Текст книги "Девушки и единорог"

Автор книги: Рене Баржавель

Соавторы: Оленка де Веер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Автомобиль снова появился в поле зрения, на этот раз уже на дамбе, после чего исчез окончательно. Шума мотора тоже не было слышно.

Найси, муж Дейрдры, был убит человеком короля, Эоганом Дунрахтом. Он пробил сердце Найси мечом, а потом отрубил ему голову. Когда все защитники Дейрдры пали, ее бросили связанной на повозку и отвезли к королю.

* * *

Небо залил розовый свет, и остров стал розовым. Щеки Элен, ее выпуклый лоб стали розовыми, и розовый отблеск появился в глубокой синеве ее глаз.

Стоя на своих грядках, она смотрела на дом, четкий силуэт которого вырисовывался на фоне закатного неба.

Высоко над крышей длинной серой лентой тянулась стая журавлей. Их доносившееся сверху курлыканье странным образом гармонировало с шумом моря. Начался вечерний прилив, остро запахло водорослями.

День угасал. Засветились, одно за другим, окна. Элен представила, как Брижит с медным подсвечником в руке торопливо проходит комнатами и коридорами, подносит подсвечник к лампам и дарит им огонь. Наконец вспыхнуло большое окно библиотеки, заполнившись золотистым светом. И Элен увидела его. Она почувствовала стыд. Но она ничего не могла поделать с собой. Ее с невероятной силой охватило счастье, такое же непреодолимое, как потребность дышать после того, как ты всплываешь на поверхность. Она поднесла к глазам бинокль, и он сразу очутился в метре от нее: его удлиненное лицо, светлая бородка и пенсне, в котором он всегда работал. Бинокль был слишком сильным, изображение колебалось и расплывалось. Элен отчаянно цеплялась за него, пытаясь удержать на месте. Она смотрела на его лицо, она могла бесконечно упиваться этим переполнявшим ее зрелищем. Особенно когда он поворачивался к ней спиной. А вот в столовой ей нельзя было смотреть на него, не отводя взгляда. Здесь же она могла смотреть сколько хотела. Словно ребенок, оказавшийся в безлюдной кондитерской. Он двигался, он говорил, она видела, как шевелятся его губы под усами, но она ничего не слышала. Время от времени его взгляд останавливался на ней – возможно, он иногда замечал ее. Тогда она поспешно опускала бинокль, потом снова приставляла к глазам. Иногда в поле зрения появлялась рука отца, загораживая его, потом она снова видела свет лица. Она тихонько стонала от счастья.

– Смотри-ка, ведь это мисс Элен! – раздался голос в сгущавшихся сумерках. Это был хриплый голос Пэдди О’Рурка, садовника.

– А я все никак не мог понять, кто здесь гуляет каждую ночь. Вообще-то, если мисс Элен хочет полюбоваться на журавлей, то не могла бы она выбрать другое место, а не грядку с моей фасолью?

Элен умчалась, заглушив свой смех и свои рыдания. Вереницы журавлей непрерывно тянулись одна за другой по серому и фиолетовому небу. Одни стаи уже почти скрылись за горизонтом, другие пролетали совсем близко; одни казались компактными, другие рассеянными, потерявшими часть своих членов; отстающим предназначались гортанные упреки, старательным – одобрительные возгласы. Всех их объединял негромкий ритмичный шум океана диких крыльев.

Сэр Джон преподавал Элен греческий и латынь, советовал ей читать труды философов и теологов. Многие проблемы она могла на равных обсуждать с престарелыми профессорами. Но все, что находилось за пределами острова, оставалось для нее загадкой. Она всего два раза посетила Донегол и никогда не бывала в других городах. Ее неведение мира, социальных проблем и человеческих отношений соответствовало уровню пятилетнего ребенка. Она была уверена, что все в окружающем мире аналогично тому, что она видела на острове. Она знала лес и окружавшие остров валуны, ей был знаком лис с белым хвостом. И были существа, у которых нет имени, смеющиеся под землей. Она слышала рассказ Брижит, видевшей печальную даму, и верила ей. Как всем обитателям Сент-Альбана, ей приходилось слышать ветер Фарендорн, который, как считается, не существует, но который, когда дует, предупреждает о близкой беде. Однажды вечером его рычание послышалось возле дома, но когда посмотрели в окно, то увидели, что не шевелился ни один листок на деревьях. На следующий день перевернулась лодка рыбака с острова Колоколен, и он утонул вместе с сыном.

