Текст книги "Следы в сердце и в памяти"

Автор книги: Рефат Аппазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

В самом центре этого ансамбля возвышалось весьма скромное по масштабам скульптурное сооружение под названием фонтан "Ночь". Оно представляло собой округлых форм бассейн, в котором на невысоком постаменте располагались четыре сидящие обнажённые фигуры, выполнявшие функции кариатид. На их плечах держалась небольшая квадратной формы площадка с четырьмя экзотическими рыбьими головами по углам. Из их открытых пастей вертикально вверх поднимались струйки воды; посередине площадки покоился шар, опоясанный голубой лентой под некоторым углом к воображаемому экватору, а его поверхность украшали звёздочки – получался некий макет небесной сферы. На шаре во весь рост стояла слегка прикрытая у бёдер очень изящная молодая женщина с факелом в высоко поднятой руке. Рядом с нею стояли два мальчика-амурчика – один просто с крылышками, другой держал в руке стрелу. К сожалению, у меня не достаёт ни литературного мастерства, ни познаний в области скульптурной архитектуры, чтобы описать это почти волшебное произведение. Когда я здесь бывал, меня охватывало какое-то особое чувство полного блаженства от вечной красоты, тишины и покоя, хотя в то время я это ощущал только подсознательно, не будучи в состоянии понять разумом силу воздействия человеческих творений на наше внутреннее состояние. Даже сейчас, когда мне довелось увидеть многие шедевры и архитектурного, и садово-паркового искусства, если бы меня спросили, что бы я хотел ещё раз увидеть, я не колеблясь ответил бы: ансамбль фонтан "Ночь".

Задумываясь над всем этим, прихожу к мысли, что многие грандиозные и очень красивые, поражающие воображение сооружения подавляют своими размерами, тем самым подчёркивая не столько могущество человека, сколько его ничтожность в этом мире. Возведение большинства из них вызвано отнюдь не необходимостью и тем более целесообразностью, а продиктовано исключительно желанием удовлетворения непомерных амбиций тех или иных могущественных представителей человеческого племени. Было бы гораздо лучше, если бы земля наша заполнялась не символами могущества человека, его военной мощи, его славных побед над своими соседями или над природой, а становилась уютным жилищем, в котором царят гармония и благоразумие. Но поймёт ли когда-нибудь человек, что во всём нужна мера, превышение которой не проходит безнаказанно?

Был в парке ещё один фонтан под названием "Рахиль", но ни изяществом форм, ни какими-нибудь другими достоинствами он не производил почти никакого впечатления. Ещё одной достопримечательностью парка был дом Раевских, который почему-то в народе был известен как дом Пушкина. Перед этим домом росло громадное раскидистое дерево – то ли чинара, то ли каштан (сейчас точно не помню), про которое говорили, что его посадил сам поэт. Эта версия представляется вполне достоверной. Александр Сергеевич в качестве гостя провёл в этом доме не один день, успев за это время соблазнить, кажется, двух дочерей генерала Раевского, а когда подобрался к третьей, разразился скандал, и Пушкин был изгнан из этого дома. Так или иначе, но все мы по сей день благодарны поэту за многие вдохновенные стихи, навеянные незабываемой природой Гурзуфа и мимолётными увлечениями в доме Раевских.

Привлекали меня и некоторые другие места в парке, в которых отдыхающие проводили свой досуг. Наибольшей притягательной силой обладала площадка для игры в крокет. Игра заключалась в прокатывании деревянных шаров ударами молотков с длинными ручками через серию ворот, составленных из металлических дужек. Чтобы хорошо игралось, площадка должна быть идеально гладкой, наподобие теннисного корта. Правила игры я изучил в результате наблюдений, а вот поиграть самому почти не удавалось, так как инвентарь выдавали только отдыхающим. Я старался пораньше прийти на площадку в надежде на то, что кто-то придёт без партнёра и мне удастся поиграть. Подпорченные, со сколами шары выбрасывали, и я их подбирал, чтобы завести свой комплект. А деревянные молотки можно было смастерить и самому. Когда весь запас был собран, дело оставалось только за площадкой. Тут-то и начались трудности. Сколько я ни пробовал недалеко от нашего жилья устроить игровую площадку, мне это не удавалось сделать. Тогда я стал ходить в парк в самое жаркое время дня, когда никто там не играл, и стал в одиночестве играть за двоих. Даже такая игра доставляла мне огромное удовольствие. Я нигде и никогда больше не видел, чтобы играли в эту спокойную, аристократическую игру. А жаль!

