Текст книги "В глубь времен"

Автор книги: Рене Баржавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Симон сначала сопротивлялся такой жестокости, потом подчинился ей. Результат подтвердил его правоту. Насилие – плохой метод. Его собратья пришли к заключению, что система пищеварения женщины прошлого не приспособлена к перевариванию нынешней пищи. Они не теряли надежды найти хоть какие-нибудь сведения о ее желудочном соке.

А Симон повторял один-единственный вопрос, который, по его мнению, был самым главным: "Как с ней общаться?" Общаться, говорить с ней, слушать ее, понимать ее и знать то, в чем она нуждается. Как это сделать?

Сжавшись на узкой кровати, вытянув руки и ноги, она не желала ни с кем разговаривать. Замерев, она, казалось, достигла вершины страха и смирения. Через полую иглу, воткнутую в вену правой руки, ее медленно насыщал физиологический раствор. Симон с ненавистью смотрел на это варварское устройство, но это было единственным способом отдалить момент голодной смерти. Он не мог больше терпеть. Нужно было…

…Он резко выбежал из комнаты, потом из медпункта.

Дорога, одиннадцати метров шириной и три метра в высоту, пробитая внутри льда, была позвоночником МПЭ-2. Ее назвали проспектом Амундсена в честь первого человека, который достиг Южного полюса. Первого – по крайней мере, так до сих пор считалось. По обе ее стороны открывались узкие двери и маленькие улочки. Низкие маленькие платформы на толстых желтых колесах служили при необходимости для перевозки материалов. Симон вскочил в одну из них, оставленную около дверей в медпункт, и нажал на рычаг. Платформа со скрипом двинулась вперед, как жирный кот, набитый мышами. Симон прыгнул на скрипучий снег и побежал. Переводчик находилась практически на другом конце проспекта. Затем шел атомный реактор.

Он вошел в отделение Переводчика, открыв перед этим шесть дверей, чтобы найти нужную, и отвечая только нервным жестом на вопрос: "Что вы желаете?" Наконец он остановился в узкой комнате, у противоположной стены которой стояла раскладушка с шерстяным матрацем. Сбоку возвышалась консоль, заполненная экранами, кнопками, рычагами, окулярами, микрофонами.

Перед консолью стояло кресло на колесиках, и в этом кресле восседал Дюкос, филолог из Турции. Даже сидя, он производил впечатление человека чудотворной силы. Кресло исчезало под огромной массой мышц его бедер. Он, казалось, был способен пронести на своей спине лошадь или быка, или обоих одновременно.

А в теле борца заключался разум гения. Именно он создал мозг Переводчика. Американцы не поверили ему, европейцы не смогли этого сделать, русские не доверяли, а японцы взяли его к себе и дали ему все необходимые средства. Переводчик на МПЭ-2 был по счету двенадцатым экземпляром, запущенным в течение трех лет, наиболее усовершенствованным. Машина владела семнадцатью языками, а Люкос знал их в десять, а то и в двадцать раз больше. Он был гением в языкознании, как Моцарт – гением в музыке. Встретившись с новым языком, он по единственному документу, одной посылке, позволяющей сравнение, был способен всего через несколько часов постичь всю архитектонику языка и принять его лексический запас как родной. Но и он спасовал перед языком Элеа.

В его распоряжении имелись два образца для работы: поющий куб и другой предмет, по размерам не больше карманного словарика. На одной из его плоских сторон высвечивалась пленка, покрытая регулярными линиями. Каждая линия состояла из цепочки знаков, которые напоминали письменность. Объемные изображения, представляющие людей в действии, не давали повода считать этот предмет аналогом иллюстрированной книги.

– Ну и? – требовательно спросил Симон.

Люкос пожал плечами. Вот уже два дня он рисовал на записывающем экране Переводчика группы знаков, которые не имели ничего общего друг с другом. Странный язык, составленный из абсолютно разных неповторяющихся слов.

– Здесь есть что-то, что ускользает и от меня, и от нее, – пробормотал он, похлопывая мощной рукой по панели машины, и вставил цветную палочку в музыкальный куб.