Она знала, что весной цветут дрок и рододендроны, и она не сомневалась, что повсюду есть сады с рододендронами, высокими, словно деревья, сплошь усеянными красными цветами. Она любила большой белый дом, спокойный салон, где обычно сидела за вышивкой мать, просторную кухню, заполненную дразнящими ароматами, лестницы и коридоры, которыми под строгими взглядами висящих на стене портретов предков проходили служанки; сверх всего этого, была библиотека, в которой ее отец сосредоточил все знания мира. Он всегда сидел в библиотеке, такой серьезный, мудрый и добрый, знающий не только все, что было в книгах, но и многое другое. Это была ее вселенная, находившаяся под защитой моря; все остальное скрывал туман.

И вот в этом надежном и понятном мире появился Амбруаз. Его появление, казавшееся естественным, было таким чудесным, что Элен не сомневалась: сам Сент-Альбан был создан специально, чтобы дождаться гостя и принять у себя. Он был сущностью острова, его олицетворением. Он был похож на ее отца, он был ученым, умным, спокойным, красивым. Он был рядом со всеми обитателями острова. Он находился на острове, в самом сердце вселенной.

* * *

К четвертой поездке Гризельда изменилась. С каждой прогулки на машине она возвращалась все более и более жизнерадостной; эта радость была ею утрачена во время болезни. Может быть, даже раньше, во время бесплодного ожидания приключений, появления прекрасного принца, который должен был унести ее с острова. Конечно, принц оказался шофером, а вместо корабля всего лишь машина, но машина сказочная, появившаяся из будущего. Она должна была унести ее далеко от Сент-Альбана, извергая при этом дым и рыча, словно дракон.

В начале каждой очередной поездки она надеялась, что они не вернутся, но ей все больше и больше нравилось, что поездка заканчивалась возвращением. Она уезжала, но при этом оставалась привязанной к надежному семейному гнезду, где находились ее сестры и ее родители, ее деревья и ее скалы, ее пес и ее лис; каждый раз она возвращалась в свое волшебное детство, в котором мечта о бегстве расцвела, подобно распустившимся золотым ракетам на мощном побеге дрока.

Во время первой поездки шофер спросил у нее, стараясь перекричать грохот мотора:

– Куда вы хотели бы поехать?

Она ответила:

– Куда вам хочется!

Услышь она себя при этом, стало бы ей ясно, что она не представляет – существуют ли пути, ведущие с острова?

Потом он ни о чем ее не спрашивал. Чтобы причинить как можно меньше беспокойства обитателям края, он выбирал маршрут по самым пустынным местам. Синее с золотом насекомое на блестящих колесах увлекало их по едва похожим на дороги тропам, по полям и торфяникам, по дикому побережью, где сталкиваются земля, скалы и вода в вечном споре за место под солнцем. Единственными встреченными ими живыми существами были птицы, хотя иногда попадалась и одинокая корова, которую переполненное вымя заставляло брести к далекой ферме, чтобы найти облегчение и затем вернуться к свободной жизни.

Двигатель, хотя и гораздо менее шумный по сравнению с первой моделью, все же сильно мешал разговору, и Гризельда лишь изредка обменивалась парой фраз с шофером. Конечно, ей хотелось завязать с ним более близкие отношения. На острове слуги, разумеется, хорошо знавшие свое место, в то же время были друзьями своих господ. Иногда во время задушевной беседы с Эми леди Гарриэтта говорила ей даже больше, чем приходило в голову в одиночестве. И если Эми никогда ничего не рассказывала хозяйке о себе, то только потому, что она никогда и никому ничего подобного не рассказывала. В то же время Гризельда знала всю подноготную про Молли, да и сама могла говорить с ней обо всем. Пожалуй, она была с Молли даже более откровенной, чем с сестрами, и почти такой же откровенной, как с Арданом; между существами разных видов быстро возникали доверие и привязанность, когда каждый знал, кем был он и кем был собеседник. Но когда Гризельда иногда смотрела с улыбкой на шофера, тот сохранял невозмутимость, не сводя взгляда с дороги. Она чувствовала его спокойную силу, а также сдержанность, возможно, отражавшую его недоверчивость.

