Текст книги "Обличитель"

Автор книги: Рене-Виктор Пий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

«Вы, те, кто непрерывно с утра до вечера продает груды товаров, или, как сказал профессор Моно Жак, миллиарды тонн единиц продукции, – что вы обо всем этом думаете? Неужели вы считаете, что присутствуете на торжественных похоронах, утверждающих прочные основы вашей жизни и будущей достойной смерти торговцев продовольствием, товарами и машинами? Нет, господа технократы производства, упаковки и продажи, эти похороны – надувательство! Вы присутствуете при крушении кумиров. Человек, который покоится в роскошном гробу, заказанном и оплаченном фирмой, и уносит с собой в могилу вместе с чалмой из бинта Вельпо соображения по поводу продажи машин для сбора помидоров, – этот человек похож на вас, и, даже мертвый, он, как и вы, был обманут. Бдение у гроба в большом зале, траурные извещения, собравшие вас, эскорт профсоюзных активистов – все это не что иное, как щедро оплаченная махинация. Б самом чреве „Россериз и Митчелл-Франс“ всколыхнулись грозные силы, несущие смятение и панику, и они уже дают о себе знать. С каждым часом растерянные руководители отступают, надеясь, что их податливость поможет им вернуть утраченное, разрядить обстановку. Они были вынуждены бодрствовать у тела покойного сначала у него на квартире, затем на предприятии, вынуждены участвовать в похоронах, допустить рядовых работников на траурную церемонию, вынуждены были оплатить стоимость гроба и публикацию извещения. Не стройте себе иллюзий! Посмотрите, как хмурится этот вельможа Мастерфайс! Как он еле передвигает ноги, словно ему приставили к спине пистолет! Обратите внимание на затаенную ненависть в глазах Ронсона, на скованную походку Сен-Раме! Знаете, о чем они думают? Как бы поскорее навести здесь порядок, побыстрее покончить с этим дьявольским наваждением, сесть в самолет и отправиться в Де-Мойн с отчетом: там, во Франции, в Париже, в нашем здании из стекла и стали мы почувствовали присутствие духа сатаны. Скончался ответственный сотрудник, и похороны его были чрезвычайно странными. Как знать, не будет ли теперь его призрак бродить по лабиринтам коридоров, рыться в кабинетах, распространять новые свитки, расширять трещину, подрывать рост, развитие фирмы, самофинансирование, систему амортизации и экспорт? И кто знает, не просыпаются ли по ночам тысячи Арангрюдов во всем мире, не бродят ли они по карьерам, где мы вырубаем наш камень, по лесам, откуда мы вывозим нашу древесину, по рудникам, где мы добываем наше железо, нашу медь, наше олово, наш алюминий, по металлургическим заводам, на которых мы плавим наш чугун, чтобы потом, собравшись вокруг наших нефтяных скважин, мочиться в нашу нефть. Ах, господа из генерального совета, подумайте серьезно о нависшей угрозе! Представьте себе, как эти чудовищные орды ответственных сотрудников, с головами в повязке Вельпо, опустошают наши кофейные поля в Бразилии, наши шахты в Чили, наши плантации в Африке, уничтожают нашу рыбу в Китайском море, наших мальков в прудах Франции, наших овец в Австралии, наших свиней в Новой Зеландии! Особенно, повторяю вам, берегитесь, как бы они не стали мочиться в наши нефтяные скважины, разбросанные по всему миру там, где мы пробурили их благодаря нашему гению и исключительной милости господа бога!»

Тот, кто посмел бы вскочить на крышу катафалка и, поднеся ко рту рупор, обратился бы с такими словами к служащим предприятия, столпившимся у входа в церковь Сен-Клу, был бы немедленно изгнан из общества, брошен в тюрьму и усмирен. Его голос был бы тотчас же заглушен тысячью других голосов, поющих воинственную песнь, которая в те времена волновала душу и наполняла ликованием сердца: «Производим, упаковываем, продаем, и да будет так!» Они сделали выбор. Они утратили воображение. Они видели мир лишь в зеркале заднего обзора своих автомобилей!

