Текст книги "Обличитель"

Автор книги: Рене-Виктор Пий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

VIII

Люди, которые отыскивают следы моего прошлого, пытаясь выяснить, кем я был и что пережил, навестили меня сегодня утром. Они весьма предупредительны. Однако к моему повествованию относятся недоверчиво. С самого начала они не скрывали от меня, что мой рассказ вызывает у них большой интерес, что он способен держать в напряжении читателей и читательниц, однако трудно поверить, будто в его основе лежат реальные события. Всякий раз они спрашивают, на чем я остановился в своей работе, обещают вскоре вернуться и, если найдут что-нибудь новое, тотчас мне сообщить, затем обнимают меня и уступают место врачу. Доктор так же заботлив и внимателен, он тщательно осматривает меня. И только качает головой. Никто мне никогда не перечит. Мне заявили раз и навсегда, что приключения мои похожи на роман, что они очень увлекательны, хотя в них и описаны никому не известные события. Я жив, ем, пью, но названия мест и имена людей, на которые я ссылаюсь с тех пор, как пришел в себя, ничего им не говорят. Я так упорно и точно описываю места действия, что они иногда и сами начинают сомневаться. С другой стороны, неправдоподобность моего рассказа усиливает их недоверие. Например, я постоянно ссылаюсь на судебные процессы, однако никаких процессов подобного рода не происходит и не предвидится. В сущности, я убежден, что все мы одинаково неуверенны и смущены. Никому не удается установить мою личность и объяснить, откуда я взялся; сам же я не знаю, где нахожусь. Я уже привык к этой странной неопределенности и решил все описать. Надеюсь, у меня хватит сил довести до конца мою работу. Меня ободряет мысль, что в высшей степени усовершенствованная техника, с которой я сталкиваюсь, нисколько не умаляет важности моего труда. Либо эти люди мне лгут и обманывают меня, либо они и правда в восторге от того, что я взялся писать. Почему они придают такое значение моей одинокой и малоуспешной попытке? Возможно, я узнаю об этом раньше, чем смерть наконец настигнет меня на последней строке, при последнем усилии, завершающем мое повествование.

Я помню, что в ту ночь, когда глава транснациональной компании, в которой я служил, затащил меня в бар, госпожа Мастерфайс в первом часу покинула нас и отправилась спать. Мы пили виски, и вице-президент, как бы желая отметить уход своей жены, заказал шампанское. Дело в том, что после нашего отъезда из дома Сен-Раме американские супруги поссорились. Должно быть, припадок, случившийся с Бетти Сен-Раме, пробудил у супружеской пары Мастерфайс какие-то неприятные воспоминания. Мадам в этот вечер пила крепкие напитки, супруг ее тоже выпил немало, и они стали язвительно обсуждать званый обед у Сен-Раме перед своим невозмутимым соотечественником Берни Ронсоном, этим недремлющим оком Де-Мойна, который один оставался трезвым. Я не очень хорошо понимал их отрывистый жаргон: кажется, Мастерфайс упрекал жену в том, что она неправильно воспитывает детей, и, уже слегка опьянев, уверял, что, должно быть, то же самое происходит и у Сен-Раме. «Анри, большой труженик, человек безупречный во всех отношениях, доверил – что вполне естественно – воспитание единственной дочери своей жене, и вот что из этого вышло! – кричал, распаляясь, глава треста. – Этот врач сказал только часть правды, он должен был отругать мадам Сен-Раме и сказать ей: „Мадам, если бы ваш муж руководил фирмой так же, как вы воспитываете дочь, вот к чему бы это нас привело: сначала снижение, затем прекращение прибылей, замедление, затем приостановка капиталовложений; потом производство стало бы отставать, сбыт сокращаться, началась бы безработица, рост цен, даже потеря рынков в развивающихся странах из-за наплыва японцев, русских и немцев, падение акций, крах доллара и, наконец, гибель Америки!“»

Я был смущен этой громогласной тирадой, которая привлекла внимание каких-то богатых полуночников, жадно слушавших опьяневшего американского промышленника в надежде, что он выболтает какие-нибудь секреты. Вот тут-то возмущенная госпожа Мастерфайс покинула нас, и мы остались втроем. Нам принесли шампанское.

