Текст книги "В поисках забвения. Всемирная история наркотиков 1500–2000"

Автор книги: Ричард Дейвенпорт-Хайнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 41 страниц)

В числе экспертов на суде свидетельствовал шотландский врач и токсиколог, сэр Роберт Кристисон (1797-1882). Он не сомневался, что постоянное употребление опиума подрывало здоровье человека и сокращало жизнь. Однако десять собранных им историй болезни показали, что до старости доживали даже хронические наркоманы. Фармацевт Джонатан Перейра (1804-1882) поддержал позицию Кристисона и выступил против предположения, что большие дозы наркотика при пероральном применении или курении – даже в случае постоянного употребления – наносят вред здоровью. В ответ один лондонский хирург представил шесть собственных историй болезни, которые указывали, что пагубная зависимость от опиума укорачивает жизнь. Другие специалисты признавали, что здоровье и долголетие наркоманов зависели от их состояния, темперамента и физического состояния.

Уильям Марсден (1754-1836) писал, что солдаты на острове Суматра и другие его жители, употреблявшие чрезмерные дозы опиума, обычно выглядели истощенными, но в других отношениях вели себя несдержанно и буйно. С другой стороны, торговцы золотом из местных племен, которые были энергичным, трудолюбивым народом, имели такое же пристрастие к наркотику, как и все остальные, однако являлись самыми здоровыми и жизнерадостными людьми на острове. Англичанин, живший в 40-х годах на острове Пенанг в Малаккском проливе, сомневался, что состоятельные китайцы укорачивают себе жизнь порочной привычкой, которая так разрушительно действует на бедных. Писатель Вальтер Скотт (1771-1832), принимавший настойку опия для утоления сильных болей в желудке, отмечал, что 60-80 капель были для него чрезмерной дозой и вызывали тяжелое похмелье. И наоборот, на начальника речной полиции Лондона, Джона Хэрриотта (1745-1817), 80 капель почти не действовали, вызывая лишь легкое головокружение. По его словам, за границей он был свидетелем необычного воздействия опиума, в Англии много слышал о силе этого наркотика и был удивлен, что он не действовал на него самого.

Еще более значительное культурное влияние, чем дело графа Мара, имела публикация «Исповеди английского любителя опиума» (в 1821 году выходившая по частям в журнале, а на следующий год изданная отдельной книгой). Ее автор, Томас Де Квинси, воспитывался одинокой матерью – строгой, требовательной, бдительно следящей за сыном моралисткой, чей взгляд на жизнь можно символизировать предостерегающе грозящим пальцем. У Де Квинси выработалась фаталистическая вера в воздаяние за грехи, он легко попадал под влияние более сильных личностей и чувствовал нерешительность, когда приходилось брать на себя ответственность. В его фантазиях присутствовал оттенок духовного мазохизма, который служил причиной припадков самоуничижения. Но хуже всего было то, что, повзрослев, он остался почти по-детски беспомощным. Он не стал хозяином самого себя, поскольку слишком долго строил свою жизнь как бы в отместку матери. Впервые Де Квинси попробовал опиум в 1804 году, чтобы снять приступ лицевой невралгии. Боль прошла мгновенно, и он продолжал применять опиум вначале во время приступов, а затем – чтобы отвлечься от материальных трудностей и облегчить душевные страдания. Потом Де Квинси стал использовать наркотик для удовольствия: раз в неделю он обязательно ходил в оперу или на концерт под воздействием опия, который, как он писал, обострял чувственное наслаждение музыкой. Благодаря этому Де Квинси стал одним из первых европейцев, кто сознательно принимал наркотик для усиления эстетического наслаждения, а не для снятия боли.