На этот раз заговорил-запел мужской голос, и появилось лицо мужчины, гладкое лицо, без бороды, с ярко-голубыми глазами, черные волосы падали до плеч.

– Решение может скрываться здесь, – объяснил Люкос. – Переводчик записала все палочки, их сорок семь. Каждая состоит из тысячи звуков. Письменность включает более десяти тысяч различных слов, если это слова!.. Когда я закончу вводить их в машину, нужно будет, чтобы она их сравнила одно за другим и по группам, каждый звук и каждую группу звуков, до тех пор, пока она не найдет общую идею, правило, дорогу, что-то, на что можно опираться. Конечно же, я ей помогу, разрабатывая ее гипотезы и предлагая свои. А эти изображения помогут нам обоим…

– И сколько времени вам потребуется, чтобы получить результат? – тревожно спросил Симон.

– Может быть, несколько дней… Может быть, несколько недель, если мы завязнем.

– Она умрет! – крикнул Симон. – Или сойдет с ума! Нужно добиться успеха сию же минуту! Сегодня, завтра, через несколько часов! Потрясите вашу машину! Мобилизуйте всю базу! Здесь достаточно техников!

Люкос посмотрел на него, как Менухин посмотрел бы на кого-то, кто попросил бы его "потрясти" его Страдивариуса, для того чтобы скрипка играла "быстрее" и "престиссимо" Паганини.

– Моя машина делает то, что она умеет, – ответил он. – Она нуждается не в техниках, ей нужны мозги…

– Мозги? Но нигде в мире вы не найдете места, где было бы собрано столько мозгов! Я сейчас попрошу немедленного собрания Совета. Вы изложите ваши проблемы…

– Это маленькие мозги, господин доктор, это слишком маленькие человеческие мозги. Потребуются века дискуссий, прежде чем прийти к общему мнению о значении одной запятой… Когда я говорю о мозге, я думаю о ней, – он снова погладил край консоли, – о ней и ей подобных.

* * *

Через антенну МПЭ-1 на весь мир пошел сигнал SOS. Симон просил помощи у самых мощных вычислительных центров мира.

Вскоре отовсюду пришли ответы. Все имеющиеся в наличии вычислительные машины были предоставлены в распоряжение Люкоса и его команды. Но те, которые имелись в наличии, оказались явно не самыми лучшими. На использование мощных и быстродействующих были получены только обещания. Как только будет свободная минутка между двумя программами, сделают все возможное, что только в их силах и т. д.

Симон попросил установить три камеры в комнате Элеа. Одну он направил на аппарат переливания крови, чтобы она транслировала, как физиологический раствор – единственный и последний источник питания – перетекает в это неподвижное тело. Вторую камеру направили на лицо с закрытыми глазами и впалыми щеками, а третью – на трагическим образом похудевшее тело.

Через антенну МПЭ-1 эти изображения посылались к людям. Он заговорил:

– Она скоро умрет. Она скоро умрет, потому что мы ее не понимаем. Она умирает от голода, и мы ничего не можем сделать, потому что мы ее не понимаем, когда она нам говорит, чем мы можем ее накормить. Она скоро умрет, потому что те, кто мог бы нам помочь разобраться в ее языке, не хотят предоставить ни одной свободной минуты драгоценного времени вычислительных машин, которые заняты тем, что сравнивают уровень прибыли от продажи гвоздя с восьмигранной шляпкой с прибылью от продажи гвоздя с шестигранной шляпкой, заняты тем, что сравнивают или подсчитывают, кто больше, в зависимости от пола, возраста и цвета кожи, покупает носовых платков! Посмотрите на нее, посмотрите на нее хорошенько, больше вы ее не увидите, она скоро умрет. Мы мобилизовали огромные мощности, огромный интеллектуальный потенциал, чтобы вызволить ее из многовекового сна, а потом убить. Как нам должно быть стыдно!