– Вы увидите, старина, – сказал Мастерфайс, хлопая меня по плечу, – когда-нибудь русские потребуют больше товаров от своего правительства, а когда магазины будут полны, система их рухнет под тяжестью аппетитов менеджеров. Сам президент Соединенных Штатов заверил меня в этом; не так ли, Ронсон?

– Верно, – подтвердил тот все так же невозмутимо.

Меня заинтриговала личность Ронсона. Официально он считался представителем Де-Мойна во Франции. Филиалы фирмы в каждой стране, кроме Соединенных Штатов, должны были иметь при генеральной дирекции американского представителя. В большинстве своем эти представители были похожи на Ронсона: холодные, вежливые, сдержанные. Некоторые даже знали язык страны, в которой они работали, – явление исключительное для американцев того времени. Чем же занимался Ронсон? Ходили слухи, что он два раза в год посылал в Де-Мойн секретные донесения о деятельности руководителей – Сен-Раме и Рустэва, о политическом и прежде всего экономическом положении Франции, о деятельности конкурентов и о государственных проектах. Действительно, Ронсон поддерживал тесные связи с членами коллегии трех-четырех министерств (Экономики, Финансов, Иностранных дел, Информации), а иногда с самими министрами и высшими чиновниками. Его связи с послом США во Франции и с большинством западных послов в Париже были общеизвестны, так же как и их частные, дружеские встречи. В разных уголках французской столицы можно было видеть широкоплечую фигуру Ронсона, его толстую шею, маленькие голубые глазки за фальшивыми очками, как утверждали злые языки. Едва мы допили бутылку шампанского, как Мастерфайс разразился оглушительным хохотом, что, впрочем, нисколько не отразилось на настроении Ронсона, зато усилило мое замешательство. Голова моя отяжелела от возлияний, и мысли путались. Я с ужасом думал о судьбе тех несчастных, которые стали невольными свидетелями шалостей или сомнительных похождений сильных мира сего. Обезображенные тела таких свидетелей потом часто подбирают во рвах или на пустынных песчаных пляжах.

– Эх вы, французы, – говорил, икая, Мастерфайс, – никогда вы не изменитесь! Подумать только: свиток, трещина – и все это в Париже, в нашей фирме «Россериз и Митчелл»! А я мчусь в самолете из Лондона, чтобы выслушивать подобный вздор! Но с другой стороны, это изумительно! Ничего подобного никогда не случалось ни у нас, ни у наших конкурентов! Трещина! Из-за нее же может рухнуть все здание! К счастью, у нас еще есть заводы. Я уверен: во всех наших филиалах мы можем упразднить центры управления. Сталь, чугун, краски, нефть – вот что нам нужно! У нас лучшие в мире тракторы! И какая-то там трещина не помешает нам спать! Да еще этот покойник, он, кажется, очень вас тревожил, – кто он такой? Мне говорили, что умер кто-то из сотрудников «Россериз и Митчелл-Франс», вы слышали об этом, Ронсон?

– Да, умер ответственный сотрудник Арангрюд. Его собирались назначить директором по «маркетингу». Он разбился на своей машине позавчера вечером.

– Но что такое, черт побери, рассказывал мне Сен-Раме по этому поводу… Где он сейчас, этот покойник?

– У себя, мсье.

– А, вспоминаю! Высшие административные сотрудники фирмы бодрствуют у изголовья своего умершего коллеги! Мы тоже должны пойти туда, черт возьми! Я лишь проездом в Париже и уверен, что мое появление произведет огромное впечатление на сотрудников! Вы представляете себе, Ронсон? Адамс Дж. Мастерфайс собственной персоной у изголовья покойного директора по «маркетингу»? Вы думаете, вице-президент «Ромни и Прауди» соизволил бы прийти к гробу директора по «маркетингу» своего французского филиала? Прежде всего, Ронсон, что такое директор по «маркетингу»? Во времена нашей молодости мы оба с вами занимались «маркетингом», но тогда эту систему еще только разрабатывали. Мы-то с вами хорошо знаем, что это такое, верно, Ронсон? Вы помните?