Иногда наркоманы являются выразителями эмоциональных крайностей или утверждают, что испытывают глубокие переживания, и тем самым маскируют свою неполноценность в том, что касается обычных человеческих чувств. Наркоманы склонны к тайным ритуалам, которые заменяют им чувство ответственности нормальных людей. Некоторым нравится представлять себя одиночками, обитающими в темных закоулках общества. В этом им помогает анонимность, которую легко сохранить в больших городах. В 1827 году сэр Булвер-Литтон (1803-1873) признался: «Тот, кто живет в окружении миллионов, думает об одном – о себе». С подобными ощущениями Де Квинси исследовал трущобы Лондона после принятия опия. В своих блужданиях он старался сохранить инкогнито и наслаждался чувством одиночества посреди толпы. Затем он переехал в Эдинбург и вращался в литературных кругах, где его признавали интересным собеседником. Однако общение с поклонниками отнимало у Де Квинси много физических и моральных сил. Он пытался восстановить их с помощью наркотиков – подавленный нищетой и мрачными предчувствиями, он не расставался с опиумом. К 1815 году ежедневная доза Де Квинси составляла 320 гран (8000 капель опийной настойки), хотя не так давно он пытался ее снизить. Опийные сны вызывали «темный ужас», который преследовал его в часы бодрствования. Отрывок из такого ночного кошмара 1818 году передает его чувство вины:

«На меня пристально глядели, кричали, ухмылялись, без устали стрекоча, мартышки и попугаи. Я вбегал в пагоды и был веками прикован к их верхушкам или томился в потайных комнатах. Я был идолом. Я был жрецом. Мне поклонялись. Меня приносили в жертву. Я мчался от гнева Брахмы через все леса Азии. Вишну ненавидел меня, а Шива подстерегал повсюду. Неожиданно я столкнулся с Изидой и Озирисом. Они сказали, что я совершил ужасное деяние, перед которым трепетали ибисы и крокодилы. Я жил тысячи лет, и меня хоронили в каменных гробницах вместе с мумиями и сфинксами, в узких подземельях, в сердце вечных пирамид. Меня целовали прокаженные пасти крокодилов. Меня проклинали неописуемо чудовищными проклятиями, и я лежал в тростниковых болотах и нильском иле».

В 1821 году Де Квинси вернулся в Лондон, где, пытаясь избежать нищеты, занялся журналистикой. Первым результатом стала журнальная публикация «Исповеди англичанина, любителя опиума». «Исповедь» была написана, в первую очередь, чтобы удовлетворить острую нужду в деньгах. А значит, Де Квинси необходимо было учитывать мнения и настроения читателей из среднего класса. «Исповедь» получила признание именно потому, что она отражала атмосферу 20-х годов XIX столетия. Горькие сетования по поводу пустой траты денег на наркотики прослеживается на всем протяжении мемуаров. Творческий метод Де Квинси стал образцом для подражания многих других писателей, которые хотели преступить нравственные нормы или шокировать читателя, не переходя за границы морали своего времени. Автор особенно подчеркивает свое отрицательное отношение к восточной модели употребления опиума, когда наркоманы ради наслаждения одурманивают себя до бесчувствия. Он писал, что «опьяненные до окаменелости турки садятся на бревно, такое же безмозглое, как они сами». В мемуарные самоуничижения незаметно вклинивается нотка национальной гордости: Де Квинси говорит, что от всех других народов англичан отличает одна черта – отсутствие фанатизма. Англичанам всегда есть, что делать. В качестве отрицательного примера он приводил праздных испанских герцогов, чьи женственные манеры вырабатывались на протяжении целых поколений, и итальянских крестьян, которые бездельничают две трети рабочего времени. В 1846 году ему вторит Булвер-Литтон: «Труд есть самая суть духа… у никому не нужных существ, тратящих время на клубы или считающих вшей под солнцем Калабрии, нет оправдания для отсутствия цели». Точно так же выступал Кольридж, тоже принимавший опий. Он приветствовал «счастье результативного труда», хвалил с пользой проведенное время и восставал против праздности, связанной с «внушающим ужас и разрушающим пороком опиума». И все же, несмотря на свое смирение, Де Квинси не смог успокоить моралистов викторианской эпохи. В 1859 году критики писали, что замогильное самокопание, беспрестанная спекуляция собственными эмоциями делали Де Квинси самым нездоровым и извращенным автором. Проблема заключалась в том, что у Де Квинси, как и у многих других наркоманов, было неустойчивое, нарушенное и ослабленное чувство собственного «я». Люди со стойкой наркотической зависимостью редко соответствуют буржуазному стандарту личности – серьезной, деловой, стабильной, требующей постоянного утверждения внутреннего «я», в качестве доказательства крепкого физического и душевного здоровья.