Очень любил смотреть, как играют в бильярд и пинг-понг. Игра в бильярд ни в чём не отличалась от теперешней, а вот пинг-понг был совершенно другим, гораздо более скучным, чем нынешний, динамичный и стремительный. Всё объяснялось качеством шариков: они были гуттаперчевыми и потому очень тяжёлыми. По ним нельзя было сильно бить – они раскалывались. И тем не менее люди азартно играли, спорили, смеялись. Мне ни разу не удалось взять в руки ракетку и ударить по мячику.

С большим интересом наблюдал игры в домино, шашки и шахматы. В шашки и домино я умел играть, и больших загадок здесь не было. А вот шахматы вызывали восхищение не только разнообразием и красотой фигур, но также чрезвычайно умным видом играющих, подолгу не решающихся сделать очередной ход. Я понимал, что это очень умная игра, но расшифровать её правила никак не мог. У товарищей спрашивать было бесполезно – шахмат ни у кого не было и в помине, а о том, что могут быть даже книги об этой игре – мне и в голову прийти не могло. Так я простаивал у шахматных столиков, больше наблюдая за поведением играющих, чем за сутью происходящего на столиках. Я думал, что когда-нибудь и я научусь играть и тогда упрошу отца купить мне шахматы. А научился я играть только в 13 лет в пионерском лагере и с тех пор стал не только самым большим приверженцем этой игры, но начал интересоваться всеми крупнейшими соревнованиями, посещать турниры, читать шахматную литературу, решать задачки и т. д. К сожалению, сильным шахматистом я так и не стал. Начиная со студенческих лет, живя в Москве, я не пропускал ни одного крупного турнира, ни одного чемпионата на первенство страны, тем более, ни одного матча на звание чемпиона мира, правда, до тех пор, пока эти матчи проводились в Москве. Но всё это было гораздо позже.

Однако вернёмся к нашему пути в Ялту. Внизу остался Ай-Даниль с чудесным пляжем и детским санаторным комплексом. Вот мы проезжаем мимо Ай-Гурзуфа – так назывался не очень большой винодельный завод с подвалами для отстаивания и хранения вин. Однажды я с отцом побывал там. Меня поразили огромные бочки с вином, уложенные сотнями в ряды и ожидавшие своей череды. В подвалах было очень прохладно, сыровато и темно, а запах напоминал запах обычного столового некреплёного вина. Каждая бочка имела нечто вроде паспорта. Мастер, дававший отцу какие-то объяснения, любовно похлопывал некоторые бочки по бокам, как похлопывают хороших коней.

Ай-Гурзуф – последняя точка соприкосновения с Гурзуфской бухтой. Далее, как раз посередине между Гурзуфом и Ялтой, будет деревня Никита, а под деревней весь спуск к морю занимает Никитский ботанический сад. В Никите я бывал дважды, и оба раза мы ездили туда из Ялты к колхозникам, чтобы показывать нашу школьную самодеятельность. Концерты проходили с большим успехом, и после них колхозники разбирали нас по домам, кормили и укладывали спать. На следующий день домой добирались пешком – расстояние до Ялты всего километров восемь.

Теперь же мне не терпелось поскорей добраться до Ялты. Какая она сейчас? Писали, что во время войны там были большие разрушения. Кто остался из ребят нашего класса (последние три года я учился в русской школе), можно ли будет кого-то найти? Эти и многие другие вопросы волновали меня. Пока я над всем этим раздумывал, автобус уже подходил к Верхней Массандре, откуда в ярких лучах солнца вдруг открылась полукруглым амфитеатром вся юго-западная часть Ялты. Хотя я давно ждал этой встречи, она всё же застала меня врасплох. От этого вида и нахлынувших чувств вдруг градом полились слёзы из глаз, в горле застрял комок, и я почувствовал, что не могу сдержать себя. Отвернулся к окошку, чтобы никто не заметил случившегося. К счастью, ближайшие мои соседи то ли не заметили моих волнений, то ли оказались достаточно тактичными людьми, и я постепенно успокоился, насколько это было возможно в данной ситуации. Автобус стал спускаться по крутой массандровской дороге к городу и, выйдя к берегу, остановился почти прямо перед морским вокзалом, где располагалась автостанция, рядом с гостиницей.