Когда он останавливал машину, чтобы охладить мотор, поливая его водой, или чтобы освободить дорогу от камня, способного повредить колесо, он снимал очки, и его взгляд на мгновение останавливался на спутнице. В эти мгновения она чувствовала, что он находится где-то очень далеко, укрываясь в каком-то диком мире. Она не могла понять, говорит его сдержанность о разумной осторожности умного человека или же просто свидетельствует о природной тупости примитивного существа.

С машиной часто случались разные неприятности. Иногда мотор принимался шипеть, словно кот, столкнувшийся с фокстерьером, и во все стороны летели брызги масла. В других случаях он начинал вибрировать, сотрясая машину. Иногда рвалась цепь, а иногда мотор просто останавливался.

Такое случилось с ними, когда они проезжали по небольшому мосту над протокой, соединявшей два безымянных озера, миниатюрного продолжения царства моря внутри материка. Машина прокатилась еще несколько метров и остановилась.

Как обычно, Шаун Арран молча спрыгнул на землю, взял сумку с инструментами, сбросил плащ, каскетку, очки и куртку, засучил рукава рубашки и принялся копаться в моторе, дымившемся перед задним сиденьем, словно подгоревший бифштекс.

Гризельда тоже сошла с машины, сделала несколько шагов к озеру и уселась на валуне. После непрерывного рычания мотора наступили удивительно приятные минуты тишины и покоя. Одним из элементов тишины было щебетанье птиц; точно так же выглядела бы синяя вышивка водной ряби на голубой поверхности озера. В сотне метров от берега медленно плавала пара лебедей. Несколько уток, раскрашенных в коричневый и зеленый цвета, крутились возле миниатюрного островка с одним-единственным деревом, крона которого была больше пятачка суши, на котором оно росло. За мостом Гризельда увидела на берегу второго озера большой замок с множеством окон на квадратных башнях разной высоты с зубчатыми коронами верхушек. Казалось, что в замке, выглядевшем совершенно новым, никто не жил. Она подумала, что это должен быть замок фей. Странно, но ей почудилось, что замка не было в тот момент, когда она устраивалась на валуне. Она долго не отводила от него взгляд, надеясь уловить момент, когда он снова исчезнет. Наступившая тишина была напряженной и прозрачной. Потом неожиданно в зарослях слева от нее раздалась птичья трель, закончившаяся на длинной ноте. Эти звуки раскололи стеклянный панцирь мира, и Гризельда мгновенно осознала, что оказалась в другом мире и что это мгновение она не переживала никогда раньше и не будет переживать в будущем. Это было бесконечно продолжавшееся мгновение. Она очутилась в его центре и одновременно была везде; она понимала все окружающее, будучи озером и небом, лебедем и замком. Это было всеобъемлющее чувство, твердое и одновременно хрупкое, словно зеркало. Гризельда знала все и все могла. Но ее первое же движение могло сразу же разрушить ее знание и ее власть. Это было неизбежно. Она представляла, что должна сделать, и сделала это. Медленно наклонилась, подобрала камешек и бросила его в воду.

В тот момент, когда камень встретился с водой, взрывом загрохотал мотор. Гризельда засмеялась и повернулась к дороге. Шаун медленно приближался к ней, оставив за собой машину с работающим мотором. Он протянул к ней руку и попросил поправить рукав. Его руки были черными от смазки. Гризельда снова закатала рукава рубашки, сначала один, затем второй. Она почувствовала нежность и тепло его кожи, и в ее руке возникла дрожь, поднявшаяся до самого плеча.