Он помолчал одно мгновение, потом мягко, но безнадежно добавил:

– Как нам должно быть стыдно…

* * *

Джон Гартнер, руководитель фирмы «Межконтинентальная Механика и Электроника» увидел эту передачу по своему специальному каналу, когда находился в воздухе, где-то между Детройтом и Брюсселем. Он раздавал инструкции своим сотрудникам, которые его сопровождали, и тем, кто издалека принимал их кодированный разговор. Пролетая в тридцати тысячах метрах над Азорскими островами, он завтракал и только что приступил к яйцу всмятку, запивая его апельсиновым соком и виски.

– Этот парень прав. Нам будет очень стыдно, если мы ничего не сделаем.

И он приказал немедленно передать в распоряжение МПЭ все самые большие счетные устройства своего треста. У него их было семь в Америке, девять в Европе, три в Азии и одно в Африке. Ошеломленные сотрудники изложили ему, какие чудовищные накладки это может внести в деятельность фирмы. Потребуются многие месяцы, чтобы затем привести все в порядок. И возникнут такие дыры, которые невозможно будет залатать.

– Не страшно, – ответил Гартнер. – Вам будет стыдно, если мы ничего не сделаем.

Он действительно испытывал чувство стыда, но, будучи умным и деловым человеком, он тут же оповестил весь мир о своем решении. Результаты не замедлили сказаться: акции "Межконтинентальной Механики и Электроники" поднялись на семнадцать пунктов. Началась цепная реакция роста популярности и продаж изделий ММЭ.

Но самое главное – мощнейшие мировые тресты, научно-исследовательские центры, университеты, министерства, даже Пентагон и русская госбезопасность дали знать Люкосу, что в следующие часы электронные вычислительные машины отдаются в его распоряжение. Только чтобы он немного поторопился, если это возможно.

Смехотворная рекомендация. Все в квадрате 612 знали, что они борются против смерти. Элеа слабела с каждым часом все больше и больше. Она пыталась поесть, но ее желудок не принимал пищи. И она все время повторяла одну и ту же цепочку звуков, которые составляли два, может быть, три слова.

Понять эти слова – вот над чем работало все сообщество наиболее высокоразвитых технических умов. И на краю земли Люкос руководил всей этой фантастической ассоциацией. По его указанию наиболее мощные счетные устройства были соединены между собой радиоволнами, через реле всех стационарных спутников.

В течение нескольких часов знаменитые конструкторы конкурирующих фирм, враждебных штабов, оппозиционных идеологий, ненавидящих друг друга рас были соединены в один огромный разум, который обволакивал землю и небо сетью нервных коммуникаций, работавших на пределе своих возможностей, ради маленькой цели – понять два слова…

Чтобы понять эти два слова, нужно полностью понять незнакомый язык. Изможденные, грязные, с красными от недосыпания глазами, инженеры, работающие при Переводчике и на приемниках МПЭ-1, боролись с невозможным. Без задержки они осуществляли связь Общего Мозга и анализировали новые данные и новые гипотезы Люкоса. Гениальный лингвист растворился в своем огромном электронном аналоге – он общался с машиной с невероятной скоростью, и это общение тормозилось только помехами приемников и реле, от которых он приходил в бешенство. Ему казалось, что он мог бы обойтись и без них, общаться напрямую с этим Общим Мозгом. Два разума, живой и тот, который казался живым, больше чем общались. Они стояли на одном уровне, возвышались над всеми остальными, они понимали друг друга.

Симон носился от медпункта к Переводчику, от Переводчика к медпункту, нетерпеливый, дергающий изнуренных техников, которые посылали его прогуляться, и Люкоса, который даже не реагировал на его вопросы.

Наконец наступил момент, когда все вдруг стало понятным. Среди миллиардов комбинаций мозг нашел логическую цепочку и со скоростью света сделал выводы, скомбинировал их, проверил и менее чем за семнадцать секунд передал Переводчику все секреты незнакомого языка.

Потом он выключился, реле перестали питать нервную систему связи. От великого мозга остались независимые друг от друга гиганты, которые снова стали социалистами и капиталистами, торговцами и военными, людьми на службе добра и зла.

А в четырех стенах большого зала Переводчика царила абсолютная тишина. Люкос накладывал на маленькую платиновую бобину слова Элеа. Все реже и реже, все слабее и слабее, они приходили к Люкосу по микрофону из комнаты, где неподвижно лежала женщина.