На кладбище Анри Сен-Раме произнес поразительную речь, которой я в ту пору не придал должного значения. Сегодня я горько сожалею об этом, но в тот день меня приводили в бешенство высокомерие и алчность экономических и финансовых империй, чьи предрассудки и безудержная спесь вели к уничтожению породившего их свободного общества, к которому они, однако, себя причисляли; они якобы защищали и даже укрепляли его, на самом же деле отняли у него власть и толкали это свободное общество к распаду. Миллионы юношей и девушек индустриальных стран, возмущенные преступлениями, совершенными международными финансовыми боссами, их наглой политикой и не желая так дорого платить за свободу потребления, наивно обращали свои надежды к псевдосоцналистическим формациям и к безжалостным диктатурам. В те времена демократия, казалось, находилась при последнем издыхании. Так, одной из стран Латинской Америки, по имени Чили, был нанесен удар ножом в спину финансистами с Уолл-стрита и их сообщниками из роскошных кварталов Сантьяго. Государственные деятели Запада, не зная – в силу отсутствия воображения и твердости характера, – как избавиться от угрозы коммунизма и революции в собственных странах, дрожали при мысли, что их могут обвинить в апологии чилийского Народного фронта, если они осудят убийство. И потому они избрали предательство. Я высказываю эти соображения, чтобы объяснить, почему я не проявил в ту минуту должного интереса к двусмысленной речи одного из наиболее типичных руководителей того времени, произнесенной над свежей могилой своего коллеги перед толпой сотрудников и представителей администрации фирмы, заполнивших кладбище Сен-Клу. Вот почти точное воспроизведение этого панегирика:

«Сотрудник нашей администрации, покоящийся на дне этой могилы, – не обычное административное лицо. Прежде всего – и я молю небо не усмотреть в этих словах никакой дерзости – Роже Арангрюд был выдающимся деятелем фирмы „Россериз и Митчелл“. В течение двух лет он блестяще справлялся с возложенными на него обязанностями по сбыту машин, предназначенных для наших бельгийских, голландских и люксембургских друзей. Он выполнял свою миссию с таким успехом, что мы намеревались доверить ему весьма ответственный пост руководителя „маркетинга“ всей нашей фирмы. Но однажды вечером, когда он находился на окружном бульваре, бог призвал его к себе. Мы ни на минуту не усомнимся, что, несмотря на прекрасное будущее, которое открывалось перед ним в земной жизни, бог милостиво уготовил ему еще более высокое положение в своем царстве. Именно так должны толковать события верующие. И хотя это не входит в мою задачу, я позволю себе зачитать вам утешительный отрывок из одного прекрасного священного послания, где говорится, что те, кто верит, никогда не становятся жертвами отчаяния: „Братья мои, я всем вам предвещаю чудо. Воистину мы воскреснем – но мы не преобразимся сразу, в мгновенье ока, – с последним звуком иерихонской трубы, ибо труба прозвучит в этот день; все мертвые воскреснут, и все мы изменимся. Надо покончить с тлением, чтобы обрести нетленность, покинуть смертное тело, чтобы однажды обрести бессмертие. И тогда сбудутся слова Священного писания: „О смерть, где теперь твоя победа?““