Мастерфайс, как видно, вспомнил какой-то забавный случай, ибо веселость его передалась Ронсону, и тот широко улыбнулся. Что же до меня, то, представив себе переполох, который вызвал бы Мастерфайс, ввалившись в таком состоянии к бедной вдове, я, скажем прямо, сразу протрезвел. Я тщетно старался поймать взгляд Ронсона: он один мог бы повлиять на вице-президента и заставить его отказаться от этой безумной затеи. Но Ронсон оставался невозмутим. Если вконец опьяневший Мастерфайс заупрямится, мое положение в фирме пошатнется. Какой скандал! Голова моя мигом прояснилась, я уже мысленно рисовал картину увольнения: взяв на себя инициативу организовать ночное бдение на квартире умершего Арангрюда, я после обеда у генерального директора привел туда международного вице-президента нашей компании, предварительно напоив его и протащив по «злачным местам Парижа». Таким образом я обманул доверие всех: госпожи Арангрюд, которая была бы оскорблена, увидев, что я привел к ней какого-то пьяного молодчика, на его ранг она вряд ли обратила бы внимание; ответственных сотрудников, которые обозлятся, поняв, что влипли в грязную историю; центра в Де-Мойне – там никогда не простят мне, что я злоупотребил доверием одного из его членов; и, наконец, самого Мастерфайса – уж он-то не забудет отчитать меня за все. Вице-президент попросил нас поторопиться, чтобы мы не опоздали к Арангрюду. Тогда я сделал первую попытку как-то оградить себя от неприятностей:

– Я хочу в свою очередь предложить вам, мсье, распить еще бутылочку!

– Нет-нет, старина, здесь плачу я! – запротестовал он. – И давайте поторопимся, я совсем забыл об этом покойнике, он был одним из лучших наших сотрудников! Задерживаться здесь дольше было бы невежливо! – С этими словами Мастерфайс встал и, слегка пошатываясь, пошел к двери.

– Видите ли, – пролепетал я, – я не уверен, что запомнил адрес.

– Ну и что? Заедем в вашу контору и возьмем его.

– Согласен, – сказал я упавшим голосом.

Мы вышли: Мастерфайс, нетвердым шагом, но очень довольный собой, Ронсон, как всегда невозмутимый, и я, крайне встревоженный. Вице-президент подозвал такси, и я сказал шоферу адрес: угол улицы Оберкампф и авеню Республики, недалеко от Восточного кладбища.

Шофер высадил нас возле кладбища. Пока мы ехали, Мастерфайс все время обдумывал план своего торжественного вступления в квартиру госпожи Арангрюд. Ронсон впервые нарушил молчание и попытался отговорить Мастерфайса от намерения выстроить сотрудников по обеим сторонам лестницы. Я с трудом сдерживал сильнейшую досаду. Мне удалось оттянуть этот постыдный визит под предлогом, что у меня нет адреса покойного, и теперь я ломал голову, пытаясь придумать какую-нибудь хитрость, чтобы, воспользовавшись этой отсрочкой, отвезти Мастерфайса в отель. На улице Оберкампф, когда вице-президент выразил желание посмотреть кладбище, у меня появился проблеск надежды. Я тотчас же решил, что у него уйдет на это вся ночь и в конце концов он заснет на какой-нибудь могиле. Мы направились к воротам кладбища, но они оказались заперты. Я знал другой вход, тоже закрытый, но его было нетрудно открыть, и повел своих спутников в обход. Когда мы шли вдоль стены, из какого-то величественного склепа, находившегося метрах в десяти от нас, донесся шум. «Тише», – шепнул я. Мы прислушались. Шум возобновился где-то подальше, но стал явственней. Он не ускользнул и от внимания Ронсона, который тотчас поднял палец. Мастерфайс попросил разрешения помочиться, в чем ему не было отказано. Понял ли Ронсон мою уловку? Догадался ли, что, предложив пройтись по свежему ночному воздуху, я рассчитывал, что Мастерфайс протрезвеет и мне удастся уговорить его отказаться от своего намерения? Этого я не знаю. Во всяком случае, он не мешал моим усилиям и не ставил мне палки в колеса. Мы снова двинулись в путь, и когда проходили мимо склепа, оттуда снова донесся шум. Мастерфайс тоже услышал его «Там кто-то есть», – прошептал он. Меня немного успокоило, что Мастерфайс шептал, а не кричал. Пьяный человек всегда говорит слишком громко. «Еще один километр, – подумал я, – и он протрезвится».