Упершись двумя руками в спинку кресла Люкоса, Симон в который раз вскричал от нетерпения:

– Ну же?!

Люкос нажал на коммутатор записи. Бобина сделала всего четверть оборота, она опустела; защелкало печатающее устройство. Люкос протянул руку и вытащил листок, на котором Переводчик должна была раскрыть тайну двух слов.

Он едва успел бросить на него взгляд, как Симон уже вырывал его из рук. Симон прочел французский перевод. В ошеломлении он посмотрел на Люкоса и наклонил голову. Тот прочел уже эти слова на албанском, английском, немецком и арабском языках… Он взял листик и прочел оставшиеся переводы. Везде было одно и то же. Один и тот же абсурд на семнадцати языках. По-испански это имело не больше смысла, чем по-русски или по-китайски. На всех языках значилось: "ПИТАЮЩУЮ МАШИНУ".

У Симона не было сил даже громко говорить.

– Ваши мозги… – голос превратился в шепот, – ваши великие мозги… из дерьма…

Втянув голову в плечи, еле переставляя ноги, он добрался до ближайшей стены, стал на колени, растянулся, отвернулся от света и уснул, уткнувшись носом в алюминиевую переборку.

Он проспал не больше десяти минут. Вдруг он резко вскочил и заорал:

– Люкос!..

Люкос был здесь, он просматривал на экране Переводчика отрывки текста из предмета для чтения и выводил перевод этих отрывков на печать. Это были отрывки истории, написанные удивительным стилем, которые приоткрывали завесу над странным фантастическим миром.

– Люкос, – сказал Симон, – неужели мы все это сделали зря?

– Нет, – ответил Люкос, – посмотрите… – он протянул ему только что отпечатанные листки, – это связный текст. Это не галиматья. Ни я, ни Мозг не идиоты. Он правильно понял этот язык и Переводчик его хорошо ассимилировала. Вы видите, она переводит… Постоянно… Одно и то же… "Питающую машину".

– Питающую машину…

– Это должно что-то означать!.. Она перевела слова, которые что-то означают!.. Мы их не понимаем, потому что мы идиоты!

– Я полагаю… Я полагаю… Послушай… – вдруг на какую-то минуту, забывшись в растущей надежде, Симон начал называть его на "ты" как брата, – ты можешь подключить этот язык к одной из волн Переводчика?

– У меня нет свободной…

– Тогда освободи одну! Уничтожь один язык!

– Какой?

– Любой! Корейский, чешский, суданский, французский!

– Они обидятся.

– Плевать, плевать, плевать на их обиды! Сейчас не время для национальных амбиций!

– Ионеску!

– Что?

– Ионеску!.. Он погиб… Он единственный говорил на румынском! Я убираю румынский и ставлю ее язык на эту волну.

Люкос встал, стальное кресло скрипнуло от счастья.

– Алло! – заорал он в интерфон. – Алло, Хака!.. Ты спишь, черт возьми! – Он покраснел и начал по-турецки его оскорблять.

Наконец заспанный голос ответил. Люкос дал инструкции на английском, затем повернулся к Симону:

– Через две минуты все будет сделано…

Симон устремился к двери.

– Подожди! – остановил его Люкос. Он открыл стенной шкаф, взял из коробки микропередатчик и ушной аппарат со знаком Румынии и протянул их Симону. – Постой, это для нее…

Симон взял эти два маленьких аппаратика.

– Будь осторожен, чтобы твоя чертова машина не начала ей орать прямо по барабанным перепонкам!

– Я тебе обещаю, – сказал Люкос. – я прослежу… Сама нежность… Ничего, кроме нежности… – он взял в свои твердые, как кирпичи, руки того, кто за эти часы общего чудовищного напряжения успел стать его другом, и бережно их пожал. – Я тебе обещаю… Давай.

