из окна. Однажды Жюно послал два батальона хорватов, только для того, чтобы они очистили Дубровник от соловьев. Салон его вдовы посещали представители высшего света. Там можно было встретить всех оставшихся в живых последователей бонапартизма, а также нескольких писателей и художников, чей гений, как и наряды, отражали ультра-республиканские пристрастия. Сигареты герцогини Д’Абран служили для успокоения чувств и едва ли были вызовом обществу. Ее поведение, как и поведение леди Мелвилл, не считалось постыдным, однако подобные привычки среди беднейших слоев вызывали стойкое неприятие. Поэт Самуэль Тейлор Кольридж (1772-1834) жаловался в 1808 году, что употребление опиума распространилось слишком широко. В Ланкашире и Йоркшире люди низшего сорта постоянно принимали опиум. В маленьком городе Торп аптекарь сообщил Кольриджу, что в базарные дни он продавал по два-три фунта опиума и по галлону (4,54 л) опийной настойки, и все это – рабочим. Подобное положение, несомненно, требовало принятия соответствующего законодательства. Однако Кольридж считал, что для имущих классов гласность была предпочтительнее законодательства. Он заявлял, что никому не дано чернить доброе имя Уилберфорса за то, что он долгие годы испытывал необходимость в опиуме. Если поговорить с любым известным аптекарем или практикующим врачом, особенно в лондоском Вест-Энде, то он сказал бы, что от этой беды страдали многие знатные персоны.

На самом деле жертвой этой привычки стала самая знатная персона в стране – опийную настойку принимал монарх. Георг IV (1762-1830) был умным и живым мальчиком, который вырос в здорового, красивого подростка. Он был единственным, кто обладал архитектурными и художественными способностями в абсолютно обывательской семье. Но ему требовалось изобилие во всем, и к тридцати годам он превратился в тучного сибарита. О его употреблении опиатов стало известно в 1811 году, когда он был еще принцем Уэльским. Осенью того года он исполнял обязанности регента при своем неизлечимо больном отце и пытался набрать в кабинет министров, которые стали бы единомышленниками – но безрезультатно. Причуды будущего короля ввергли его в огромные долги. Затем в ноябре он вывихнул лодыжку в удалом шотландском танце. Это происшествие привело к полному упадку духа. Принц постоянно лежал на животе, принимая по 100 капель опийной настойки каждые три часа. Его придворный, сэр Уильям Фремантл (1766-1850), вспоминал, что принц ничего не подписывал и ни с кем не разговаривал о делах. Хотя брат Георга IV, герцог Кумберлендский (1771-1851) протестовал, что все это – выдумки, Фремантл полагал, что принц был настолько растерян и обеспокоен лежащей перед ним перспективой правления страной, что был просто не в состоянии сделать решительный шаг. Ему не хватало душевных сил на любое действие. Безусловно, нервное расстройство принца не было вымышленным, иначе его пришлось бы считать рабом наркотика. Он мучился так, что его врач, сэр Уолтер Фаркар (1738-1819), говорил об агонии боли и страданиях души, которые приводили чуть ли не к расстройству сознания. Принц вышел из кризисного состояния в 1812 году, но его ненасытность и неспособность врачей ограничить его желания означали, что дозы опийной настойки периодически возрастали.

После восхождения на трон в 1820 году зависимость Георга IV от опиума стала неуправляемой. Два его медицинских советника сходились во мнении о пристрастии короля к шерри и опиуму. Сэр Уильям Найтон (1766-1836) полагал, что опийная настойка сведет его с ума. Сэр Генри Халфорд (1766-1844) говорил, что алкоголь станет причиной сумасшествия, если он не бросит употреблять наркотик. Он также полагал, что если не разрешать королю принимать небольшие дозы наркотика, он прибегал бы к значительно большим дозировкам. Манеры монарха отнюдь не улучшились. Чарльз Гревилль (1794-1865), член Королевского совета, пришел к заключению, что монарх – избалованное, эгоистичное, отвратительное животное, которое не делает ничего, что ему не хочется. К 1827 году Георг IV почти ослеп: у него была катаракта на обоих глазах, из-за подагры он едва мог держать перо. Необходимость общаться с министрами приводила его в сильное волнение. Например, перед встречами с министром иностранных дел, лордом Абердином (1784-1860) он принимал сто капель опийной настойки. Политики и придворные обсуждали его жадность с презрительным удивлением. «Как вы находите вчерашний завтрак больного», – осведомлялся Веллингтон в апреле 1830 года. На том завтраке монарх съел двух голубей и три бифштекса, выпил три четверти бутылки мозельского вина, фужер сухого шампанского, два фужера портвейна и фужер бренди. Он принял опий на ночь, перед завтраком, предыдущим вечером и с утра. Спустя два месяца Георг IV скончался.