К середине столетия, по словам сэра Уильяма Де Во (1834-1909), в Британии усилилось предубеждение к опиуму – во многом благодаря популярности «Исповеди англичанина, любителя опиума». Де Во не одобрял «Исповеди», но других она привлекала своей извращенностью. Один американский нарколог утверждал, что у людей с ненормальным влечением ко всему противоестественному после прочтения подобной книги возникнет стремление подражать автору. Французский писатель Альфред де Мюссе (1810-1857) опубликовал точный перевод «Исповеди», под влиянием которого Гектор Берлиоз (1803-1869), сочиняя Фантастическую симфонию, вставил очень мощную часть «Опиумные сны». Несколько позднее поэт Фрэнсис Томпсон (1959-1907) после прочтения «Исповеди» решился на эксперимент с опиатами. К концу XIX века его книгу стали считать первоисточником переживаний наркомана (что было неверно).

Жизнь и мировоззрение Де Квинси можно сравнить с опытом его современника, французского писателя Шарля Нодье (1780-1844). Будучи подростком, Нодье получил сильную душевную травму в период якобинского террора. В юности он едва не погиб, приняв огромную дозу опиума, которая должна была принести ему вдохновение. Сюжет его первого романа «Зальцбургский художник. Дневник переживаний страдающего сердца» (1803) напоминает эволюцию чувств главного героя Гете в «Ученических годах Вильгельма Мейстера» (1796). Нодье полагал, что развитие личности священно, и был одним из первых романтиков, искавших расширенное познание и трансцендентные ощущения с помощью наркотиков. Представители этого направления принимали опий не ради наслаждения, а ради раскрытия собственной личности. Однажды репутация наркомана помогла Нодье избежать крупных неприятностей. В 1804 году его арестовали за публикацию антинаполеоновского памфлета. Друзья семьи (включая префекта департамента Ду и мэра города Безансона) вызволили его из тюрьмы под тем предлогом, что он находился на грани сумасшествия от наркотиков. Повзрослев, Надье страдал от понимания того, что в эпоху великих авторов он недостаточно талантлив, чтобы встать с ними в один ряд. Тем не менее, в 1820-х годах он прекратил принимать опиум в качестве творческого подспорья и открыл новую литературную жилу, описывая свою прошлую жизнь. Отголоском старой привычки было его пристрастие к разнообразным фармакологическим средствам. К концу своей жизни он продолжал экспериментировать со своим организмом и принимал небывалые количества всевозможных всеизлечивающих препаратов. Жизнь Нодье сложилась так же многообразно, как и у Де Квинси: он был ботаником, энтомологом, филологом, информированным библиофилом, государственным чиновником в Иллирии, собирателем фольклора, любителем оккультизма, профессиональным игроком и литературным мошенником.