Через несколько минут Симон уже входил в комнату Элеа, предварительно подняв по тревоге Лебо, который в свою очередь поднял на ноги Гувера и Леонову. Медсестра, сидевшая у изголовья Элеа, читала какой-то сентиментальный роман. Увидев, что дверь открывается, она поднялась и сделала знак Симону соблюдать тишину. При этом она приняла профессионально заботливый вид и жестом указала на лицо Элеа. В действительности же ей было глубоко безразлично состояние Элеа, она все еще находилась в своей книге, в душераздирающей исповеди женщины, покинутой в третий раз. Медсестра истекала кровью вместе с героиней романа и проклинала мужчин, в том числе и того, который только что вошел.

Симон наклонился к Элеа, ее изможденное лицо еще сохраняло теплый цвет, но она уже не открывала глаза. Дыхание едва приподнимало ее грудь. Он нежно позвал ее по имени: "Элеа….Элеа…"

Веки слабо вздрогнули. Женщина была в сознании, она слышала его. Вошла Леонова в сопровождении Лебо и Гувера, который держал стопку увеличенных фотографий. Он издалека показал их Симону. Тот кивнул головой и снова постарался привлечь к себе внимание Элеа. Он положил микропередатчик на голубое одеяло, приподнял прядь волос, обнажая левое ухо, похожее на бледный цветок, и аккуратно ввел слуховой аппарат в розовый проем слухового отверстия.

Подчиняясь рефлексу, Элеа попыталась тряхнуть головой и сбросить с себя этот аппарат новой пытки. Но потом отказалась от этого движения, не в силах побороть изнеможение.

В этот момент Симон заговорил, стараясь ее успокоить. Он говорил очень тихо по-французски:

– Вы меня понимаете. Сейчас вы меня понимаете!

И в ухо Элеа на ее языке голос шептал: "…сейчас вы меня понимаете… вы меня понимаете, и я могу вас понять…"

Те, кто смотрел на нее, увидели, как остановилось ее дыхание. Леонова, полная сострадания, приблизилась к кровати, взяла Элеа за руку и заговорила по-русски, стараясь передать ей всю теплоту своего сердца.

Симон поднял голову, посмотрел на нее жестким взглядом и сделал знак удалиться. Леонова, немного смущенная, повиновалась ему. Симон протянул руку за фотографиями. Гувер отдал их ему.

В левое ухо Элеа лился ручей сострадания, которое она понимала, а в правом ухе грохотал рычащий поток, который она не понимала. Потом молчание. И снова:

– Вы можете открыть глаза?.. Вы можете открыть глаза?.. Попробуйте… – Симон замолчал. Все смотрели на нее. Ее веки дрожали. – Попробуйте… Еще… Мы ваши друзья… Смелее…

Глаза открылись. Они никак не могли привыкнуть к происходящему. К этому нельзя было привыкнуть. Люди никогда не видели таких огромных голубых глаз. Ни у кого из их современников не было глаз цвета неба темной ночью – сумерки, надвигается бурная ночь, осенний ветер уже сорвал облака с небес и на них остались только приклеенные золотые рыбки.

– Посмотрите!.. Посмотрите… – шептало в ухе. – Где питающая машина?

Перед ее глазами проходили одно за другим изображения предметов из цоколя. Они должны были быть ей понятны.

– Питающая машина?.. Где питающая машина?

"Есть? Жить? Почему? Зачем?"

– Посмотрите!.. Посмотрите!.. Где питающая машина?.. Где питающая машина?

"Спать… Забыть… Умереть…"

– Нет! Не закрывайте глаза! Посмотрите! Посмотрите еще раз… Эти предметы найдены вместе с вами… Один из них должен быть питающей машиной… Смотрите!.. Я вам еще раз покажу… Если вы увидите питающую машину, закройте глаза и снова откройте их…

Посмотрев на шестую фотографию, она закрыла глаза и снова их открыла.

– Быстро! – приказал Симон.

Он протянул фотографию Гуверу, который с мощностью и скоростью циклона устремился вон из комнаты.

Это был один из еще не исследованных предметов, который снова положили в цоколь рядом с оружием.