Здравствуй, Ялта, город моей юности, моя красавица, часть моей души! Как я по тебе соскучился, как мечтал о встрече! Чем ты меня встретишь, о чём поведаешь? Как ты теперь живёшь без меня?

Ялта

«Золотой пляж»

Итак, я в Ялте. Я ждал и боялся этой встречи. Ждал, потому что очень любил Ялту, боялся – потому что между нами пролегла пропасть глубиной в восемнадцать лет, кардинально изменившая судьбы и людей, и городов. На душе было тяжело и тревожно, никакого настроя на беззаботный и приятный отдых я не ощущал. После моих симферопольских приключений, показавших, что я так же, как и любой крымский татарин, являюсь в Крыму персоной нон-грата, мысли и чувства были обострены. Я готовил себя к тому, что в Ялте тоже придётся пройти через ряд унизительных процедур, доказывая своё право на месячное пребывание на родине. К счастью, всё обошлось без дополнительной нервотрёпки – видимо, соответствующее сообщение о появлении крымского татарина успело уже поступить.

"Золотой пляж" оказался санаторием невысокого ранга, но у меня, впервые попавшего на подобный отдых, никаких претензий не было: палата на троих, приличный стол, очень хороший пляж, непосредственно примыкающий к основной территории санатория.

Прошло несколько дней, пока я осмотрелся, привыкая к здешним порядкам, режиму, к ближайшему окружению. Соседи по палате – два приятеля из Луганска – оказались людьми малоинтересными для меня: они приехали выпивать, гулять, загорать до одури и завести как можно больше коротких, непритязательных романов. Друзьями обсуждались только две темы – выпивка и женщины. Недалеко за территорией находилась палатка, где торговали разливным вином. Не меньше половины отдыхающих перед ужином направлялись туда, как на прописанную процедуру. После ужина перед вечерними мероприятиями продолжение обычно следовало в палате. Отказ от участия воспринимался почти как личная обида, но после нескольких эксцессов друзья от меня наконец отстали.

Зато мне очень повезло с соседями по столу. Ими оказались два немолодых человека из Москвы, обоим чуть больше пятидесяти лет, преподаватели Института стали имени Сталина. Один из них, профессор Уманский Яков Семёнович, был на редкость эрудированным человеком, страстным почитателем и знатоком поэзии, обладавшим к тому же неиссякаемым оптимизмом и большим чувством юмора. Мы с ним довольно быстро подружились и стали часть времени проводить вместе. Однако очень скоро наша компания пополнилась очаровательной молодой девушкой без всяких на то усилий с нашей стороны.

Вале едва исполнилось двадцать лет, приехала она из Рязани, откуда никогда в жизни самостоятельно не выезжала дальше Москвы. Она только что окончила музыкальное училище и готовилась стать преподавателем в музыкальной школе. Родители с трудом отпустили её одну, хорошо представляя себе все возможные сюрпризы курортного отдыха. С первых же дней Валя стала объектом назойливого внимания бесчисленных поклонников, не дававших ей проходу. Бедная девушка, не помышлявшая об амурных приключениях на юге, растерялась и даже день или два перестала бывать на пляже и выходить вечером из своей палаты. Позже она нам призналась, что наша компания ей показалась вполне порядочной, и она решила как-нибудь привлечь наше внимание к себе с тем, чтобы оказаться под надёжным покровительством. Женская интуиция её не подвела, и теперь наша тройка стала почти безразлучной. Мне с Яковом Семёновичем импонировало то, что мы, глядя со стороны, полностью овладели вниманием и симпатиями этой молодой и, пожалуй, самой красивой женщины нашего санатория. До нашего знакомства Валя посещала женский пляж, а мы соответственно мужской. Теперь все мы переместились на общий пляж, загорали и плавали только вместе, много шутили, подтрунивали друг над другом, забавлялись недоумением окружающих. Как ни странно, Вале совсем не было скучно в нашей несколько странноватой компании, она с удовольствием воспринимала наши весьма умеренные ухаживания, чувствовала себя раскованно и вполне доверяла нам во всём.