Еще одним литератором, пристрастившимся к опиуму, был Самуэль Тейлор Кольридж. Он утверждал, что зависимость от наркотика выработалась у него в результате длительного лечения опухоли колен и несварения желудка. Кольридж писал, что стал жертвой шарлатанства и фатального невежества, что его убедилипринимать наркотик не тайно, но открыто, как панацею от всех болезней. Поскольку он не разбирался в медицине, то не понял всей правды, пока его организмне приобрел наркотическую зависимость. Зять Кольриджа, придворный поэт Роберт Саути не верил этой истории. Он писал, что каждый, кто был свидетелем его зависимости, знал ее причины – это была праздная жизнь и наклонности. Сам Кольридж никогда не упоминал о наркотических свойствах опиума – только о болезненных эффектах, когда он хотел отказаться от наркотика или снизить дозу. Не раз он пытался излечиться от пагубной зависимости под наблюдением медиков, но всегда безуспешно. У него, как и у Де Квинси, имелась склонность к душевному самоистязанию и подсознательное желание иметь ненавистного, деспотичного хозяина. Кольридж писал, что ему много раз хотелось, чтобы его унижали в отместку за ужасное пристрастие к наркотику. Сначала опиум улыбалсяему, подползая все ближе и ближе, затем набросил на него свои змеиные кольца и принялся сжимать их, пока поэт больше не был способен распоряжаться самим собой. Его зависимость была хуже всякого рабства, заявил Кольридж в 1816 году Это было неким сумасшествием, которое не затрагивало интеллект, возбуждало моральные чувства, доводя их до жестокой сверхчувствительности, и полностью подавляло волю. Однако он понимал, что такая театральщина тоже была своего рода зависимостью. В 1811 году Кольридж сказал, что взывание к совести нравственного пациента, как и всякое мощное лекарство, в слишком больших дозах становится смертельным ядом.

Временами он мечтал о новом средстве (подобном амфетамину ХХ века), которое смогло бы разбудить и стимулировать ум. Когда в 1813 Кольридж чуть не умер году от передозировки, его перевезли в больницу в Бристоле, где ежедневную дозу опия понемногу снижали. В его комнате постоянно находился дюжий слуга, следивший, чтобы поэт не принимал наркотик втайне от всех или в отчаянии не совершил необдуманный поступок. Вскоре после этого, в 1814 году Кольридж разослал нескольким друзьям пространные письма, в которых сознался в пристрастии к опию. Это признание, которое можно считать публичным, кажется, облегчило ему душу и придало сил. В мае 1814 года он писал, что был распят на кресте, чувствовал себя мертвым и захороненным, спускался в ад, но теперь он поднимался наверх, пусть даже медленно и постепенно. Поэт признавался, что в «этом грязном деле с опийной настойкой» тысячи раз обманывал, хитрил, и более того,– умышленно и сознательно лгал. Человек, который идеализировал Истину, признается в ужасном грехе – лжи. В 1818 году Дороти Вордсворт (1771-1855) назвала его «рабом стимуляторов». Она сказала, что почти все его время и мысли были посвящены самообману и поиску способов, как обмануть других. Сам Кольридж признался в этом, когда в 1804 году писал, что живет лишь текущим мгновением, так как очень слаб.

В 1816 году Кольридж переехал в Хайгейт, в дом врача Джеймса Джиллмена (1782-1839), который контролировал его потребление наркотика. Местные подростки звали Кольриджа «простофилей Джиллмена», а их родители – «придурком». Многие годы он обманывал врача и приобретал опиум у местного аптекаря по имени Данн, страстного поклонника поэта. В 1824 году Данн предупредил своего ученика, чтобы тот никогда и никому не рассказывал ни о Кольридже, ни о том, что он принимает опий. Кольридж очаровал и аптекаря, и его ученика. В 1828 году Данн отказался выполнить требование Джиллмена не продавать наркотик поэту, он открыто заявил, что без опийной настойки тот скоро зачахнет и умрет. Кольридж был очень изобретательным человеком, когда дело касалось удовлетворения своих желаний. В худшие периоды жизни он был безвольным, бездеятельным, неуверенным в себе и эгоцентричным человеком. При неумеренном потреблении опиума он становился похожим на запойного пьяницу, становился истерически агрессивным и крикливым. Сэр Вальтер Скотт пытался оправдать Кольриджа определением «гений, борющийся со своими дурными привычками», но более подходящей была бы фраза «Дурные привычки, борющиеся с гением».