Шаун огляделся и сорвал растение с бледно-лиловыми цветами. Потом смочил его водой и принялся растирать ладони. Его руки покрылись пеной, как будто он пользовался мылом, и быстро очистились от смазки.

– Отлично, – сказал он. – Мы можем ехать.

Достав из кармана белый платок, он вытер руки и раскатал рукава. Он был в шерстяной рубашке в крупную клетку синего и зеленого цвета. Материя, из которой сшили рубашку, была, очевидно, ручной работы.

– Нам некуда спешить, – сказала Гризельда. – Отдохните немного.

Она подвинулась, чтобы дать ему возможность сесть на валун, и знаком пригласила его сесть рядом с ней.

Поколебавшись мгновение, он сел.

– Вы знаете, как работает мотор? – спросила она.

– Конечно.

– Это замечательно! И это кажется мне совершенно удивительным. Этот шум, толкающий машину вперед. Где вы научились этому?

– В Германии.

– Вам довелось много путешествовать? Где вы еще побывали?

– Во Франции, в Италии.

Она говорила с ним мягко, несколько неестественно, как говорят с впервые встреченным животным, с которым хотят подружиться. Он слушал, глядя в сторону. Казалось, его внимание не связано с тем, что она говорила, и направлено не на содержание ее слов, а на их звучание. Отвечал он очень кратко, после непродолжительного молчания.

– Италия! – воскликнула Гризельда. – Ах, как бы я хотела побывать там! Вы бывали во Флоренции? Катерина Сфорца приехала туда в тридцать три года, чтобы выйти замуж за Медичи[19]19
  Имеется в виду Пьерфранческо де Медичи, третий муж графини города Форли Катерины Сфорца (1463–1509), одной из самых знаменитых женщин итальянского Возрождения, прозванной «тигрицей Романьи».


[Закрыть]. Она была красавицей. Ее первого мужа, за которого она вышла в четырнадцать лет, убили. Ее любовник тоже был убит. Но она отомстила убийцам. Вы знакомы с Флоренцией? Там должно быть очень красиво, там такие великолепные дворцы.

Он впервые повернулся к Гризельде, чтобы ответить:

– Нет ничего прекраснее Ирландии!

Он произнес эту фразу возбужденно, словно стараясь сдержаться. Его слова мгновенно стерли в голове у Гризельды не слишком отчетливые флорентийские декорации, и она решила, что Шаун был прав. Перед ее внутренним взором снова появились озеро, холмы и пространства суши и воды за ними под синим небом с белыми облаками. Она посмотрела на Шауна и повторила негромко:

– Нет ничего прекраснее Ирландии.

Почувствовав необычную близость к нему и поняв, что их ничто не разделяет, она протянула к его голове руку и коснулась волос, черных, густых и мягких. Вспыхнул огонек скользнувшего по волосам солнечного луча. Этот огонь пробежал по руке Гризельды и остановился где-то в груди. Неожиданно Шаун схватил ее за руку.

Все вокруг нее исчезло. Во мраке, предшествовавшем первому дню творения. Вселенная исчезла, остались только глаза Шауна. Они обжигали ее немым вопросом, пытались проникнуть в ее мысли и подтолкнуть к решению. Это был взгляд дикого божества, взгляд, полный одновременно нежности и силы, содержащий властное требование. Она приняла его мягкость и его свет, и почувствовала, как его сила разбивает в ней что-то похожее на камень. Огонь из ее груди распространился по всему телу.

Ей стало страшно. Она почувствовала, что сейчас сорвется в пропасть, и она не знала, что ждет ее на дне этой пропасти, удивительная радость или опасность с волчьими клыками. Она хотела бежать и не двигалась с места. Она была уверена, что далекий загадочный мир, который всегда хотела познать, мир, такой тревожный и волнующий, внезапно оказался рядом.

Гризельда резким движением высвободила руку и встала. Холодным тоном бросила:

– Пора возвращаться.