Итак, Роже Арангрюд жив для тех, кто верит. Но он жив и для многих людей, кто его любил и уважал. На его похороны собралось много народа, все слушают и предаются размышлениям. Почему? Конечно, Роже Арангрюд, я в этом совершенно уверен, достиг бы высот в деловом мире, он погиб в расцвете сил на пороге славы и почета. Так почему же здесь собралась эта взволнованная толпа? Да потому, что сегодня утром мы хороним образцового представителя нашей свободной индустриальной цивилизации. Я долго беседовал с мужественной мадам Арангрюд, и то, что я узнал, побудило меня говорить в такой манере, которую большинство из вас, возможно, сочтут необычной и неакадемичной. Это потому, как я уже сказал, что сотрудник, которого мы хороним, был не обычным сотрудником администрации. Каковы бы ни были его усердие и настойчивость в работе, они никогда не понуждали его жертвовать тем, для чего должен жить человек, то есть культурой, размышлениями, любовью. Роже Арангрюд допоздна засиживался по вечерам, беседуя со своей супругой, и они читали друг другу вслух шедевры мировой поэзии, ставшие достоянием всего человечества. Бывало даже, что в иные вечера супруги тратили свой досуг на знакомство с произведениями неизвестных молодых поэтов, стараясь проникнуть в их поэтический мир. Где вы найдете администраторов, которые в наши дни читают стихи? Роже Арангрюд возвращался домой не для того, чтобы молча поужинать, наспех поцеловать детей и поскорее выудить из газет несколько общедоступных политических и экономических идей, и не для того, чтобы бессмысленно тратить время перед телевизором, тупо или насмешливо глядя на экран. Каждый год он знакомился с десятком современных романов, изучал три-четыре политические или экономические работы, на которые тщательно составлял аннотации; во время отпуска он перечитывал по крайней мере один крупный классический роман и, однако же, не был занят по шестнадцати часов в сутки! Последним романом, который он вновь прочел, был „Война и мир“. Укажите мне администраторов, которые читают, а тем более перечитывают эту весьма объемистую книгу? Какое им дело до того, как Толстой представлял себе Наполеона, вторгшегося на его родину? Почему Арангрюд перечитывал Толстого? И насколько это могло способствовать увеличению продажи машин? Но Роже Арангрюд был человеком думающим, он часто посещал музеи, выставки. Когда его руководители слушали, как он красочно описывает машины для сбора помидоров, им было приятно сознавать, что в его голове неустанное движение коммерческого механизма как бы подгонялось вздохами Анны Карениной или шепотом Бориса и Наташи. Что касается меня, то я находил в этом невыразимое утешение. И наконец, Роже Арангрюд любил своих ближних. Жена была его главным доверенным лицом, дети – товарищами, друзья – партнерами. К тому же у себя дома или в компании друзей он никогда не затрагивал вопросов, касающихся нашей фирмы. Даже самое высокое жалованье не могло бы заставить его отречься от культуры, от размышлений и любви – одним словом, от своей индивидуальности. Этот человек, так глубоко связанный с образом жизни своего века, так уверенно выполнявший свои профессиональные обязанности и находившийся в самом сердце мощнейшей в мире транснациональной компании, умел при этом оставаться самим собой в наш противоречивый век. Вот почему я взял на себя смелость отступить от правил, принятых в подобных случаях. И в это утро я склоняюсь перед его могилой и говорю: „Прощай!“»

Так говорил Анри Сен-Раме, генеральный директор фирмы «Россериз и Митчелл-Франс».