Кольридж под действием наркотиков всегда впадал в крайности. Более типичным примером литератора-наркомана той эпохи был, вероятно, Проспер Мериме (1803-1870). Слишком восприимчивый к мнению и шуткам друзей, Мериме хорошо понимал значение девиза Стендаля в пост-наполеоновскую эру – «Спрячь свое «я». В молодости он скрывал свои чувства под маской холодного, уравновешенного, вульгарного и грубого циника. С помощью хорошо отработанной и поставленной дикции актера он прятал свое «я», играя разные роли в разных кругах общения. При этом он контролировал свои образы значительно лучше, чем Де Квинси. Зависимость от наркотиков он также жестко контролировал и разграничивал. Путешествия по Ближнему Востоку Мериме описывал спокойно, мило и с юмором. Он писал парижскому приятелю, что в Тире в 1841 году он провел два восхитительных дня, ничем не занимаясь, покуривая «кеф», наслаждаясь прекраснейшим видом и подкрепляясь первоклассными кебабами. В путешествиях случались и комичные ситуации.

«Мой хороший друг, паша Смирны Осман, который носит сюртук, как мы с тобой, но за столом садится на подушку диаметром шесть дюймов, сказал, что европейцы изобрели прекрасную вещь – газеты. За ними, мол, приятно проводить время. Я ответил: у тебя же есть трубка, с которой гораздо приятнее коротать часы. Да, трубка – это хорошо [отвечает он], но иногда, когда куришь, она наводит на грустные мысли, а если читать газеты, то можно совсем ни о чем не думать».

Во Франции, чтобы справиться с повседневными стрессами, Мериме нужны были успокоительные средства. Он пытался подавить человеческие эмоции с помощью наркотиков. Однако даже когда писателя одолевала меланхолия, у него хватало здравого смысла, чтобы бороться с самоуничижением. Он говорил, что его задача – как можно надежнее забыть собственное «я».

Наркотики и галлюциногены были для Мериме не признаком ненависти к самому себе, не способом саморазрушения или расширения сознания. Они были для писателя орудием, с помощью которого он подавлял агрессивный настрой к людям, окружавшим его по долгу службы. Мериме был инспектором охраны исторических памятников и много путешествовал по Франции, спасая от вандализма или самозахвата такие шедевры архитектуры, как папский дворец в Авиньоне и римские амфитеатры в Оранже и Арле. Хорошо сделанная работа поднимала ему настроение и укрепляла уверенность в себе. Однако иногда служебные обязанности его обескураживали. В одном городе, например, местные знаменитости заставили Мериме восхищаться лисьей норой, которую они окрестили храмом друидов.

В 1846 году писатель говорил одному испанскому аристократу:

«Я очень печалюсь, когда отправляюсь в путешествие, а в этот раз – особенно. Погода стоит прекрасная, и я, чтобы взбодриться, покурил гашиш, но напрасно. Мне обещали, что я побываю в раю и увижу гурий Старика с небес, однако я ничего не почувствовал. Вы знаете, что гашиш – это экстракт одурманивающей травы. На Востоке с его помощью люди на несколько часов подряд превращаются в счастливейших существ на свете. Но нам это средство не подходит».

Несколько долгих лет Мериме употреблял опийную настойку, чтобы побороть разочарование в своей службе при дворе Наполеона III. Во время визита во Францию голландкой королевы Софии он писал, что двор превзошел себя, устраивая балы, пикники и подобные развлечения. Ему отвели роль шута. Мериме должен был сочинять льстивые стихи для королевы и участвовать в пантомимах императрицы Евгении. Писателя также заставляли объедаться за столом, а затем натягивать тесные брюки. Он сдерживал свое возмущение лишь с помощью наркотиков. Мериме признавался другу, что почти отравлен передозировкой опийной настойки. Писатель боялся, что от раздражения и скуки может стать импотентом. К концу жизни, когда Мериме страдал астмой и эмфиземой легких, он стал использовать эфир.