Личный врач монарха, сэр Генри Халфорд, позже подписал меморандум, подготовленный сэром Бенджамином Броуди (1783-1863). Этот документ был направлен против торговли опиумом в Китае и представлял собой авторитетный медицинский комментарий о разрушительной силе опиума, жертвой которой стал Георг IV. В меморандуме говорилось, что каким бы полезным ни был опий как медицинский препарат, постоянное употребление наркотика имело самые печальные последствия. Ему сопутствовало нарушение здоровых функций пищеварительной системы, упадок умственных и физических сил, а также превращение наркомана в бесполезного, худшего члена общества. Георга IV не любили. «Таймс» посвятила ему некролог, в котором отразилось возмущенное неодобрение промышленно развитого общества XIX века. В некрологе говорилось, что король никогда не мог понять значения денег, он никогда не экономил. Можно было только сожалеть, что глава государства, который должен служить примером для сограждан, вел такой расточительный образ жизни. Его мотовство позорило недавно зародившийся капитализм. Как недальновидный потребитель, он воплощал все пороки, которыми заражено передовое, но коррумпированное общество. Никаких пышных речей «Таймс» не печатала. В некрологе говорилось, что никогда еще не было человека, о котором сограждане сожалели бы менее всего,. Привычки Георга IV, включая наркотическую зависимость, едва ли соответствовали стандартам среднего класса в эпоху ускоренной индустриализации. (Как известно, увлечение наркотиками не способствует экономии средств и производительности труда). Говоря словами Халфорда и Броуди, которые так хорошо выражали отношение к наркотикам, покойный король был «хуже, чем бесполезен». Историки недооценили роль Георга IV в формировании отрицательного отношения нации к наркоманам – ему немало способствовали и показное увлечение монарха опиумом, и роскошный павильон с пагодами в Брайтоне, напоминающий гарем восточного вельможи.

Историки, однако, сходятся во мнении, что отношение британцев к опиуму изменили финансовые вопросы, связанные со смертью одного шотландского аристократа древнейшего рода, жившего в нищенских условиях. Традиционно страховые компании использовали свое финансовое могущество, чтобы подразделять своих клиентов на различные категории и навязать клиентам поддержку капиталистического производства. И как правило, они пользуются своим привилегированным положением, чтобы избежать платежей по страховым полисам. Один наркоман с пожизненным стажем (доживший до 74 лет) рассказывал, что страховые конторы того времени с ужасом смотрели на тех, кто принимал опиум. За несколько месяцев его отказались страховать четырнадцать компаний подряд по той простой причине, что он был наркоманом. Он считал, что это было глупостью с их стороны – как и всякий другой предрассудок. Закоренелым алкоголикам в страховании не отказывали, однако пьянство было не менее опасно. Во время правления Георга IV одна страховая компания решительно заявила о своем неприятии опиума и затеяла медицинскую дискуссию с далеко идущими последствиями.

В 1826 году сэр Джон, тридцать первый граф Мар (1772-1828), застраховал свою жизнь на три тысячи фунтов стерлингов в качестве гарантии по кредиту Шотландского банка. Сэр Джон недавно унаследовал от отца графский титул, но был лишен своих родовых владений. В 1827 году он обнаружил, что не имеет ни пенни, и превратился в затворника. Граф принимал опиум в течение тридцати лет, и к концу жизни ежедневно покупал две-три унции опийной настойки. В 1828 году, после его смерти от желтухи и водянки, Эдинбургская компания по страхованию жизни отказалась платить по полису, получив сведения, что граф употреблял опиум в таких количествах, которые укорачивают жизнь. Компания утверждала, что сэр Джон должен был предупредить о своей зависимости, когда заключал договор – тогда компания или отказалась бы от страхования, или назначила более высокие страховые выплаты. Кредиторы графа, которые пытались получить три тысячи фунтов, возражали, что его здоровье было подорвано не перед заключением договора, а позже – в результате плохого состояния дел. Кредиторы отрицали, что у графа имелась зависимость от опиума, а если имелась, то она не имела пагубных последствий для здоровья. Эдинбургская страховая компания проиграла дело в суде, так как перед заключением договора не узнала о привычках и пристрастиях покойного. Тем не менее, проблема была решена не полностью и продолжала существовать.