Вызвали ли его слова оживленное обсуждение, когда люди расходились с кладбища? Отнюдь. Подавляющее большинство находилось слишком далеко от могилы и ничего не слышало. Что же касается тех, кто внимательно следил за каждым словом, то они расходились молча, низко опустив голову и заложив руки за спину. И только американцы, неспособные понять больше десяти-пятнадцати слов по-французски, казалось, вздохнули с облегчением, убедившись, что Арангрюд покоится под могильной плитой, надежно упрятанный в крепко заколоченном гробу. Однако и им было невесело – людям дальновидным нетрудно было догадаться, что отныне начнутся серьезные дела. В Де-Мойне, без всякого сомнения, все уже были подробно информированы о волнении, охватившем французский филиал, и если Сен-Раме не удастся быстро восстановить спокойствие, ему придется защищать уже себя самого. Моя уверенность, что чья-то злая воля, а вовсе не случайное стечение обстоятельств, вот уже три дня будоражит предприятие, возрастала, но вместе с тем мысли мои все больше путались. Один вопрос не давал мне покоя: неужели Арангрюд действительно был таким, каким его описал в своей выспренней речи Сен-Раме? Вдова ничего мне не говорила о Толстом. Возможно, сотрудники, молча покинувшие кладбище, тоже задавали себе этот вопрос. В зависимости от того, был ли ответ положительным или отрицательным, возникало две гипотезы, и обе порождали серьезные проблемы. Если ответ на мой вопрос был положительным и Сен-Раме действительно узнал от мадам Арангрюд подробности личной жизни ее мужа, то уж совсем не в духе генерального директора было становиться на ходули и создавать романтическую картину. Странно, что Сен-Раме вдруг проявил такое пристрастие к культуре, к размышлениям и любви. Если же ответ отрицательный, то зачем же ему понадобилось рисовать ложный портрет усопшего? Такие сотрудники, как Бриньон, Ле Рантек или я, знавшие внутреннюю политику нашей фирмы, просто растерялись. Очевидно, молчание сотрудников объяснялось тем, что они не могли решить, следует ли выражать восторг по поводу этой речи или нет. Никто не хотел рисковать и высказывать свое мнение. Случай был из редчайших. Президент или генеральный директор того времени мог, по примеру Нерона или Дракулы, позволить себе любую вольность перед своими, даже самыми умными, сотрудниками и не вызывать при этом с их стороны никакого отпора, ибо для каждого, работавшего в нашей фирме, было жизненно важно сохранить свой высокий оклад. Западные демократии имели, стало быть, своих деспотов, только вместо королевских дворцов они восседали в огромных роскошных кабинетах в зданиях из стекла и стали. Болезнь распространялась и на нижестоящих чиновников, ибо каждый считал себя королем над кем-то другим. Эта удручающая психология власти усиливала процесс деградации, разъедавшей изнутри свободное общество. Все говорило о том, что сдержанность, с которой сотрудники администрации отнеслись к выступлению Сен-Раме, объяснялась их растерянностью. Мы с Бриньоном уселись в автомобиль Ле Рантека, и тут я получил возможность лишний раз убедиться, какое замешательство вызвала речь Сен-Раме. Наши мысли были заняты его выступлением, но мы не обмолвились по этому поводу ни словом.

Когда мы прибыли на улицу Оберкампф, я увидел, как подъехал лимузин американцев. (Ему тоже не удалось избежать уличных заторов.) Не желая сталкиваться с начальством, я поспешил скрыться в здании фирмы. Через четверть часа Адамс Мастерфайс вызвал меня в маленькую приемную. «Ну, начинаются неприятности», – сказал я себе, направляясь на эту встречу.

XIV

Американец был не один. Какой-то невероятно широкоплечий детина развалился на диванчике. Он панибратски махнул мне рукой, словно мы служили с ним в одном полку, и бросил: «Хэлло». Я в свою очередь кивнул. Мастерфайс предложил мне сесть и заявил следующее:

– Я хочу представить вам Гарольда Кинга Востербилла, которого мы зовем Кинг Востер, – он наш постоянный частный детектив и вот уже более десяти лет успешно практикует у нас в Айове. Мы попросили его присоединиться к нам. Наш дорогой Анри, со своей стороны, обеспечит участие французского детектива, именно ему официально будет поручено расследование. Мы, американцы, питаем большое доверие к французскому частному сыску. Присутствие Кинга вовсе не следует понимать как отказ от этого доверия, но ситуация показалась нам такой запутанной, что будет совсем не лишним соединить наши силы и наши знания. И потом, надо же Кингу как-то оправдывать свое жалованье! – Грубоватая шутка вызвала у них шумный взрыв веселья. – В этом деле, – продолжал Мастерфайс, – я назначил вас главным действующим лицом по трем причинам: прежде всего, потому, что вы заместитель директора по проблемам человеческих взаимоотношений, и вас в первую очередь касается эта провокация, которая могла возникнуть только в расстроенном мозгу; затем, вы превосходно знаете наш язык, а это необходимое условие, так как мы, американцы, прошлой ночью в Де-Мойне решили взять на себя надзор за расследованием, чтобы облегчить работу нашим французским друзьям Рустэву и Сен-Раме; и наконец, я имел возможность оценить вас во время наших непосредственных контактов – вы производите впечатление человека сдержанного, скромного, но в то же время мужественного и волевого. Надо ли добавлять, что я уверен в вашей невиновности, возможно даже, в конце концов, вы окажетесь здесь единственным, кто стоит вне всяких подозрений. В самом деле, мы с вами провели вместе ту решающую ночь сначала в отеле, потом на кладбище и, наконец, на ночном бдении у гроба. Мы с вами не расставались с половины девятого вечера, то есть со времени нашей встречи на обеде у Сен-Раме. Так вот, совершенно очевидно, этой ночью какой-то человек зло посмеялся над нами: подражая голосу нашего дорогого Анри, он говорил с мадам Арангрюд и отправил тело ее покойного мужа, а также представителей похоронного бюро, ваших коллег и профсоюзных активистов в большой мраморный зал, а двумя днями раньше распространил эти дьявольские свитки. Итак, только вы, Сен-Раме и Рустэв – а я со своей стороны, вопреки мнению Ронсона, добавил бы сюда и Рюмена – находитесь вне подозрений. Видите ли, Рюмен – член коммунистической партии, а распространение таких дурацких текстов не похоже на их методы. Всех же остальных мы должны взять под подозрение. К тому же Сен-Раме полностью согласен с нами. Наши мнения расходятся только по вопросам тактики. У нас в Соединенных Штатах мы привыкли шагать прямо к цели, не придавая значения тому, «что скажут об этом другие». Возникла проблема, она существует, ее надо решить и только это имеет значение. Здесь же, во Франции, вы более осторожны и стараетесь как-то приглушить и замять инцидент. Если бы это зависело только от нас, мы просто-напросто предупредили бы персонал, что проведем расследование с целью разоблачить того, кто мешает нам работать, производить, продавать, получать прибыли, а следовательно, выплачивать жалованье нашим сотрудникам и выдавать им солидные премии летом и в конце года. Анри предпочитает не оглашать инцидента и действовать более скрытно. Французский детектив будет выступать как представитель одной бельгийской фирмы, желающей слиться с нашей, что обеспечит ему полную возможность находиться в нашем здании, расхаживать где ему вздумается, заходить во все служебные помещения. Кинга мы выдадим за одного из моих помощников из Де-Мойна. Мы с Анри договорились, что максимальный срок расследования – неделя. Если к концу этого срока мы не разоблачим самозванца, то воспользуемся моим методом. Я пригласил вас сюда, чтобы представить вам Кинга Востера и посвятить вас в нашу тайну. Кроме Ронсона, Сен-Раме, Рустэва, Кинга Востера, французского детектива и меня самого, вы единственный ответственный сотрудник нашей фирмы, посвященный в тайну. Что вы об этом думаете?

Как разумнее всего ответить вице-президенту? Конечно, у меня не было недостатка в разного рода соображениях. Однако мысли, теснившиеся у меня в голове, были очень запутанны, расплывчаты и противоречивы. На мой взгляд, самым главным выводом из этого длинного наставления было вот что: американцы окончательно взяли дело в свои руки. Неуклюжие ссылки на то, что Анри Сен-Раме согласился принять их условия, красноречиво говорили об этом. Мастерфайс и Ронсон, вероятно, еще накануне связались с Де-Мойном, иначе Кинг Востер не смог бы примчаться так быстро, даже учитывая скорость современных средств сообщения. С самого начала этой истории я заметил, что между французским генеральным директором и его американским руководством возникли разногласия. Фактически американцы лишили Сен-Раме его полномочий, что также говорило о том, как серьезно отнесся научный центр в Де-Мойне к беспорядкам, происходившим во французском филиале фирмы. Я допускал также, что американцы получили какие-то неизвестные мне сведения, которые побудили их поскорее взять дело в свои руки. Какие претензии имели они к Анри Сен-Раме, чтобы так откровенно обходить его? Может быть, эти господа занимались недостойным сведением счетов, скрытых от глаз рядового сотрудника администрации? Свиток, похороны, выдержанная в гуманистическом духе речь Сен-Раме, казалось, создавали для этого «благоприятную» обстановку. Играл ли Рустэв какую-нибудь роль в этом тайном замысле? Заручился ли он в Де-Мойне новой, еще никому не известной поддержкой? Тут было над чем поломать голову, если бы я пошел по этому пути. Но существовала и другая гипотеза, которая вот уже сутки не давала мне покоя: то я был уверен в ее реальности, то отбрасывал ее как маловероятную. Однако здесь было не место для размышлений, и я ответил:

– Мсье, я думаю, что самое главное сейчас – лишить провокаторов возможности вредить, и, какой бы метод вы ни избрали, я готов, следуя ему, выполнить свой долг. Однако я хотел бы знать, должен ли я участвовать в расследовании? Например, могу ли я расспросить наших сотрудников обо всем, что произошло в последние дни?