– Это, должно быть, кошка, – сказал я.

– Кошка в склепе?

– Нет, рядом, она, наверное, перевернула горшок с цветами. Пер-Лашез славится бродячими кошками, они тут бегают по ночам.

– Этого я не знал, – прошептал Мастерфайс.

Такая быстрая перемена подбодрила меня, и я ускорил шаг. Через четверть часа Мастерфайс вдруг остановился.

– Послушайте, я уже нагулялся и чувствую себя значительно лучше. Благодарю вас за прекрасную разрядку, а теперь вернемся на улицу Оберкампф и разыщем там адрес нашего покойника; ночь уже на исходе, и если мы еще задержимся, то придем к выносу.

Пораженный, я замолчал и несколько минут шел не говоря ни слова. Значит, мне не удалось его обмануть. Каким было его замечание – дружелюбным или враждебным? Не потому ли Ронсон, друживший с Мастерфайсом двадцать лет, нисколько не беспокоился – он знал, как тот себя поведет? Мы снова проделали весь путь в обратном направлении, и я почувствовал, что ужасно устал и физически и духовно. Я стал перебирать в уме, что произошло со мной за день, – все события у меня перепутались. Я и сам выпил немало – не сверх меры, но все же больше, чем обычно. Я взвалил на себя решение почти всех возникших в этот день вопросов. Меня неудержимо клонило ко сну, и теперь я тащился позади всех. Я вздрогнул от возгласа Мастерфайса: «Вот и пришли»!

Мы были на авеню Республики. Там вдали я увидел сверкающую махину из стекла и стали. Мастерфайс уже обрел все свои силы и ясность ума. Я с трудом тащился за ним. Самые нелепые мысли бились в моей голове, словно волны о рифы: стал ли Адамс Дж. Мастерфайс руководителем в Де-Мойне потому, что переносил бессонные ночи и попойки лучше, чем я? Был ли Ронсон секретным агентом ЦРУ? Умерла ли Бетти Сен-Раме? Следует ли выстроить сотрудников вдоль лестницы или же перед дверью лифта?

– Эй, господин заместитель директора по человеческим взаимоотношениям, даю слово, вы спите на ходу, очнитесь! Мы уже пришли, и я задал вам вопрос!

– Извините, я вдруг почувствовал страшную усталость.

– Ну так как вы думаете: надо выстроить сотрудников вдоль лестницы или перед дверью лифта?

– Так это вы задали мне вопрос?

– Проснитесь, друг мой! Я задал его дважды.

– Как, – сказал я, потрясенный, – вы и в самом деле думаете, что их надо выстроить?

– Не для почетного караула, конечно! Но они знают меня хотя бы в лицо, а я их совсем не знаю. Где же вы полагаете представить их мне? В квартире умершего? Это неудобно, подумайте сами! Не понимаю, что, собственно, вас беспокоит?

– Ничего, мсье, просто я не подумал об этом.

– А теперь как же нам попасть в эту проклятую коробку? – спросил Мастерфайс, барабаня кулаками по небьющемуся стеклу обрамленной сталью двери. – Я полагаю, здесь есть сторож?