* * *

Здесь необходимо объяснить, что же сделало такой трудной расшифровку и понимание языка Элеа. В действительности это был не один язык, а два: язык женский и язык мужской, абсолютно разные как по синтаксическому, так и по лексическому составу. Конечно же, мужчины и женщины понимали друг друга, но мужчины говорили на мужском языке, в котором есть свой мужской и женский род, а женщины – на женском языке, в котором тоже есть свой мужской и женский род. А в письменности это иногда мужской, иногда женский языки, в зависимости от времени суток или от времени года, когда происходит действие, в зависимости от цвета, температуры, волнения или спокойствия, в зависимости от горы или моря и т. д. А иногда эти два языка смешаны. Очень трудно привести пример отличий языка «он» от языка «она», поскольку два эквивалентных значения могут быть переведены только одним словом. Мужчина сказал бы: «что нужно без шипов», женщина сказала бы: «лучи заходящего солнца», и тот, и другой поняли бы, что речь идет о розе. Это лишь пример – во времена Элеа люди еще не придумали розу.

"Питающую машину". Эти два слова, исходя из логики языка Элеа, были одним, что французские лингвисты назвали бы "именем" и обозначили бы как "то-что-является-продуктом-питающей-машвны". Питающая машина – это "машина-которая-производит-то-что-едят".

* * *

Питающую машину поставили на кровать перед Элеа, которая полусидела, опираясь на подушки. Ей принесли одежду, найденную в цоколе, но у нее не было сил ее надеть. Медсестра хотела дать ей свой свитер, но на лице женщины прошлого появилось такое резкое отвращение, что медсестра не стала настаивать. Элеа оставили голой. Ее похудевшая грудь все еще была сверхъестественно красива. Чтобы она не простудилась, Симон повысил температуру в комнате. Гувер таял, как кусочек льда на жаровне. Его пиджак промок до основания, а рубашка и все остальное можно было просто выжимать. Медсестра раздала всем белые полотенца, чтобы вытирать лица. Одна из камер передавала крупным планом питающую машину, которой оказалась зеленая полусфера с огромным количеством кнопок различных цветов и оттенков, расположенных по спирали от вершины к основанию. На вершине находилась белая кнопка. Основание лежало на цоколе в форме цилиндра. Все это сооружение имело объем и вес половины арбуза.

Элеа попыталась поднять левую руку. Но ей не удалось этого сделать. Медсестра хотела ей помочь, но Симон отодвинул ее и взял руку Элеа в свою.

Крупный план руки Симона, поддерживающей руку Элеа и подносящей ее к сфере питающей машины. Крупный план лица Элеа. Ее глаза.

Лансон не мог оторваться от них – постоянно камера, подчиняясь его полусознательным действиям, возвращалась и фиксировалась на необъятной ночи ее глаз из далекого прошлого. Он не посылал их на антенну. Он их оставлял себе на контрольном экране. Только себе.

Рука Элеа легла на вершину сферы. Симон держал ее как маленькую птичку. В ней была воля, но не сила. Он чувствовал, что она хотела сделать. Она его направляла, а он ее поддерживал. Длинный средний палец лег на белую кнопку, потом быстро стал нажимать на цветные клавиши. Здесь, там, выше, ниже, в центре…

Гувер отмечал цвета на влажном клочке бумаги, который он вытащил из кармана. Но не было названий оттенков цветов клавиш, которые она нажала одну за другой. Ученый отказался от своей затеи.

Элеа вернулась к белой кнопке, положила на нее палец, захотела нажать, но не смогла. Симон нажал сам. Едва кнопка погрузилась, послышался легкий рокот, цоколь открылся и из него выдвинулся маленький золотой поднос с пятью прозрачными шариками и маленькая золотая вилочка с двумя зубчиками.

Симон взял вилочку и наколол один из шариков. Шарик сначала не поддался, но Симон все же проткнул его как вишню. И поднес его к губам Элеа. С огромным усилием она открыла рот. Ей было тяжело снова его закрыть. Она не сделала никакого жевательного движения, можно было только догадаться, что шарик тает у нее во рту. Затем мышцы гортани сократились.