– Вы правильно ставите вопрос, – сказал Мастерфайс, – не знаю, что думает об этом Кинг, но, по-моему, вы имеете право, сохраняя строгую тайну, опросить ваших коллег – сотрудников администрации. Вы могли бы собрать ценные сведения, не вызывая подозрений у персонала.

Американский детектив кивнул.

– Могу ли я, разговаривая с ответственными сотрудниками, сослаться на руководство, и в частности на вас?

– Безусловно, – сказал Мастерфайс, – безусловно, вы можете говорить от моего имени.

В эту минуту дверь приемной отворилась, и на пороге появился Ронсон, лицо у него было серое, напряженное. Он не удивился, увидев меня, и, к моему изумлению, пожал мне руку.

– Только что в больнице скончалась дочь Сен-Раме, – объявил он.

Мне стало не по себе. Все это было противоестественно. И в первый раз мне пришла в голову мысль, что все мы, не сходя с места, можем умереть. Как бы в подтверждение моей мысли резко прозвучало дурацкое замечание Гарольда Кинга Востербилла:

– Будем надеяться, – хриплым голосом брякнул он, – что мы не обнаружим ночью ее гроб в большом мраморном зале.

Сейчас я уже плохо помню, но мне кажется, что даже Мастерфайс и Ронсон не очень высоко оценили его остроту. Я откланялся и ушел грустный и вконец расстроенный. Через четверть часа меня снова пригласили в приемную. Когда я вошел, на меня молча уставились шесть человек. Не зная, как поступить, я остался стоять. Я решил, что сейчас самое уместное – выразить соболезнование Анри Сен-Раме, но, угадав мое намерение, он поднял руку и сказал:

– Нет, благодарение небу, моя дочь не умерла. Напротив. Она поправилась и со вчерашнего дня находится в деревне.

Я опустился на пуф. Ронсон глухим голосом кратко изложил мне суть дела:

– Около получаса назад голос Анри сообщил мне по телефону, что он отменяет свидание, которое мы назначили, чтобы отправиться в больницу: его дочь умерла. Это оказалось неправдой. Вот почему мы вызвали вас. Вы уже кому-нибудь сказали?

– Моей секретарше, – в ужасе прошептал я.

– А… как это можно исправить? – спросил Мастерфайс.

– Немедленно пойду и скажу, что это ошибка.

Я уже собирался встать, но Ронсон остановил меня:

– Позвоните отсюда, вы выиграете время.

Я подбежал к телефону, стоявшему возле окна, и позвонил секретарше.

– Мадемуазель? Это я… да… послушайте, я неверно понял то, о чем мне сообщили: мадемуазель Сен-Раме жива и хорошо себя чувствует. Да… Вы кому-нибудь говорили? А, очень хорошо… тем лучше… я ошибся, извините, до скорого…

Я положил трубку. Мне было не по себе, и я злился. Прежде всего никакой ошибки я не совершил. Было вполне естественно, что я сообщил о смерти Бетти Сен-Раме своей секретарше. Более того, это входило в мои обязанности. Мастерфайс, как видно, понял мое состояние и дружески помахал мне рукой. В эту минуту он стал мне даже симпатичен. Ронсон сказал:

– Извините нас, вы ни в чем не виноваты, просто было необходимо сразу же положить конец распространению этой ложной вести.