– Да, – сказал я, – и даже не один.

Я нажал на кнопку сигнального звонка.

Подошли двое сторожей.

– Откройте, – закричал я, – вы что, не узнаете меня? А этот господин – вице-президент нашей компании!

– А, вы тоже пришли принять участие в ночном бдении? – осведомился один из сторожей, отпирая дверь.

– В каком бдении?

– У тела покойного.

– Да, но откуда вы знаете? – спросил я, окончательно проснувшись.

– Просто они уже здесь по крайней мере часа два.

– Кто «они»?

– Как кто? Служащие… Катафалк установлен в большом зале.

– О чем он говорит? – спросил Мастерфайс.

Я перевел ему то, что услышал.

– Давайте войдем, – тихо сказал Ронсон, – и посмотрим сами.

Мы поднялись по монументальной мраморной лестнице и вошли в большой зал. Зрелище, которое открылось нам, показалось мне игрой воображения. В центре огромного зала возвышался катафалк, окруженный внушительными канделябрами. Вокруг молча и неподвижно сидели: Бриньон, Порталь, Шавеньяк, Фурнье, Селис и Ле Рантек со своими женами; за ними: Самюэрю, Аберо, Террен и Вассон; затем Рустэв и его жена Розина Антемес; на заднем плане виднелся Рюмен, а вокруг него толпилось около пятидесяти его активистов. Отдельно, у самого подножия катафалка, – госпожа Арангрюд. Все они восседали в красных креслах. Ошеломленный, я созерцал этот странный собор. Образ смерти, расположившейся среди ночи на первом этаже здания французского филиала фирмы «Россериз и Митчелл-Интернэшнл», закачался перед моими широко раскрытыми, полными скорби глазами. Я закрыл их и потерял сознание.

IX

Когда я очнулся, я обнаружил, что нахожусь в своем кабинете. Меня окружали Мастерфайс, Ронсон, Рустэв, Рюмен и один из сторожей.

– Что случилось? – спросил я слабым голосом.

– Бедняга, – сказал Ронсон, – вы свалились с лестницы, видимо от усталости и волнения. И рассекли себе висок.

– Висок? – повторил я, приходя понемногу в себя, и, ощупав голову, обнаружил повязку.

– Это не опасно, – сказал Мастерфайс, – но вы сильно ударились правым виском. Благодаря мсье, – прибавил он, указывая на Рюмена, – мы отыскали здесь аптечку и наложили вам повязку Вельпо. Пожалуйста, выпейте, и вам станет лучше.

Он протянул мне стакан с виски и заставил сделать глоток. Голова у меня была тяжелая, но не болела. Повязка Вельпо напомнила мне Арангрюда, теперь я, вероятно, стал похож на него. Мысль эта была мне неприятна.

– Сколько времени я был без сознания?

– Около двадцати минут, – сказал Рюмен.

– Каким образом вы все здесь оказались? – спросил я.

– Сен-Раме пришла в голову мысль пригласить сюда похоронное бюро за счет предприятия, – объяснил Рустэв, – и они взяли все хлопоты на себя.

– Кто предупредил персонал?

– Все тот же Сен-Раме, – сказал Рюмен, – и правильно сделал.

– А я и не говорил, что я против, – вздохнул я.

– Чувствуете ли вы себя в силах участвовать в совещании? – спросил Мастерфайс.

– В каком совещании?

– Сен-Раме, Ронсон, Рустэв, этот мсье Рюмен и я решили собраться, чтобы обсудить ситуацию. Мы ждем Сен-Раме; он провел полночи в больнице и теперь должен скоро приехать.

– Я чувствую себя неплохо, – сказал я, – и через четверть часа буду в полном порядке.

– Отдохните еще, а мы снова спустимся в зал, чтобы принять участие в этом бдении возле тела усопшего, раз уж его привезли сюда… – И Мастерфайс безнадежно махнул рукой. – Как только приедет Сен-Раме, мы пошлем за вами. Хотите, я погашу свет?