Симон вытер лицо и протянул ей второй шарик…

Через несколько минут она уже без посторонней помощи могла пользоваться питающей машиной. Нажимая на различные клавиши, она получила на этот раз голубые шарики, быстро проглотила их, отдохнула несколько минут, потом снова вернулась к машине. Ее силы восстанавливались с невероятной быстротой. Казалось, она просит у машины не еду, а все, что ей требовалось, чтобы немедленно вывести себя из состояния измождения, в котором она находилась. Она нажимала на разные клавиши, получая всякий раз различное количество шариков разных цветов. Она их поглощала, запивала водой, глубоко дышала, отдыхала несколько минут и начинала снова.

Все, кто был в этот момент в комнате, и все, кто следил за происходящим в конференц-зале, видели, в буквальном смысле этого слова, как к ней снова возвращается жизнь, как наливается ее бюст, ее щеки, как глаза снова приобретают блеск.

Машина для питания. Но, может быть, это машина и для выздоровления?

Ученых обуревало нетерпение. Два образца древней цивилизации, действие которых они уже видели: оружие и питающая машина, сумасшедшим образом возбуждали их воображение. Они горели желанием задать вопросы Элеа и открыть эту машину, которая, по крайней мере, не была опасной.

Газетчики были счастливы. После смерти Ионеску, из которой они сделали сенсацию, снова не менее невероятная информация, и на этот раз оптимистическая. Всегда неожиданное, белое после черного – эта экспедиция была поистине Эльдорадо для журналиста.

Наконец Элеа отодвинула от себя машину и посмотрела на всех, кто ее окружал. Она сделала усилие, чтобы заговорить. Ее едва было слышно, но каждый услышал ее слова на своем языке:

– Вы меня понимаете?

– Да…

Все кивали головами, да, да, да, они понимали…

– Кто вы?

– Друзья, – ответил Симон.

Но Леонова не могла больше сдерживаться. Она думала о всеобщем распространении питающих машин среди бедных народов, голодных детей и чуть ли не скороговоркой выпалила: "Как она работает? Что вы туда кладете?"

Элеа, казалось, не поняла или расценила эти вопросы как детское гу-гу-гу. Она продолжала свою мысль и, не отрывая взгляда от Симона, спросила:

– Нас должно было быть двое в Убежище. Я была одна?

– Нет, – ответил Симон, – вас было двое – вы и мужчина.

– Где он? Он умер?

– Нет. Его еще не реанимировали. Мы начали с вас.

Она замолчала на какое-то мгновение. Казалось, что эта новость, вместо того чтобы обрадовать, непонятно почему озадачила ее.

Она глубоко вздохнула и произнесла: "Он – это Кобан. Я – это Элеа". И снова спросила: "Вы… кто вы?"

И снова Симон не нашел ничего лучшего, как ответить: "Мы друзья…"

– Откуда вы?

– Со всего мира…

Это, казалось, ее озадачило.

– Со всего мира? Я не понимаю. Вы из Гондавы?

– Нет.

– Из Енисора?

– Нет.

– Так откуда вы?

– Я из Франции, она из России, он из Америки, он из Франции, он из Голландии, он…

– Я не понимаю… Разве сейчас Мир?

– Хм… – произнес Гувер.

– Нет! – сказала Леонова. – Империалисты…

– Замолчите! – приказал Симон.

– Мы вынуждены, – начал Гувер, – защищаться от…

– Уйдите! – сказал Симон. – Выйдите все! Оставьте нас.

Гувер покраснел.

– Мы глупы… Извините нас, но я остаюсь…

Симон повернулся к Элеа:

– То, что они сказали, ничего не значит. Да, сейчас Мир… Мы живем в Мире. Вы тоже в Мире. Вам нечего бояться…

Она издала глубокий вздох облегчения. Но было видно, как она боязливо задала следующий вопрос: "У вас есть новости… новости из Больших Убежищ? Они продержались?"

– Мы не знаем. У нас нет новостей, – ответил Симон.

Она внимательно посмотрела на него, чтобы быть уверенной, что он не лжет. И Симон понял, что он никогда не сможет ей сказать ничего, кроме правды.