Каждые три-четыре дня я на какое-то время покидал их, чтобы посетить те места, которые интересовали только меня одного. Мне надо было составить впечатление о "новой Ялте", пожить воспоминаниями своей юности. Эти отлучки заметно огорчали Валю. Видимо, как находящийся по возрасту примерно посередине между ними, я являлся неким связующим звеном в нашей тройке. Наши ежедневные вечерние прогулки чаще всего становились "тематическими", доставляя всем огромное удовольствие. Это были вечера, посвященные то лирической поэзии, то музыке, то природе Крыма, то философским проблемам, то истории, то устройству мироздания, то человеческим отношениям. Политики мы не касались. Доминировал в этих беседах чаще всего Яков Семёнович, обладавший, помимо энциклопедических знаний, прекрасной памятью и блистательно поставленной речью. Его можно было слушать, не прерывая, весь вечер. Когда дело касалось музыки, мы перед Валей оказывались почти в роли учеников, особенно Яков Семёнович, которого бог обделил музыкальным слухом. Но я некоторыми своими познаниями несколько раз удивил Валю и как-то по поводу одного романса даже поставил её в тупик.

Запомнился один случай на пляже. Лёжа на топчане, полностью отдавшись своим чувствам и воспоминаниям, позабыв обо всём окружающем, я тихо насвистывал любимые мною наши крымскотатарские мелодии. Без этих мелодий я жить не могу, хотя слов большинства песен не знаю. Мне кажется, что прекраснее них нет на свете музыки. Очень люблю и неплохо знаю (точнее, знал!) классическую музыку, но на душу лучше всего ложиться национальная музыка. И в горе и в радости, и в тоске и в печали, и в самые весёлые или торжественные минуты жизни только она наиболее полно способна передать настроение и чувства. Она – как живое, родное, близкое существо: всё понимает, сопереживает, может успокоить и взбодрить, может растревожить и развеселить. Нет сомнения в том, что крымская земля, крымский воздух, крымская природа так же тоскуют по нашим песням, как и я; Крым обеднел, потускнел без них. Если из музыкального гармонического ряда выдернуть, убрать лишь один из составляющих его звуков, ряд этот разрушиться, перестанет звучать как единое целое. Так и Крым наш – если у него отнять не народ даже, а только его мелодии, он начнёт разрушаться, он перестанет быть носителем той уникальной культуры, которая зарождалась и развивалась здесь в течение многих веков. Народ нельзя оторвать, отъединить от родной земли так же, как землю нельзя оставить без народа, возвращающего этой земле плодородие, поливая её своим благородным потом. Несомненно, существуют нерасторжимые узы между народом и его родной землёй. А мелодии – это одно из неотъемлемых свойств народа, один из его генетических кодов.

Я был занят примерно такими рассуждениями, когда они вдруг были прерваны вопросом: "Что за мелодию вы насвистываете, Рефат Фазылович? Я таких мелодий никогда раньше не слышала".

Моё объяснение возбудило в Вале профессиональное любопытство, и она попросила повторить мелодию от начала до конца; это была "Къаранфиль" ("Гвоздика"). Она попыталась тут же напеть её, но постоянно ошибалась. После того, как у неё что-то стало получаться, она призналась, что давно подслушивала моё "музицирование", не решаясь прервать, и сказала, что из всего, что она когда-либо слушала, мои мелодии – самые красивые. "Я никогда не думала, что могут быть такие удивительно нежные переходы в сравнительно простой мелодии. Это ведь песня о нежности, песня-мечта, правда?" – говорила она.