Не всем наркоманам так везло. Лорд Дафферин (1794-1841) погиб от передозировки на пароходе «Северный олень», шедшем из Ливерпуля в Белфаст. Перед самой посадкой он купил в портовой аптеке таблетки морфина и принял смертельную дозу. Возникли подозрения в самоубийстве, но семья предпочла другую версию. Аптекарь, якобы, очень торопился, пытаясь успеть приготовить заказ до отплытия судна, и поэтому ошибся в дозировке. Некоторые опиаты имели настолько печальную известность, что многие аптекари, чтобы воспрепятствовать потенциальным самоубийцам, продавали их в очень малых количествах. Врач из больницы Черинг-Кросс в 1842 году описал попытку самоубийства юноши, обманутого своей подругой. Юношу нашли у дверей одного дома в Сохо после того, как он принял значительную дозу опиума. При этом он был вынужден закупать наркотик понемногу в разных аптеках. Опиаты ассоциировали с убийствами. Французский врач Кастен (1796-1823) отравил морфином своего друга Эполета Байе (1799-1822), разделил его наследство с братом убитого, Огюстом Байе (1798-1823). Затем Кастен уговорил сообщника завещать ему все имущество и точно так же, с помощью морфия, разделался с ним. В известном романе Гарриса Эйнсворта «Роквуд» (1836) описывается сцена смерти сэра Пирса Роквуда. Умирающий говорит слишком долго и подробно, но это не устраивает его жену. Вошедший в комнату слуга видит, что она смотрит на Роквуда злобно и угрожающе, как тигрица. «Дай ему настойку опия, – тихо приказала леди Роквуд. – Она облегчит его страдания. – Нет, только не это, – прошептал сэр Пирс, – пожалуйста, не надо опия, дай мне хотя бы немного пожить».

В начале XIX в. европейская фармакология претерпела очевидные изменения. В результате исследований алкалоидов несколькими деятельными французами и одним эксцентричным австрийцем, на рынок поступили таблетки морфия. В 1603 году французский фармаколог Дерозне начал производить «Наркотическую соль Дерозне», которая содержала алкалоиды, названные позже наркотином и морфином. Через год его соотечественник, Арман Сеген (1767-1835) выделил действующее вещество опиума. Затем, с помощью соли Дерозне, Фридрих Вильгельм Сертюрнер (1783-1841) приступил к исследованиям компонентов опия-сырца с тем, чтобы получить из них снотворный препарат. Сертюрнер был помощником аптекаря в Ганновере. Он проводил свои исследования на примитивном оборудовании, которое позаимствовал на работе. С его помощью он выделил белое кристаллическое вещество, которое, согласно отчетам Сертюрнера 1805-1806 годов, действовало сильнее опиума. Аптекарь назвал его «морфий» по имени древнегреческого бога сна и сновидений Морфея. У Сертюрнера, большого любителя огнестрельного оружия, позже развилась сильнейшая ипохондрия, а потом – идея нового жизненного элемента, который он назвал «зоон», и убеждение в холодности солнечного света. Отчасти из-за этих странностей, морфий получил признание только через десятилетие – после повторной публикации отчетов Сертюрнера в 1817 году Оказалось, что этот алкалоид в десять раз сильнее опиума.

Тем временем, французский врач Франсуа Мажанди (1783-1855) в 1809 году приступил к исследованиям токсических свойств растительных препаратов. Благодаря усовершенствованному лабораторному оборудованию и более точным методам анализа,– Мажанди стал одним из ведущих физиологов XIX века. Он в числе экспертов свидетельствовал в суде над убийцей Кастеном. Перевод на английский язык его работы «Реестр лекарственных средств и метод использования нескольких новых препаратов» (1823) обеспечил новое понимание свойств морфина. Его коллега, Пьер-Жозеф Пеллетье (1788-1842), выделил ряд важных активных компонентов, включая эметин (из корня ипекакуаны, 1817), стрихнин (алкалоид, обнаруженный в бобах св. Игнатия, 1818), хинин (алкалоид, полученный из коры хинного дерева, 1820) и кофеин (из кофейных зерен, чайного листа и орехов кола, 1821).