Замок оставался на прежнем месте. Это был замок Кинкельдов. Его разрушили англичане в XVII веке. Затем его восстановили, но он был снова разрушен ирландцами в начале XIX века, и сейчас от него оставались только стены. Остатки рода Кинкельдов давно перебрались в Америку.

* * *

Ни он, ни она не произнесли ни слова во время обратной дороги. Застыв рядом на жестких сиденьях, они, казалось, были превращены в камень гремящим демоном машины, охвачены им и стали его частью, подобно медной трубе клаксона и глазам-фарам улитки. Мотор торжествующе рычал и фыркал на своих пассажиров синим облаком, воняющим бензином.

Когда они подъехали к началу дамбы, Гризельда ожила, повернулась к Шауну Аррану и попросила остановиться. Она хотела вернуться домой пешком. Спрыгнув на землю, он протянул ей руку, чтобы помочь сойти. Но она сделала вид, что не заметила его руки и сошла с машины самостоятельно, опираясь на сиденье.

Когда она стояла перед ним, опустив взгляд, она видела его башмаки из грубой кожи напротив тонкой туфельки из гладкой замши, выглядывавшей из-под края ее юбки. Осторожно спрятав ее, она подняла глаза на Шауна и улыбнулась ему, пробормотав:

– До понедельника!..

Внезапно ей почудилось, что сейчас он устремится вперед, к ней, схватит ее. Но он, странно дернувшись, ограничился тем, что молча забрался на свое сиденье. Затем с силой рванул рычаги; металл и огонь воспроизвели рев дракона, которому наступили на хвост, и машина рванулась с места, словно сойдя с ума, рыча и разбрасывая камни из-под колес.

Гризельда удовлетворенно вздохнула и направилась по дамбе к дому. Заканчивался вечер, спокойный и мирный. Шум мотора затихал за ее спиной, а рокот морских волн приближался спереди. Прилив достиг высшей точки. Огромная масса воды на краткий миг застыла в равновесии, остановившись в своем вечном движении, после чего началось отступление. На гладкой поверхности моря играли пурпурные, аквамариновые и зеленые краски. Остров лежал перед ней, массивный и знакомый, словно вынырнувший из волшебного путешествия по переливам волн. Ардан, обезумевший от радости, мчался с лаем к ней по склону. Гризельда почувствовала, что охватившая ее радость сейчас заставит ее танцевать. Тело казалось ей необычно легким, каждое его движение было согласовано с морем и небом. Она побежала навстречу красно-белому псу с пятнами тени, и они встретились на нижней части лужайки. Ардан подпрыгнул и лизнул ее в лицо. Схватив его и прижав к себе, Гризельда упала вместе с ним на траву; она смеялась, пес лаял. Море со вздохом начало отступать.

* * *

Следующее воскресенье было третьим в этом месяце, и в этот день преподобный отец Джон Артур Бертон после окончания службы обедал на острове Сент-Альбан. Высокий, худой, давно облысевший старик, судя по всему, в молодости обладавший рыжей шевелюрой. Несколько лет он провел в Папуасии, где проповедовал среди туземцев христианство. Вернулся на родину хромым, облысевшим и без жены. Злые языки утверждали, что ее, а заодно и левую ногу проповедника съели новообращенные. Если и так, то его душа осталась незатронутой. Он по-прежнему был розовым как снаружи, так и изнутри.

– Обратимся к Господу, – произнес он, обращаясь к собравшемуся в салоне семейству. Это давно превратилось в традицию, когда преподобный отец совершал непродолжительный обряд перед тем, как собравшиеся садились за стол. Это ежемесячное общение с Богом избавляло обитателей Сент-Альбана от утомительных воскресных поездок в Муллиган.

Сэр Джон стоял под портретом сидевшего на коне Джонатана. Справа от него небольшой группой стояли леди Гарриэтта, Амбруаз Онжье и тетушка Августа, посетившая остров с намерением сообщить брату что-то важное. Слева от сэра Джона толпились его дочери. Перед собравшимися стоял преподобный Бертон; справа от него – зеленое кресло, слева – коричневый пуф с кисточками, а сзади – низкий столик, на котором возвышалась громадная ваза с охапкой цветов.