По её просьбе я насвистел ещё несколько мелодий, и все они получили превосходные оценки. Валя была в восторге от состоявшегося открытия и тут же взяла у меня слово, что вечером я помогу ей записать всё это в виде нот. Я дал согласие набраться терпения и повторять мелодию столько раз, сколько понадобиться ей для выполнения этой работы. Кроме "Къаранфиль" мы договорились записать также "Дертли къавал" ("Печальная свирель") и, если всё пойдёт успешно, ещё что-нибудь. Надо сказать, что лет двадцать тому назад я бы и сам без большого труда смог бы справиться с такой задачей, но сейчас – вряд ли. Однако изнутри стало что-то сверлить: "Неужели не сможешь? Попробуй, ведь попытка не пытка!" Я подумал, что при записи без инструмента могу наделать кучу ошибок и будет стыдно перед этой молодой девушкой за свою самонадеянность. Меня бы устроил любой струнный инструмент, но его здесь не достать. Я решил, что попробую всё же записать хотя бы одну мелодию на слух, без всякого инструмента, а затем где-нибудь найду пианино и проверю свою запись. На фортепиано я совсем не играл, но с клавиатурой был знаком, и одним пальцем мог подобрать любую мелодию. Мне уже не терпелось дождаться послеобеденного времени, чтобы, оставшись наедине, испытать свои сомнительные возможности. О своём решении я, естественно, Вале ничего не сказал, желая преподнести ей сюрприз, если получится. Только я начертил на бумаге нотные линейки, как в палату ввалились уже "весёлые" соседи ещё с кем-то, и приступили к преферансу, запивая игру тёплым пивом. Я отправился в сад и в поисках уединённого места вспомнил об одной беседке в тупичке перед небольшим обрывом, которую я как-то заметил с тыльной стороны. В беседке, увитой плющом, оказался столик, окружённый по всему периметру низкими скамеечками. Здесь было чисто, не очень жарко и удобно. "Муки творчества" нет смысла описывать, скажу лишь, что задача, к моему удивлению, поддавалась решению легче, чем я предполагал, приступая к ней. Я перебирал пальцами левой руки, нажимая ими на несуществующие струны несуществующего грифа домры или мандолины, и пытался услышать нужные звуки. Где-то я записывал уверенно, где-то оставались сомнения. Работа меня увлекла, и я сумел записать не только "Къаранфиль", но и "Дертли къавал". Огорчало лишь то, что эта примитивная запись ни в коей мере не отражала истинную красоту наших мелодий, украшенных в исполнении настоящих мастеров множеством музыкальных приёмов, которые, на мой дилетантский взгляд, были трудно передаваемы установившимися нормами формальной нотной записи. Впрочем, такой взгляд, скорее всего, был лишь следствием моей собственной малограмотности, которая не позволила мне пользоваться всей палитрой красок, имеющейся в распоряжении настоящих профессионалов своего дела. Как бы то ни было, выполнив эту работу, я получил огромное удовлетворение, чуть-чуть прикоснувшись к волшебной сфере искусства. Творчество людей, работавших в любой области искусства, всегда вызывало во мне огромное уважение независимо от того, понравилось мне конкретное произведение или нет. Эти люди, несомненно, наделены божьим даром, что и отличает их от остальных. Но порой как несправедливо обходится с ними судьба, лишая их нормальных условий для творчества, тогда как тысячи бездарных людей живут в полном благополучии, даже в богатстве, не производя за всю жизнь ничего существенно полезного! Но такова жизнь, как говорится, и мы ничего к этому добавить не можем.

Завершив "теоретическую" часть, я отправился проверять свои "произведения" на инструменте. В холле третьего этажа было одно пианино, но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь играл на нём, да и крышка могла оказаться запертой. Кроме того, я робел, как маленький ребёнок: вдруг кто-нибудь из играющих подойдёт – что я ему скажу? Но мне повезло. В течение каких-то десяти минут я успел проверить всё, что мне было нужно, и за это время ни одна душа не появилась поблизости. Исправив несколько ошибок, я отправился опять к беседке и там в спокойной обстановке все переписал начисто.

После ужина Валя, окруженная молодыми поклонниками, уже ждала нас на площадке перед столовой. Теперь она не робела перед ними, смело разговаривала, шутила и не давала никому из них ни малейшего шанса на успех. Как только появились мы с Яковом Семёновичем, Валя кивнула им головкой в знак прощания, подбежала к нам, взяла нас под руки, став посередине между нами, и Яков Семёнович повёл нас, как договаривались ещё утром, к скале "Парус". Мне очень не терпелось удивить Валю своими нотами, но на ходу не хотелось этого делать. Мы неторопливо шагали сначала вдоль шоссе, затем свернули влево и пошли в сторону моря по дорожкам сада, беседуя на сей раз о крымской природе, о прошлом Крыма, о скалах, о горных вулканических образованиях, о происхождении пещер и т. д. Я поведал об одной из старинных крымскотатарских легенд, которую помнил по рассказам матери. Так мы дошли до "Паруса".