– Это как бы продолжение нашей беседы, – добавил почти дружелюбно Мастерфайс, – я уже говорил вам: кто-то в нашей же фирме смеется над нами. На этот раз провокатор сделал смелый ход. Он позвонил по внутреннему телефону, и не кому-нибудь, а Берни Ронсону! Кончится тем, что он выдаст себя. Кто здесь, в нашей фирме, способен так ловко подражать вашему голосу, Анри?

– Все, кто меня окружает и как-то соприкасается со мной.

Французский детектив, перехватив мой взгляд, улыбнулся и сказал:

– Нас не познакомили. Редан, частный детектив.

– Очень приятно, – сказал я и представился в свою очередь.

– А вы не пробовали подражать вашему генеральному директору? – со смехом обратился он ко мне, но, увидев, что я нахмурился, пояснил: – Знаете, мы не добьемся никакого результата, если не снимем напряжение и не попытаемся влезть в шкуру самозванца.

Тогда, изменив голос, я заговорил как Анри Сен-Раме.

– Браво, – воскликнул детектив, – браво! Повторите еще раз.

Я повиновался. Теперь меня поздравили даже американцы. С их разрешения я покинул комнату под одобрительные возгласы обоих детективов и руководителей администрации.

Ле Рантек стал моей первой жертвой. Я пригласил его к себе таким безапелляционным тоном, что он через несколько минут влетел в мой кабинет скорее ошарашенный, чем возмущенный.

– А-а, – сказал я ему, – дорогой Ле Рантек, сейчас я должен взять дело в свои руки – оно принимает скверный оборот! Извините, что я так неожиданно вызвал вас, но время не ждет: попробуйте воспроизвести голос нашего генерального директора. Ну же, дорогой Ле Рантек, не упрямьтесь, нужно подчиниться жесткой коллегиальной дисциплине. Только это поможет откачать отравленные воды, затопившие трюм нашего флагманского корабля; откачаем, дорогой, откачаем, помните, как поется в знаменитой песне: «После чего заткнем мы брешь!» Нет, прошу вас, не надо возмущаться, и не думайте, я не сумасшедший. Это наши горячо любимые руководители уполномочили меня говорить с вами в таком тоне. Прошу вас, попытайтесь подражать голосу Анри Сен-Раме, даю вам две попытки. Что? Это не мое дело? Не нужно меня оскорблять, дорогой мой, ведь я заместитель директора по проблемам человеческих взаимоотношений. Предоставляю вам право рассуждать о равновесии нейтрального бюджета, на мою же долю оставьте заботы о равновесии на предприятии, я имею в виду психологическое равновесие, конечно, а не соотношение доходов и расходов. Успокойтесь, Ле Рантек, друг мой и коллега, я ведь стараюсь для вас, я хочу отыскать вашего конкурента, обличителя, – его поучительные лекции по экономике грозят вытеснить вас! Но я предпочитаю вас, дорогой Ле Рантек, вас, человека левых взглядов и бретонца, этому примитивному экономисту-самоучке, неизвестно откуда появившемуся у нас и обосновавшемуся там, внизу, в глубине сырых подземелий, вблизи Восточного кладбища, где покоятся останки знаменитых людей. И что за нелепая идея – построить рядом с кладбищем здание из стекла и стали, где трудятся бесстрашные вдохновители современных крестовых походов – наших замечательных таможенных комбинаций? Может, земля здесь была дешевле? Вы же должны знать, Ле Рантек, сколько стоил во время строительства здания квадратный метр земли на углу авеню Республики и улицы Оберкампф! Постарайтесь вспомнить, дорогой, назовите мне цену в долларах и скажите это голосом Сен-Раме. Таким образом мы одним выстрелом убьем двух зайцев: узнаем цену и я посмотрю, не попадаете ли вы под подозрение.

– Я немедленно пожалуюсь Сен-Раме, – вспыхнул выведенный из себя Ле Рантек и вышел, хлопнув дверью.

Однако вскоре он вернулся в сопровождении американцев, Сен-Раме и Рустэва, которые всем своим видом ясно давали понять как Ле Рантеку, так и мне, что время шуток кончилось.

– Начинайте, – настаивал Мастерфайс. – Не будьте таким придирчивым, dear[6]6
  Дорогой (англ.).