Закрыв глаза и нахмурившись в стремлении проникнуть в души присутствующих, он произнес:

– Мы снова собрались перед Тобой, Господи, чтобы обратиться к Тебе с нашими молитвами, поблагодарить Тебя за Твои дары и попросить Тебя о бесконечном снисхождении к нашим грехам и нашим слабостям. Ты хорошо знаешь этот дом, в котором любят и уважают Тебя. Мы просим Тебя, Господи, не лишать обитателей этого дома своей защиты и своего мира. Аминь!..

– Аминь!.. – хором отозвались собравшиеся.

Внезапно раздался негромкий, дрожавший от сдержанного гнева голос:

– Хотела бы я знать, кто этот Господь, к которому вы обращаетесь?

Это был голос Элис. Она буквально испепеляла взглядом потрясенного пастора. Ее сердце отчаянно билось в груди под накидкой с черными кружевами. Поднятые к груди руки сжимались в крепкие агрессивные кулачки. Она с пылом и возмущением продолжила:

– Можно подумать, что вы обращаетесь к капитану полиции! Вы словно приглашаете его пообедать вместе с вами! Вам не приходит в голову, что вы говорите с Богом?

Члены семейства смотрели на Элис, вытаращив глаза. Все были ошеломлены настолько, что не могли ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь.

Элис глубоко вздохнула. Ее слова были всего лишь прологом, они помогли сохранить мужество для продолжения.

– Я должна сообщить вам, что я католичка!.. Я стала членом Церкви! Единственной истинной церкви, католической, апостольской, римской церкви!.. Позавчера меня крестили.

Все присутствующие окаменели. На кухне Эми бросила сковородку и замахала руками, призывая всех к молчанию. Служанки замолчали и застыли. Сквозь стены до них не доносилось ни звука, но они прислушивались.

Элис продолжала, совсем негромко:

– И я собираюсь уйти в монастырь. Как можно скорее. И я останусь там до конца своих дней.

Сказав все что она хотела, девушка почувствовала облегчение. Опустив глаза, она повернулась и вышла из салона, сознавая, что находится в гармонии с собой и миром.

– Девочка сошла с ума! – закричала леди Гарриэтта.

– Господи Иисусе!.. Господи Иисусе!.. – повторял, как заведенный, пастор.

– Мне очень жаль. – начал Амбруаз Онжье.

Гризельда сдержанно улыбалась. Конечно, она немного удивилась, но вся эта история показалась ей забавной. Джейн, красная как рак, яростно грызла ногти. Элен, потрясенная тем, что происшествие случилось на глазах у Амбруаза, украдкой поглядывала на него, пытаясь понять, насколько он шокирован случившимся. Китти подумала, что Элис пришла к такому ужасному решению только потому, что чувствовала себя несчастной. Она выскочила из салона и помчалась на поиски сестры.

Эми, снедаемая любопытством, сообщила на десять минут раньше, чем положено, что обед подан. Пытаясь разобраться в случившемся, она уловила замешательство смущенных хозяев, заметила, что священник вытирает лоб платком, разевая при этом рот, словно рыба, оказавшаяся на песке, услышала, как леди Гарриэтта в ярости бормочет что-то невнятное, увидела, что в салоне нет Элис и Китти, и заторопилась наверх, где должны были находиться девушки.

К леди Гарриэтте вернулось ее хладнокровие. С обычной приветливой улыбкой она попросила всех к столу. Ей сейчас было не до выяснения причин непонятного безумия дочери. Кроме того, меры должен принимать ее муж, ведь она может только помогать ему. Значит, все будет решаться позднее. После обеда.

Сэр Джон очутился за столом, не представляя, как он до него добрался. Его голова была заполнена туманом, выглядывавшим наружу через его глаза. Элис! Это невозможно! Что там она наговорила про Бога?.. Уйти в монастырь?.. Бедняжка!.. Католичка! Элис католичка?.. Он качал головой. Это просто невозможно!.. Она хочет стать католичкой!..