Мы находились на высоком берегу, на котором была устроена небольшая ровная площадка для проведения обычных для курортов мероприятий по развлечению отдыхающих. Внизу под нами мы увидели эту самую скалу, на вершине которой была установлена бронзовая скульптура взлетающего орла с распростёртыми крыльями. Насколько я помнил, до войны этой фигуры на скале не было. По-моему, орёл плохо вписывался в данный пейзаж.

Сегодня площадка для развлечений была свободна, и мы, вдоволь налюбовавшись с высоты своего положения видом моря в лучах заходящего из-за гор солнца, присели отдохнуть на одну из скамеек. Было ещё довольно светло, и я решил, что самое время показать Вале своё "творение".

– Валя, вот, возьмите, это я приготовил для вас, – сказал я и протянул ей два аккуратно сложенных листка бумаги.

– Что это, Рефат Фазылович?

– А вы взгляните.

Она раскрыла листки, увидела ноты и с удивлением спросила:

– Что это за ноты, Рефат Фазылович, зачем вы их мне даёте?

– Валя, вы попробуйте их прочитать, и тогда я отвечу на все ваши вопросы.

Она с недоверием посмотрела на меня, будто ожидала какого-то подвоха, пожала плечами, посмотрела на Якова Семёновича, призывая его тоже к участию в этом непонятном деле, и, чуть присмотревшись к нотам и примерившись к размеру и тональности, обозначенных в ключе, еле слышно замурлыкала мелодию. Я наблюдал за ней с огромным любопытством и немного волновался. Не успев пропеть и трёх тактов, она резко вскочила на ноги и с широко раскрытыми глазами возбуждённо начала махать перед моим носом этими листками, говоря и смеясь одновременно:

– Это же "Гвоздика", Рефат Фазылович, "Гвоздика"! Где вы достали эти ноты, говорите сейчас же!

Яков Семёнович глядел на всё это с полным недоумением, часто моргая рыжими ресницами, и ни слова не говорил.

Я ожидал, конечно, какой-то реакции с её стороны, но не такой бурной. Тем приятнее мне было смотреть на нее, и поэтому с ответом не торопился. Валя же продолжала наступать:

– Да скажите же что-нибудь, Рефат Фазылович, что вы молчите? Где вы достали эти ноты? Кто их вам написал?

Она чуть успокоилась и ещё раз промурлыкала несколько тактов, чтобы убедиться в своей правоте. Затем заглянула на другой листик, несколько секунд настраивалась и тоненьким голоском запела ещё одну мелодию.

– А это "Свирель", Рефат Фазылович, я не ошибаюсь? Вот, послушайте, – и опять повторила несколько начальных тактов.

Вдруг меня охватило какое-то странное чувство, точное определение которому я и сейчас не могу дать. Это было каким-то непонятным соединением тоски и печали с внезапно вспыхнувшей надеждой. Мне показалось, что я переживаю за эти скалы, за этот берег, за этот кусочек моря, которые давно не слышали родных песен, и в то же время меня очень волновало происходящее: я принёс им пока ещё еле слышимую, самую мизерную частичку того, чего они были лишены многие годы. Может быть, это станет предвестником каких-то добрых перемен? В моём мозгу никак не укладывалось, чтобы народ мог быть разлучён с родной землёй навсегда. Но когда всё станет на своё место? Как всё произойдёт? Я понимал, что с каждым годом обстановка в Крыму будет меняться, увы, не в нашу пользу. Население будет прибывать, и доказывать своё право на Крым станет ещё трудней. Не будучи в силах ответить ни на один из возникающих вопросов, я тем не менее оставался верен надежде то ли потому, что был по характеру оптимистом, то ли в силу романтической наивности, которой меня одарила природа.

С трудом преодолев состояние минутного оцепенения, я постарался продолжить нашу беседу.

– Да, Валя, вы не ошибаетесь. Это те самые мелодии, которые так вам понравились. Я их попробовал сам записать, но не очень уверен, что всё сделал правильно. Я хотел предложить проверить вместе, исправить ошибки, и тогда я их вам подарю. Вы согласны?