Элеа произнесла один слог, потом остановилась. Она хотела задать вопрос, но не решалась, потому что боялась получить ответ.

Она обвела глазами всех присутствующих и наконец, вновь обернувшись к Симону, очень мягко спросила:

– Пайкан?

Короткое молчание, щелчок, и нейтральный голос Переводчика – который не был голосом ни женщины, ни мужчины – заговорил на семнадцати языках на семнадцати каналах: "Слово "Пайкан" не фигурирует в словаре и не отвечает никакой логической возможности неологизма. Я позволю себе предположить, что речь идет об имени".

Она тоже услышала это объяснение на своем языке.

– Конечно, это имя, – подтвердила Элеа. – Где он? Вы знаете что-либо о нем?

Симон озабоченно посмотрел на нее:

– Мы о нем ничего не знаем… Как вы думаете, сколько вы спали?

– Несколько дней? – в голосе Элеа звучало беспокойство. Она снова обвела взглядом помещение и людей, которые ее окружали, и ощутила страх, как сразу после своего пробуждения. Кошмарный сон. Она не могла даже представить себе невероятного объяснения, пыталась зацепиться за возможное.

– Сколько я спала?.. Недели?.. Месяцы?..

Нейтральный голос Переводчика снова вмешался: "Здесь я перевожу приблизительно. Кроме понятия дня и года, все измерения времени, которые были мне даны, полностью отличаются от современных. Они также различаются у мужчин и у женщин, в математических формулах и в повседневной жизни, различаются в зависимости от времени года и от состояния бодрствования или сна".

– Больше… – сказал Симон. – Гораздо больше… Вы спали в течение…

– Осторожно, Симон! – воскликнул Лебо.

Симон размышлял несколько секунд, глядя на Элеа. Потом он повернулся к Лебо: "Вы так думаете?"

– Я боюсь… – сказал Лебо.

Элеа испуганно повторила вопрос:

– Сколько я проспала?.. Вы понимаете мой вопрос?.. Я хотела бы знать, сколько времени я спала… Я хотела бы знать…

– Мы вас понимаем, – успокоил Симон.

Она замолчала.

– Вы спали…

Лебо снова прервал его: "Я не согласен!"

Он прикрыл рукой микрофон, чтобы его слова не дошли до Переводчика, а их перевод до ушей Элеа:

– Вы повергнете ее в ужасный шок. Лучше было бы сказать ей позже…

Симон был чернее тучи. Он упрямо насупил брови.

– А я не против шокотерапии, – заявил он, тоже прикрывая микрофон рукой. – В психотерапии предпочитают шок, который очищает, лжи, которая отравляет. И я полагаю, что сейчас она достаточно сильна…

– Я хотела бы знать… – настойчиво повторила Элеа.

Симон повернулся к ней и жестко произнес:

– Вы спали в течение девятисот тысяч лет.

Она с огромным недоумением посмотрела на него. Симон не дал ей времени на размышления:

– Это может показаться вам невероятным. Нам тоже. Однако это правда. Медсестра прочтет вам доклад нашей экспедиции, которая нашла вас в недрах замерзшего континента, и доклады лабораторий, которые различными методами исследовали продолжительность вашего пребывания там.

Он произносил это бесстрастным, менторским, жестким тоном, а голос Переводчика был все же успокаивающим, но таким же бесстрастным.

– Это количество времени не поддается никакому сравнению с длительностью жизни человека и даже цивилизации. От мира, в котором вы жили, не осталось ничего. Даже воспоминания. Как будто бы вас перевезли в другую точку Вселенной. Вы должны осознать эту мысль, этот факт и принять мир, в котором вы проснулись и где у вас только друзья…

Но она больше не слышала его. Она как бы отгородилась. Отгородилась от голоса, льющегося в ее ухо, от лица, которое говорило, от всех лиц, которые на нее смотрели, от всего мира, который встречал ее. Все это отходило в сторону, стиралось, исчезало. Осталась одна ошеломляющая уверенность – поскольку она знала, что ей не лгали – уверенность в огромной пропасти, куда она была брошена, вдали от ВСЕГО, что было ее жизнью. Вдали от…