Место Элис пустовало. Никто не упоминал ее имя. Вернулась Китти с приведенной в порядок прической. Отец взглянул на нее, но не сказал ни слова. Амбруаз вел себя молчаливо, чтобы выразить этим свое сочувствие, но при этом говорил достаточно, чтобы дать понять окружающим, что он не распространяет скандал на всех членов семьи. Леди Августа три раза накладывала себе отварного ягненка с имбирем. Она с трудом удерживала себя от желания разгрызть зубами самую большую кость. Если бы она не сдерживала раздражение, она принялась бы откусывать края от тарелки. Ее сжигало изнутри пламя возмущения, настолько сильное, что она худела на глазах. Внутри ее корсета возникала пустота. Ей казалось, что это кошмарное устройство сейчас перережет ей талию. Она надела его только из-за пастора и гостя брата. В остальные дни, в особенности на охоте, она ничем не стесняла свое тело, поддерживая дисциплину верхней половины с помощью очень тесной рубашки из грубой ткани. Что делать, женщины сконструированы не слишком удачно; природа принесла их в жертву идее продолжения рода. Живот нужен им только для беременности, а груди – чтобы кормить других маленьких самок, таких же глупых, как они, или маленьких самцов, которые превратятся во взрослых тупиц. Они становятся слишком неудобными после того, как их перестают использовать по назначению. Наверное, их следовало бы уничтожать.

Ее гнев был направлен не на Элис, а на Джона. Это он должен отвечать за случившееся, это он виноват во всем. Она давно предвидела то, что должно было произойти. И ведь это еще не конец!

Оставшись с братом вдвоем в малом салоне, она резко заявила ему:

– Это было неизбежно! Я знала, что это случится!

– Вы были в курсе планов Элис?

– Не говорите глупости! Как я могла быть в курсе?

Августа почти кричала. Он стоял возле камина, она ходила по комнате, то направляясь к нему, то останавливаясь и поворачивая назад. Потом снова кидалась к нему, словно пыталась взять приступом его достоинство, его безмятежность, с помощью которых он всегда держал ее на расстоянии, даже не догадываясь об этом.

– Вы когда-нибудь задумывались, хоть на секунду, какой жизнью вы заставляли жить своих дочерей?

– Я? Какой жизнью? Что, они жаловались вам?

– Нет, конечно!

– Мне кажется, что они счастливы.

– Еще бы они не были счастливы! Но девушки созданы не для того, чтобы быть счастливыми! Они созданы для того, чтобы выйти замуж! Вы, отец пятерых дочерей, представляете, что это такое – юная девушка?

– Мне представляется очевидным, что.

– Вы ничего не понимаете! У них кризис переходного возраста! Промежуточная стадия между детством и замужеством! На следующий день после свадьбы все меняется, девушка становится женщиной, и она не может быть счастлива просто так, без причины, потому что она теперь пересажена на новую почву, неважно куда, но теперь у нее есть свой дом, свой муж, свои дети, свои деньги, свои заботы. В конце концов, она становится взрослой. Скажите, Джон, как вы рассчитываете выдать замуж своих дочерей?

– Ну, как. Когда придет время.

– Бог мой, это время давно уже пришло! Вот оно, это время! Для всех пятерых девочек! А для Элис оно наступило несколько лет назад! У этой бедняжки. Сколько ей лет? Двадцать семь? Двадцать восемь?

– Вы несете вздор! При чем здесь Элис?

– Она выглядит на все тридцать. Ладно, пусть будет двадцать шесть.

– Постойте. Она родилась в шестьдесят четвертом. Значит, ей сейчас. Да, ей скоро будет двадцать семь!.. Невероятно!.. Пожалуй, вы правы.

– Конечно, я права! И она вот уже добрый десяток лет ждет, ждет напрасно, оставаясь в одиночестве…

– Почему в одиночестве? Она никогда не оставалась одна!..