– Нет, – сказал я поспешно, – не надо.

Они ушли. Я встал, открыл дверь кабинета, прошел в туалет и посмотрел на себя в зеркало. Они кое-как замотали мне голову огромным бинтом. Если бы не моя чрезвычайная бледность и не этот нелепый тюрбан, я выглядел бы вполне прилично.

Освежившись холодной водой, я вернулся в кабинет. Неужели Сен-Раме действительно отдал подобное распоряжение? Это казалось мне маловероятным. Однако скоро он сам все объяснит. Но что меня особенно смущало, это присутствие на совещании Рюмена. Если бы события развивались нормально, можно было бы ничего не опасаться. Но если мы признаем, что в течение тридцати шести часов предприятие было ареной странных и необъяснимых действий, Рюмен не преминет потребовать создания официальной комиссии по расследованию, в которую войдет, естественно, и он сам. В таком случае невозможно предугадать, к чему это может привести. Рюмен способен поднять по тревоге служащих управления, а в случае необходимости – и рабочих заводов, если ход событий покажется ему подозрительным и небезопасным для персонала. Словом, я был убежден, что этого нужно избежать. Беда в том, что история со свитком, трещина в здании и необычные последствия смерти Арангрюда способны вызвать смятение, а возможно, и панику, справиться с которой уже будет не в силах ни дирекция, ни персонал. Значит, если тут кроется злой умысел, надо разоблачить злоумышленника или злоумышленников, если же злого умысла нет, нужно умалить значение событий, обратить все в шутку, посмеяться самим, а главное – рассмешить сотрудников. Я сидел в глубоком раздумье, когда открылась дверь и Ронсон сообщил, что совещание в кабинете Сен-Раме началось. Я уже вновь обрел хладнокровие и взглянул на часы – было четыре часа тридцать минут. Вскоре тысяча сто служащих заполнят здание. Мы должны принять тщательно продуманное решение, в противном случае фирму «Россериз и Митчелл-Интернэшнл» захлестнет волна истерии.

Мне сразу не понравился характер этого совещания, оно приняло такой оборот, который, на мой взгляд, не предвещал ничего хорошего. От меня не ускользнуло, что присутствие профсоюзного лидера мешало взаимопониманию, той непринужденности, какая обычно царит на совещаниях дирекции. Я говорю о настоящих совещаниях, а не о так называемых советах дирекции, на которых собираются высшие руководители. Я понимал, что Сен-Раме раздражен: стало ясно, что слухи об инцидентах, пусть даже и незначительных, широко распространились и что благодаря Рюмену весь персонал оказался замешанным в эти дела. Отрицать существующую реальность, вести себя так, словно речь идет о каком-то радостном для всех событии, я считал неуместным. Итак, генеральный директор с чопорным видом открыл совещание:

– Господин президент, господа, предлагаю отложить пока выяснение ситуации и сначала обсудить церемонию похорон Арангрюда. Сейчас коллеги покойного, делегация служащих, вдова находятся внизу, в зале, возле тела усопшего, там же и весь траурный реквизит. Приехав сюда, я успел коротко переговорить с мадам Арангрюд. Ее семья, а также родственники усопшего прибудут в Париж сегодня утром. Завтра утром в церкви Сен-Клу состоится панихида. Я решил, что наша фирма может взять на себя расходы, и уверен, вы не будете возражать. С другой стороны, считая невозможным оставлять катафалк в большом зале на целый день, я распорядился, чтобы сегодня в шесть часов тридцать минут утра служащие похоронного бюро приехали сюда, забрали гроб, катафалк, канделябры и кресла и перенесли все это в один из своих похоронных залов. За это наша фирма тоже заплатит. Как только наше заседание закончится, наше решение будет сообщено служащим, собравшимся внизу. И наконец, я предлагаю вновь встретиться сегодня в пятнадцать часов, чтобы обсудить некоторые события в жизни нашего предприятия, происшедшие со вчерашнего утра. Господа, это все, что я хотел сказать.