Пьер-Жан Робике (1780-1840), парижский химик и фармаколог, обнаруживший алкалоиды наркотин и кодеин, усовершенствовал процесс извлечения морфина. Новое вещество продвигалось на рынок как мощное болеутоляющее средство и лекарство для лечения опиумной зависимости. В 1821 году мелкий лондонский аптекарь Томас Морсон начал коммерческое производство морфина в задней комнате своей аптеки на Фаррингтон-стрит. Морсон учился в Париже, и открытия Мажанди и Пеллетье произвели на него большое впечатление. Примерно в 1825 году фармацевт из города Дармштадт, Генрих Эммануил Мерк (1794-1855) начал оптовую продажу морфина. В 1830-х годах производство этого алкалоида начала эдинбургская компания «Макфарлан» (Macfarlan & Company). В 1836 году морфин был внесен в справочник «Лондонская фармакопея», к 40-м годам XIX века он получил широкое признание. Исследования подтвердили, что выбор Англией турецкого опиума был правильным. Профессор медицинских препаратов Лондонского университета писал, что, повторяя опыты Сертюрнера и Робике, он получил втрое больше морфина из турецкого опиума, чем из того же количества индийского. Отчасти по этой причине в Британию импортировали так мало опия из Индии. Его потребляли в основном в Китае и других азиатских странах. Тем не менее, несмотря на свое низкое качество, индийский опиум стал причиной важных изменений в отношении Британии к этому наркотику.

Интерес к использованию опиума – неважно, был ли он вызван пороками Георга IV или «Исповедью» Де Квинси – поддерживался спорами по поводу экспорта этого наркотика. Общественные разногласия относительно употребления опиума в Китае возбудили интерес историков к рассказам путешественников и послужили основой для всеобщего осуждения приема наркотиков ради наслаждения.

Несмотря на указы китайского императорского двора 1799-1800 годов, запрещавшие перевозку и торговлю опием, его продажи в стране постоянно росли. В Макао начал поступать мальвийский наркотик – полученный в независимых штатах центральной и восточной Индии. В 1805 году генерал-губернатор Бенгала запретил импорт опиума из Бомбея, но поставки наркотика скоро возобновились через португальские колонии, в частности, Гоа. Вопреки следующему пекинскому указу от 1809 года, налагавшему запрет на ввоз наркотика, в 1811 году американский бриг доставил партию турецкого опия в дельту реки Кантон. В 1817 году его примеру последовало судно Ост-Индской компании. Мальвийский опиум из восточных и центральных штатов Индии продавался в то время в Китае по 330 фунтов стерлингов за ящик. Такая цена сбила стоимость бенгальского опиума, цена которого в лучшие времена составляла от 880 фунтов стерлингов до 440 фунтов за ящик. Опиумная торговля была в высшей степени конкурентной. Стоимость наркотика, ввезенного в Кантон и Макао в 1817-1818 годах, составляла 737 775 фунтов стерлингов. В 1822-1823 годах она поднялась до 2 332 250 фунтов. К 1819 году, когда в Бомбее был открыт опиумный рынок, контрабанда наркотика достигла таких размеров, что ее не могли скрыть никакие ухищрения и подкуп чиновников. Каждый сезон в Кантоне и Макао появлялось все больше торговцев, не имевших отношения к Ост-Индской компании.