– Да, да, конечно, Рефат Фазылович! Спасибо вам большое! Но как вы это сами могли сделать, ведь вы же мне говорили, что у вас нет никакого музыкального образования.

– Это правда, у меня действительно нет музыкального образования, но на уровне клубной самодеятельности какое-то представление о нотах я все же имею. Как-нибудь я подробнее расскажу, если это будет интересно, о своём отношении к музыке и тех небольших знаниях, которые в своё время успел приобрести. А сейчас я предлагаю устроить небольшой экзамен и мне, и вам. Вы попробуете изобразить голосом то, что здесь написано, а я буду слушать и чуть-чуть подпевать. Сомнительные места будем вместе проверять и исправлять, вы согласны?

– Это очень интересно, Рефат Фазылович, но я немного боюсь, вдруг я съеду с тональности. Вы обещаете надо мной не смеяться?

– Я как раз опасаюсь обратного: как бы вы надо мной не посмеялись.

– Я чуть присмотрюсь, и мы начнём, хорошо?

Яков Семёнович во время всего нашего разговора не проявлял к нему заметного интереса и был целиком поглощён созерцанием окружающей природы. Через несколько секунд тихо и робко полилась знакомая мелодия. Я был поражен чистотой и точностью звуков, мне трудно было поверить, что эта мелодия исходила из "чуждых" уст. Я даже забыл, что обещал поддерживать. Валя допела до конца мелодию, остановилась на миг и, надув губы, как малый ребёнок, произнесла:

– Вы меня обманули, Рефат Фазылович. Почему не подключились? Мы же договаривались!

– Извините меня, Валя, это получилось неумышленно. Я задумался, меня одолели воспоминания. Повторите ещё раз, пожалуйста, теперь я обязательно подключусь.

– Ну, начали. Раз, два, – и мы не спеша вместе вступили в ритм мелодии.

К моему удивлению, в исполнении ни одной фальшивой ноты я не обнаружил, хотя она пела по нотам, а я – без них. Следовательно, и в записи не могло быть ошибок при таком совпадении.

Валя стала хвалить меня и сказала, что далеко не все окончившие вместе с ней училище смогли бы без инструмента записать такую мелодию. Я скромно умолчал о том, что моя запись подверглась проверке на клавишах пианино и что несколько ошибок было исправлено. Ведь так приятно, когда тебя хвалят!

– Рефат Фазылович, я хочу сейчас же проверить и вторую мелодию, вы не возражаете?

– Я только этого и жду.

– Сначала я спою про себя, а потом вместе, ладно?

– Договорились.

Через некоторое время всё было уже проверено, и мы оба остались экспериментом весьма довольны.

– Рефат Фазылович, так вы мне их дарите навсегда? – спросила наконец Валя.

– Навсегда, Валя, и от всего сердца. Буду очень рад, если они будут вам иногда напоминать о Крыме и обо мне. Берите и храните на память.

– Спасибо вам большое, Рефат Фазылович, вы открыли для меня в музыке ещё один удивительный, прекрасный мир. Я никогда этого не забуду.

С этими словами она тихонько погладила мою руку и неловко поцеловала в щеку, а затем продолжила:

– Только вы обещайте не забывать меня, ладно, Рефат Фазылович? Мне бы очень хотелось, чтобы вы иногда вспоминали этот чудесный вечер.

Когда мы вернулись домой и уже прощались, отправляясь в свои палаты, я отпросился у своих друзей на завтрашний день: меня звала Ялта. Долго ворочался в постели, пытаясь составить какой-то план поездки, чтобы охватить как можно больше памятных мест. Надо побывать в своём дворе и в своей квартире, в трёх школах, в которых учился, пройтись по Дерекою, подняться к Ай-Василю, побывать в городском саду, на диком Желтышовском пляже, на базаре, хорошо бы прогуляться по Массандровскому парку и парку Месаксуди... Да мало ли мест, с которыми связаны воспоминания юности! Один за другим всплывают в памяти различные, иногда самые незначительные эпизоды прошлой жизни, задерживаясь в сознании всего несколько минут, а порой мелькая с калейдоскопической быстротой и непредсказуемостью. Как я ни успокаивал себя, чтобы уснуть и отдохнуть к завтрашнему дню, это мне не удалось. Вся ночь прошла в полудрёме и переживаниях в ожидании утра.