Этот монолог вызвал у меня два соображения: во-первых, не следует удивляться властному, почти диктаторскому тону заявления – ведь оно сделано в присутствии Адамса Дж. Мастерфайса, человека, стоящего на более высокой ступени иерархической лестницы, нежели Сен-Раме. Генеральный директор видел насквозь своих американских боссов и больше всего опасался, как бы не впутать представителя Де-Мойна в эту темную историю. Выступая таким образом, он отводил Мастерфайсу роль стороннего, хотя и высокопоставленного наблюдателя и вместе с тем не давал возможности Рюмену воспользоваться присутствием высокого гостя и затеять международный скандал. Сен-Раме хотел, чтобы в Де-Мойне знали, что, когда Мастерфайс был проездом в Париже, его почти не коснулось это нелепое дело. Вообразите начальника, который, невзирая на дождь, торжественно открывает завод, спотыкается и падает в грязь. А не лучше ли, чтобы его столкнул туда подчиненный, на которого можно было бы свалить всю вину за неприятности? Второе мое соображение касалось тактики, которую применил генеральный директор. У него был выбор: он мог примчаться в спешке небритый, удрученный личными и служебными неприятностями, запутавшийся в клубке противоречий: «Господа, я не могу назвать нормальным создавшееся положение, мы все в одинаковом затруднении. Мне бы хотелось, чтобы каждый из вас объяснил причину своего присутствия здесь, а также появление этого катафалка. Однако предупреждаю вас, что в любом случае мы должны принять срочные меры до наступления утра, когда откроются служебные помещения». Но он мог вести себя как обычно – хотя и встретился с необычными обстоятельствами, – что он и сделал. Этой ночью у Сен-Раме хватило смелости и мужества провести совещание так, как если бы его внезапно разбудили и сказали, что рабочие захватили здание компании. Сейчас я знаю, почему он так себя вел, но уже слишком поздно. То, что должно было случиться, случилось. Изумленный Рюмен спросил:

– Мсье, я совершенно согласен с вами, зал надо привести в порядок, но у меня такое ощущение, что я знаю не все и от меня скрывают правду. Что именно вы имели в виду, когда сказали: обсудить события в жизни нашего предприятия, происшедшие со вчерашнего утра?

– Послушайте, дорогой Рюмен, сейчас не время для обсуждений. Я обещаю вам заняться этим вопросом после обеда.

– Я и не собираюсь начинать обсуждение, мсье, но как я смогу принять участие в дискуссии, если у меня не будет времени подготовиться, тогда как у вас достаточно времени, чтобы все продумать? Почему всех присутствующих здесь что-то смущает, – прибавил он, воспламеняясь, – мне все-таки хотелось бы знать. Ведь у меня нет никаких дурных намерений. Мсье Арангрюд погиб, и я просил и добился, чтобы персонал принял участие в похоронном бдении; этот шаг можно оспаривать, но ведь и саму идею похоронного бдения тоже можно оспаривать. Если бы взаимоотношения между руководством профсоюза и дирекцией были лучше, меня бы это так не настораживало! Но я обязан быть бдительным. Видели ли вы когда-нибудь в Париже, чтобы представители руководства фирмы бодрствовали у гроба своего умершего коллеги? Нет? Вот это меня встревожило и смутило. К тому же вы сами сообщили мне о новом распоряжении – устроить ночное бдение, раз уж оно назначено, на предприятии, так как квартира мадам Арангрюд слишком мала. Все это немного странно, хотя – и не трагично!

Теперь Сен-Раме, должно быть, понял, что избрал неправильную тактику. Он тщетно пытался скрыть усталость и подавленность, которые ясно читались на его лице. Пристально посмотрев на Рюмена, он сказал в нависшей тишине:

– Рюмен, я вас не приглашал.

– Как так? – подскочил уязвленный профсоюзный деятель. – Ведь я сам говорил с вами по телефону!

– Возможно, Рюмен, возможно, но это был не я… Кто-то, должно быть, подражал моему голосу.

– А, – сказал Рустэв, безучастный ко всеобщей растерянности, – вот с этого и надо было начинать. Если я вас правильно понял, мы участвуем в маскараде, потому что меня вы тоже просили прийти.

Сен-Раме развел руками. Потом, словно вспомнив о чем-то непонятном, повернулся ко мне:

– А вам, мсье Мастерфайсу и Ронсону тоже звонили?

– Нет, – ответил я, – нет, это вышло случайно… я хотел избежать… видите ли, мы собирались поехать в Сен-Клу, но я забыл адрес… Тогда мсье Мастерфайс предложил сначала зайти ко мне в кабинет.

Сен-Раме, казалось, был очень удивлен. И было чему удивляться, поэтому я не обиделся, когда он задал тот же вопрос Мастерфайсу. Тот подтвердил мои слова и, воспользовавшись случаем, попросил перевести ему суть речи Рюмена. Затем долго задумчиво качал головой. Быть может, он искал в своем богатом прошлом какой-нибудь похожий случай? Однако на этот раз он не воскликнул: «Ах, Берни, это мне напоминает историю в Сантьяго, когда мы добились у Чили покупки меди в рассрочку. Почти даром! Помните, Берни?» Нет, на этот раз он промолчал и лишь с интересом рассматривал каждого из присутствующих. Ронсон шепнул что-то на ухо Сен-Раме, и тот поспешил попрощаться:

– До скорой встречи, господа.

Мы поднялись. Рюмен и я вошли в один лифт и спустились вниз, не обменявшись ни словом. Я сообщил руководству, а он – остальному персоналу о принятых нами решениях. На прощанье профсоюзный лидер протянул руку и, посмотрев мне прямо в глаза, сказал:

– До скорой встречи, надеюсь, вы появитесь на этом совещании уже без повязки.

Я совсем забыл о ней. Теперь я понял, почему несколько минут назад госпожа Арангрюд так испуганно посмотрела на меня. Похоронное бюро проявило оперативность, и в шесть часов тридцать минут зал был пуст. Стоя в одиночестве на том месте, где возвышался катафалк, я раздумывал, что мне делать до девяти часов. Спать? К семи часам я только доберусь до дому, а через полтора часа уже надо снова вставать. Однако я очень устал. Внезапно из-за колонны послышался голос. Я вздрогнул. Это был Сен-Раме. Он подошел ко мне и участливо сказал:

– Поезжайте домой, отдохните, поспите до полудня, раньше вы все равно не понадобитесь. И перемените повязку.

Чтобы не остаться в долгу, я спросил:

– Как чувствует себя ваша дочь?

– Много лучше, спасибо. – Затем он прибавил дрогнувшим голосом: – Во всяком случае, много лучше, чем мы.

– Что вы хотите сказать, мсье?

– Вы сами понимаете. Послушайте, прежде чем уйти, скажите, не знаете ли вы кого-нибудь в нашей фирме, кто умеет подделываться под мой голос?

Я с сомнением покачал головой.

– Это должно облегчить нам поиски: сочинитель этого обличения, очевидно, часто встречается со мной, если так ловко мне подражает.

– Обличения? – удивился я.

– Да, этот текст, на первый взгляд такой безобидный, – настоящее обличение, он пророчит гибель всем нам. Самое печальное, что мы этого в какой-то мере заслужили. Поверьте, я уже думал об этом. Обличитель скрывается среди нас.

Он попрощался со мной и, ссутулившись, исчез в глубине зала. Я попросил дежурного по охране вызвать такси. Уже занимался день, когда я, освободившись наконец от своей повязки, бросился на кровать. И тут я вдруг подумал: надо посмотреть в словаре, что же на самом деле означает слово «обличитель».

Я вскочил с кровати и поспешил в свою библиотеку. Вот что я прочел: «Обличение – проклятие. Риторическая фигура, выражающая пожелание несчастья тем, о ком или с кем говорят. Обличитель – человек, который обличает».

– Проклятие, – прошептал я, засыпая.