В 1819 году маркиз Гастингс (1754-1826), генерал-губернатор и главнокомандующий вооруженными силами Индии, стал инициатором самых значительных с 1773 года изменений в системе снабжения опиумом. Была отвергнута прежняя политика ограничения производства и поддержания стабильных цен. Чтобы сохранить объем пошлин на бенгальский опиум, было решено, что Ост-Индская компания будет закупать весь поступивший на рынок мальвийский наркотик и переправлять его в Китай, даже если это означало конкуренцию с собственным бенгальским опием. Данное решение было представлено как патриотическое, направленное на вытеснение иностранцев из чрезвычайно прибыльного бизнеса. В действительности же оно привело к фактически неограниченным поставкам наркотика. Историки предполагают, что в 20-х годах XIX столетия индийское правительство могло отменить монополию Бенгала и запретить выращивание опиумного мака в Британской Индии. В этом случае, даже если поставки наркотика в Китай продолжились бы, его потребление не смогло вырасти до таких громадных размеров. Но контролировать выращивание мака на каждом отдельном участке невозможно. Тем не менее, некоторые чиновники стремились снизить зависимость бюджета от пошлин на опиум. Сэр Чарльз Меткалф (1785-1846), «мужественный и добродетельный» администратор, полагал, что потеря доброго имени компании в результате политики Гастингса означала куда больше, чем любые финансовые прибыли.

Лорд Уильям Кавендиш Бентинк (1774-1830), назначенный в 1827 году генерал-губернатором Индии, считается одним из самых крупных политических деятелей, занимавших этот пост. Именно в его правление началась дискуссия о необходимости внесения изменений в индийские традиции и организацию общества, а также споры о глубине этих изменений. Бентинк обнаружил, что две трети объема наркотика экспортировались незаконно, и только одна треть принадлежала компании. Взвесив все «за» и «против», его администрация в 1830 году отменила любые ограничения на выращивание и перевозку мальвийского мака, но наложила пошлину на транзит, призванную увеличить доходы, не сокращая объема торговли. Затем, чтобы укрепить финансовые поступления, Бентинк в 1831-1839 годах субсидировал расширение плантаций мака в пятнадцати новых районах. В 1831-1832 финансовом году доходы от продажи опиума по значимости занимали третье место в бюджете. За пять лет производство опия утроилось. В результате, цены упали: в 1830-х годах они были в среднем были в два раза ниже, чем в 1820-х, хотя отчасти снижение цен приписывали противодействию китайского правительства, а не насыщению рынка.

Расширение индийских плантаций мака казалось некоторым чиновникам, ответственным за развитие экономики азиатских стран, отступлением Британии перед наркотиками. Сэр Стамфорд Рафлс (1781-1826), заместитель губернатора Явы, жаловался в 1817 году, что потребление опиума на острове стало глубоко укоренившейся привычкой и дурно влияет на нравственность. Он писал, что наркотик и дальше будет пагубно сказываться на населении, пока европейские правительства отдают предпочтение финансовым выгодам, а не человечности и реальному процветанию страны. Несмотря на широкое распространение опиума, его употребление все еще рассматривалось как постыдное явление, а наркоманов считали падшими людьми, достойных лишь презрения. В 30-х годах XIX века шведский дипломат и солдат граф Бьорнстерна (1779-1847) публично обвинил «безнравственную» Индийскую империю в экспорте от пятнадцати до двадцати тысяч ящиков «пагубного» опиума которым травились китайцы (стоимостью два-три миллиона фунтов стерлингов). Бьорнстерна сожалел как о судьбе китайских наркоманов, так и о моральной деградации Индии.

Опиумная политика Бентинка казалась несовместимой с сельскохозяйственной реформой, которую он проводил в штате Ассам, на северо-востоке Индии. На севере Ассам окружали Гималаи, на востоке он граничил с Бирмой. В 1816 году претендент на престол штата пригласил бирманские войска, которые вырезали мужчин, увели в плен женщин и полностью разорили страну. В 1826 году Ассам стал британским владением. Через двенадцать лет он вошел в состав штата Бенгал, с которым граничил на западе. Администрация Бентинка решила возродить местную экономику и облегчить положение населения введя выращивание и возделывание чая. Это требовало притока рабочей силы из других районов. Управляющий чайными плантациями в 1830-х годах решил, что в Ассаме следует запретить импорт опиума и выращивание опийного мака.