– Юная девушка всегда одинока! Сестры, братья, родители – все это остается вне ее одиночества, не затрагивает его! Семья – это всего лишь круг лиц для общения, это не муж. Семья только воспитывает девушку и поддерживает ее до замужества. И если муж не появляется, ее одиночество становится невыносимым! Только одно существо может прервать его – это муж! Я подчеркиваю: муж, а не просто мужчина! То, что она будет делать затем, что он сделает с ней, это отдельная проблема. Но любую девушку нельзя считать сформировавшейся личностью, пока она не вышла замуж!.. До замужества это не взрослое существо, это не лягушка, а головастик!

– Головастик. Ну и сравнения у вас. Возможно, сказанное вами во многом справедливо. Но я…

– Я!.. Я!.. Хватит этого Я!.. Вы прячетесь в своем эгоизме, как черепаха в панцире! Вы нашли себе прекрасное убежище – этот остров! Ваша жена и ваши дочери только делают его для вас более уютным! Теплота общения с ними заставляет вас мурлыкать от удовольствия! Вы хотите, чтобы они оставались рядом до вашей смерти? Но одна из них уже сказала, что она не согласна!

Упоминание о смерти заставило его вздрогнуть. Сэр Джон не любил это слово, он всегда старался выбрасывать из головы любые мысли о смерти. Он не был до конца уверен в том, что религия говорила о будущей жизни, но конец теперешней жизни представлялся ему чем-то таким ужасным, что он не хотел думать о нем.

– Вы не должны были уезжать из Лондона, – сказала Августа. – Откуда на этом клочке земли, окруженном водой, возьмутся кандидаты на должность мужей для ваших дочерей? За кого вы выдадите их замуж? За пастора? Прекрасная партия: у него еще осталась одна нога.

Она злобно ухмылялась, ее губы подергивались, обнажая большие желтые зубы.

– Я давно хотела поговорить с вами об этом. Сегодня я приехала специально для этого разговора. Я давно пытаюсь поставить себя на место моих племянниц. Мне самой было достаточно сложно найти для себя мужа и сохранить его после того, как наш отец – да вознаградит его Господь в своих чертогах! – пустил по ветру состояние семьи! Я приехала, чтобы сказать вам: Джон, вы должны вернуться в Лондон!

– В Лондон? Вы сошли с ума!

– Если вы останетесь здесь, вы никогда не выдадите дочерей замуж! Вы уже сделали несчастной Элис – вы хотите принести в жертву и всех остальных?

Слова «Никогда! Никогда! Никогда!» – три раза ударили молотом по голове Джейн. Она сидела на траве возле дома, обнимая ягненка. Джейн не старалась подслушать разговор старших, но тетушка Августа говорила так громко, что она все слышала.

После обеда Джейн сбежала в лес, где увидела издалека Гризельду, направлявшуюся к Скале. Она хотела поговорить с сестрой о непонятном происшествии, но потеряла ее из виду. Прибежав к Скале, она не нашла там Гризельду. Тогда она пошла к лисьей норе и стала беседовать с лисом. Вернее, говорила только она, а лис время от времени шуршал в норе листьями и камешками, чтобы показать, что он не исчез и слышит Джейн. Он редко показывался на глаза кому-нибудь, кроме Гризельды и Эми. А сегодня он уловил запах Августы и дрожал от тревоги и гнева, почти не вникая в то, что ему говорили.

– Почему она поступила таким образом? – удивлялась Джейн. – Католичка! Представляешь?.. Она стала католичкой!.. И она хочет уйти в монастырь! Надо же!.. Ведь у нее никогда не будет семьи, не будет детей!

Все это казалось ей таким ужасным, что она заплакала. Чтобы успокоиться, она побежала на лужайку, схватила на руки ягненка, несмотря на тревожное блеянье его матери, и принялась ласкать его. Сначала он тоже блеял тоненьким голоском, но успокоился, когда она позволила ему сосать кончик пальца. Она уселась на траву, прислонившись к стене дома. Ягненок быстро уснул, пригревшись у нее на груди. Она тоже согрелась и задремала. Она всегда будет баюкать на руках маленьких ягнят, будет ласкать своих детей, кормить их грудью.

Внезапно ее разбудил голос тетушки Августы; придя в себя, она прислушалась и вдруг поняла все.