[Закрыть] Ле Рунтек, возможно, наш друг, ведающий человеческими отношениями, не очень любезно обошелся с вами, но он прав, на него возложена ответственность за это расследование, он должен разоблачить самозванца. Я сам подражал, впрочем, я и сейчас готов повторить, чтобы вас это не смущало и вы освободились от неловкости, вот послушайте: «Алло, мистер Ле Рунтек? Это я, Сен-Раме, ваш генеральный директор…» Видите? Получилось, и совсем неплохо, и я мог бы оказаться виновным! Ха-ха-ха! Вот была бы грандиозная история, если б Адамс Дж. Мастерфайс оказался виновным! Ну же, смелей, не бойтесь, проделайте этот опыт, только потом никому не рассказывайте. Мы ведь вас знаем, dear Ле Рунтек, мы, американцы, отметили вас, очень ценим и считаем, что вы один из немногих французских сотрудников, способных сказать, сколько стоил доллар в тысяча девятьсот двадцать третьем году; ну же, валяйте, мы скоро пошлем вас на стажировку в Массачусетс! Если, конечно, вы не виновны. Ха-ха-ха! И помните; если кто-то, подражая, намеренно начнет фальшивить, это сразу же будет замечено, правда, Берни?

– Конечно, – буркнул Ронсон.

В этот момент вошел Кинг Востер. Ле Рантек, и без того утративший дар речи после нелепой тирады, произнесенной мной, а затем и Мастерфайсом, при появлении детектива из Кентукки чуть не упал в обморок. Менее подготовленный, чем я, ко всем потрясениям, он, наверное, испугался, что его сейчас начнут пытать, чтобы заставить признаться. Бог знает почему, но одного упоминания о Кентукки оказалось достаточно, чтобы Ле Рантек пришел в экстаз и простонал:

– Ах, Кентукки, Соединенные Штаты… заатлантические университеты, в будущем году я пошлю туда своего сына.

Но преклонение перед Соединенными Штатами не спасло его, ибо он тут же услышал голос Мастерфайса, потребовавшего, чтобы Ле Рантек в присутствии Кинга Востера попытался подражать голосу Сен-Раме:

– Начинайте, Ле Рунтек, ну же, быстрей, какого черта, не бойтесь этого человека – это один из моих старых сослуживцев Гарольд Кинг Востербилл, он состоит при мне – изучает статистические данные. Они с Ронсоном из одной деревни, не так ли, Берни?

Ошеломленный Ле Рантек повиновался и попытался передать голос Сен-Раме.

– Совсем неплохо, мой дорогой, совсем неплохо, а ну-ка, еще разок!

Вторая попытка была признана превосходной.

– Конечно, не так хорошо, как у вашего заместителя директора по проблемам человеческих взаимоотношений, но совсем неплохо, – заявил Мастерфайс.

Ле Рантек понял, что до него и меня подвергли такому испытанию.

– Значит, и вы тоже проделали этот опыт? – прошептал он.

– Ну да, дорогой, теперь вы убедились, что я не сошел с ума – во всяком случае, не больше, чем эти господа. С сегодняшнего дня все сотрудники администрации нашей фирмы должны будут пройти это испытание. Понимаете, обличитель, чтобы совершать злодеяния, научился подражать голосу нашего генерального директора.

– Обличитель?

– Да, человек, который подрывает основы нашей фирмы, тайно организует бдение у гроба, распространяет эти проклятые свитки, – он и есть обличитель.

И тут я решил использовать создавшееся положение в собственных интересах: подчеркнуть мою привязанность к предприятию, верность системе, преданность делу развития нашей цивилизации. Мне, ответственному за проблемы человеческих взаимоотношений в нашей фирме, никогда еще не представлялось такого удачного случая блеснуть. У нас можно было совершить подвиг только в трех областях: производстве, упаковке и продаже товаров. Не избалованный похвалами, я вдруг ощутил неудержимое желание наверстать упущенное. И тогда я сказал, как бы обращаясь к Ле Рантеку, на самом же деле имея в виду генеральный штаб, собравшийся в моем кабинете: