Текст книги "Следы в сердце и в памяти"

Автор книги: Рефат Аппазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

Николай довольно сносно мог общаться с немцами, имея некий запас знаний по языку со времени учёбы в Одесском университете, механико-математический факультет которого окончил как раз перед войной, а также какую-то практику во время наступления наших войск на территории Германии. Переводил он отчёты с немецкого гораздо лучше меня, редко прибегая к помощи переводчиц. Квартира, в которой он жил, вскоре стала чем-то вроде клуба, где мы частенько собирались по вечерам за чашкой чая или кофе, не пренебрегая и крепкими напитками. Особенно нам нравился ликёр под названием "Какао мит нусс", то есть какао с орехами. На этих вечерах музыкальную часть обычно вёл я, как хорошо играющий на мандолине, а Николай мог подобрать аккомпанемент на гитаре для любой не очень сложной мелодии. Ни у кого из мужчин, как назло, не было подходящих голосов, поэтому все песни исполнялись, в основном, женской частью нашего коллектива. Во время таких посиделок время от времени отдавали дань и поэзии. Тут в качестве исполнителя неизменно выступал капитан авиации Юрий Александрович Мозжорин. Он наизусть читал "Графа Нулина", "Гавриилиаду", "Царя Никиту", "Луку М...." и много других пикантных и не вполне приличных поэм. Мозжорин не работал в нашем расчётно-теоретическом бюро, а больше занимался проблемами управления, но мы очень быстро сошлись с ним, и он стал постоянным "членом" нашего неформального клуба. По возвращении в Москву он довольно быстро продвинулся по военной службе, стал заместителем начальника одного из основных НИИ Министерства обороны по ракетной технике, а затем был назначен директором ведущего Научно-исследовательского института нашей отрасли, в составе которого позже был организован хорошо всем известный ЦУП – Центр управления полётами. В этой должности Юрий Александрович проработал до конца жизни, имея звание генерал-лейтенанта авиации.

К нашей компании частенько примыкала Наташа Рыжова, недавняя выпускница Ленинградского военно-механического института. Наташа оказалась очень мягким, добрым, я бы сказал, душевным человеком, приятной и в манерах, и в разговоре, и в поведении. Красивые черты лица, пушистые волосы, почти синие глаза с очень длинными ресницами заставляли каждого обращать внимание на неё. Единственным недостатком её был очень высокий рост – где-то порядка метр восемьдесят пять, если не больше, который у женщин особо бросается в глаза. Я при росте 175 казался около неё недоростком, пигалицей. Она, по моим наблюдениям, изрядно страдала от этого, так как найти подходящую пару для себя было делом нелёгким. У нас с Наташей близко сошлись интересы в желании получше овладеть немецким языком, и мы договорились с одной пожилой немкой, учительницей немецкого языка по образованию, о занятиях. Для фрау Зельхе при её очень маленьком карточном пайке наша поддержка была совсем нелишней. Она была женщиной строгой, педантичной, очень добросовестно относящейся к своей работе, и малейшая несерьёзность, проявляемая иногда с нашей стороны к занятиям, сильно её огорчала. Почти совершенно не знающая русского языка, в таких случаях она наставляла нас, задавая очередное задание к следующему уроку: "Абер зайн зи битте зэр фляйссиг, – и, очень растягивая трудное русское слово, добавляла, – пгылежьно", что означало просьбу быть прилежными в выполнении её заданий. Мы у неё проучились месяца два и кое-чему научились.

На работе мы особенно не надрывались, но и время впустую не тратили. Постепенно наши знания пополнялись всё новыми сведениями о ракете ФАУ-2, о методах теоретических исследований и различных практических расчётных приёмах. Однажды для нас устроили ознакомительную поездку в бывший серийный подземный завод вблизи города Нордхаузена, который во время войны, в середине 1944 года, уже выпускал до 600 ракет в месяц (при максимальной проектной мощности до 30 ракет в сутки). Размеры этого грандиозного подземного сооружения поражали воображение. По различным сведениям, немцам удалось с боевых стартов выпустить около 3000 ракет ФАУ-2, из них 2000 штук по Лондону. Стоимость одной ракеты оценивалась порядка 300 тыс. рейхсмарок. Конечно, это было больше оружием устрашения мирного населения, чем оружием, решающим судьбу сражений на фронтах, так как могла поражать только большие площадные цели. Но если вспомнить, что никаких средств борьбы против такой ракеты не было, и они не могли появиться в ближайшие несколько лет, и что немецкие учёные всё ближе продвигались к созданию атомной бомбы, то потенциальную ценность ФАУ-2 трудно было бы переоценить.

По заданию наших руководителей, кроме переводов отчётов немецких специалистов, мы уже начинали просматривать возможности улучшения характеристик ракеты ФАУ-2 и даже определять основные проектные параметры будущих ракет, которые могли бы достигать дальности 500 и даже 800 км.

Но жизнь не ограничивалась только работой. Пользуясь тем, что мы были совершенно свободными людьми и никакого надзора над нами не было, свой досуг каждый волен был использовать по своему усмотрению. Помимо наших домашних и "клубных" вечеров, мы с Николаем Герасютой время от времени посещали загородный ресторан "Япан", где обслуживали только советских людей. Немцам туда вход был запрещён. В "Япане" нас привлекал прекрасный кегельбан и отличная круговая панорама, открывающаяся с этой довольно высокой точки. Николай любил отдать дань и всяким фирменным высокоградусным напиткам, но я, по мере возможности, уклонялся от этого, не находя в искусственном самовозбуждении никакого удовольствия. Да и дорогое было это удовольствие для человека, старающегося хоть бы чуть-чуть приодеться. У меня не было ни второго костюма, ни лишней пары обуви, ни пальто, ни даже часов на руке.

В первое время мы раза два или три заходили в городской кафе-бар, чтобы посмотреть, как проводит местная молодёжь свободное время и чтобы потанцевать с немецкими девушками. В кафе-баре было весело, интересно и непривычно. Там без всякого предварительного знакомства можно было влиться в любую немецкую компанию и весь вечер просидеть за кружкой пива. Никакой настороженности со стороны немцев по отношению к себе мы не чувствовали. Если пригласить на танец чужую девушку, никто и не вздумает обидеться, как это водится у нас. Много пить не было принято. Шнапс или ликёр подают в мизерных рюмочках, чуть больше напёрстка. Каждый раз, еле смочив кончик языка, принято восклицать "шён", то есть прекрасно, необыкновенно. Этого напёрсточка хватает на весь вечер. Немцы любят, когда их угощают – пивом, шнапсом или сигаретами. За вечер свою благодарность немец выскажет несколько раз. От угощения никто никогда не отказывается. Довольно часто парень или девушка, взяв сигарету, благодарят и прячут её в кармашек со словами: "для мамы" или "для папы". И только вторую сигарету используют тут же по назначению. Девушки не стесняются приглашать на танец кого угодно, не спросив согласия у своего кавалера. Точно так же поступают и ребята. В конце каждого танца все дружно аплодируют – то ли самим себе, то ли музыке или музыкантам, если таковые имеются. Нам ни разу не довелось быть свидетелями выяснения отношений между разгорячёнными молодыми людьми по типу принятых у нас: "Выйдем поговорить!" или "Ты меня уважаешь?"

Забегая вперёд, поделюсь ещё одним удивительным, малоправдоподобным наблюдением: за всё время пребывания в Германии я ни разу не увидел на улице не только пьяного, но даже заметно подвыпившего немца. Возможно, это было особенностью только таких маленьких провинциальных городков, как Бляйхероде, в которых неблаговидный поступок любого человека мог стать достоянием всего населения.

Когда во время танцев играли всеми любимые популярные мелодии, такие, как "Рио-рита", "Розе мунде", "Ля полюма" ("Голубка") весь зал тихо подпевал и раскачивался в такт мелодии. Это выглядело очень красиво. У немцев очень много мелодий маршеобразного ритма, под которые танцуют фокстрот. Но каково было наше удивление, когда вдруг заиграли "Стеньку Разина" и все дружно стали петь что-то похожее на гимн. Когда у наших соседей мы стали интересоваться, откуда они знают эту мелодию, они в свою очередь удивились нашему вопросу, так как были убеждены, что это исконно немецкая мелодия. Какие были слова в этой песне – я до сих пор не знаю. Но в том, что немцы считают эту мелодию своей, я имел возможность убедиться неоднократно. Даже тогда, когда я покупал в магазине губную гармошку, правильность её настройки на до-мажор демонстрировали именно на "Стеньке Разине". Кстати сказать, я довольно быстро освоил технику игры на губной гармошке, и в наших музыкальных импровизациях частенько менял мандолину на неё, если под рукой оказывалась гармошка нужной тональности. До сих пор у меня сохранились в прекрасном состоянии две малые гармошки с надписью на них С-dur, которыми иногда пользуюсь, когда предаюсь воспоминаниям о немецком периоде своей жизни или хочу продемонстрировать кому-либо возможности этого маленького многоголосого инструмента.

Первую экскурсию мы с Николаем совершили к Йене. Этот город стал всемирно известным благодаря заводу Цейса, выпускающему превосходную оптическую продукцию и приборы точной измерительной техники. Мы надеялись там попутно приобрести очки. По пути остановились в нескольких немецких сёлах, так как нам было интересно сравнить их с русскими. Сёл как таковых в нашем представлении мы не увидели. К любому населённому пункту вели асфальтированные дороги, улицы внутри населённых пунктов также асфальтированы или выложены брусчаткой. Дома чаще всего двухэтажные кирпичные, каменные, совсем не похожи на наши деревянные хаты. Перед домами цветники; ни гусей, ни кур, ни свиней, пасущихся там и сям, не видно. Нам удалось заглянуть вовнутрь двух домов. Сразу было видно, что в одном из них живут довольно зажиточные люди, обстановка в нём была более богатой, чем в квартире, в которой я жил в Бляйхероде. Другой дом был обставлен беднее, и порядка в нём было меньше, чем в первом. В обоих домах мы угостили хозяев сигаретами, побеседовали с ними несколько минут и попрощались. Мы успели заметить, что в обоих домах были ванные комнаты, а, следовательно, водопровод и канализация, в кухне стояли газовые плиты и холодильники, о чём мы в России имели тогда смутное представление, и, конечно, электрическое освещение. По отношению к себе мы не заметили ни подозрительности, ни лести, ни признаков какого-либо беспокойства. Видимо, присутствие советских людей воспринималось ими как неизбежное следствие войны, к которому надо относиться спокойно.

Когда мы доехали до Йены, в самом центре города на глаза попался тот самый магазин, который мы хотели найти. Покупателей, кроме нас, не было, и мы не спеша подобрали для себя нужные очки: я – с выпукло-вогнутыми стёклами на минус шесть диоптрий, а Николай – простые затемнённые, солнцезащитные. Хозяин магазина нам объяснил, что это единственный магазин в городе, торгующий оптикой. Производство на заводе Цейса ещё не налажено, так что приходится торговать той продукцией, которая оставалась на складе. С большим сожалением он рассказал нам, что завод национализирован, и теперь им не владеет господин Цейс, но он, вероятно, по-прежнему будет управлять им. "Хорошо, если бы он остался, – сказал нам владелец магазина и добавил, – господин Цейс прекрасный человек, и все в нашем городе его очень любят и переживают за него". Через какое-то количество лет мы из наших газет узнали, что господин Цейс добровольно передал все свои предприятия в собственность государству, а сам он был назначен директором фирмы. Видимо, в его распоряжении оставался этот единственный шанс, позволяющий ему сохранить и уберечь от развала и разграбления своё любимое детище.

В другой раз Николаю удалось достать машину на целых два дня, и мы совершили довольно большое путешествие, побывав в городах не очень далеко расположенных от нас, по маршруту Бляйхероде – Веймар – Эрфурт – Галле – Гера – Лейпциг – Бляйхероде. Описывать свои впечатления об этих городах я не стану, так как ничего не добавлю к тому, что может почерпнуть любопытный читатель из многих источников, во-первых; и, во-вторых, потому что наша ознакомительная экскурсия была столь скоротечной, что я бы не рискнул навязывать читателю свои поверхностные суждения.

Баронесса Рената фон Перфаль

Мои предчувствия о том, что в новой квартире отношения сложатся лучше, чем со старым фашистом, к моему большому удовольствию, оправдались. И фрау Хаммер, и Рената постепенно стали относиться ко мне с возрастающим доверием, несколько раз пригласили к вечернему чаю, я со своей стороны угостил их шоколадом, сахаром и маслом, полученными в виде сухого пайка, чем вызвал их неподдельную благодарность. Как-то фрау Хаммер попросила меня называть её фрау Эльза, как это принято между хорошими знакомыми. Рената её называла либо Эльзхен, либо Мути, то есть уменьшительными от Эльза и мама. Вскоре они посвятили меня в некоторые свои семейные тайны.

Оказалось, что фрау Эльза вовсе не тётушка Ренаты, а гувернантка, ставшая для Ренаты как бы приёмной матерью. Рената была самой младшей, восьмой дочерью супругов фон Перфаль. Мать её умерла при родах, отец во второй брак не вступил, и таким образом вырастила и воспитала Ренату именно фрау Эльза, которая к ней относилась, как к своей родной дочери. Фрау Эльза никогда замужем не была, своих детей у неё не было, и всю жизнь она прожила в семье барона фон Перфаль. "Поэтому, – сообщила она мне с заговорщическим видом, – я, если говорить честно, не фрау Эльза, а фрёйляйн Эльза! Но вы называйте меня фрау Эльза". Конечно, меня заинтересовал вопрос, где же отец Ренаты. Оказалось, что он в американской зоне оккупации.

Семья баронов фон Перфаль относилась к старинному дворянскому роду. Больших капиталов, недвижимости, доходов она не имела. Сам барон получил инженерное образование и работал начальником районной электростанции до самого конца войны. Когда Тюрингию заняли американские войска, ничего здесь не изменилось, но когда она по соглашению между союзниками была включена в советскую зону оккупации в обмен на сектор в Берлине, многие решили здесь не оставаться. "Отец ненавидел фашистов, – рассказывала позже мне Рената, – но ни в каких тайных антифашистских организациях он не участвовал. Он вообще старался как можно дальше быть от всякой политики. Коммунистов он тоже не любил и не знал, чего от них можно ожидать", – под строгим секретом говорила она, когда мы познакомились поближе.

Уходя из Тюрингии, американцы приглашали желающих, и особенно специалистов, представляющих какую-то ценность, перебраться в американскую зону. Отец Ренаты и уехал тогда в Баварию, чтобы устроиться там и затем забрать Ренату с гувернанткой. "Устроиться он устроился, и неплохо, – рассказывала фрау Эльза, – но вот перевезти туда дочь уже оказалось невозможным".

Мне, человеку знакомому со многими "прелестями" советского режима, можно было не удивляться этому, но все же я не удержался от дурацкого вопроса:

– Когда же он сможет вас забрать к себе?

Старая и молодая немка посмотрели друг на друга, улыбнулись и предположили:

– Герр Ри'фат, это вам наверное известно лучше, чем нам.

Ответить мне было нечем, и я предпочел продолжить свои вопросы.

– Отец тоже жил с вами в этой квартире?

Они опять улыбнулись друг другу.

– Нет, конечно, это ведь не наш дом, а дом служащего, который работал у моего отца, – ответила Рената, – мы у него снимаем нижний этаж, а он с двумя детьми и женой живёт на втором.

– Где же вы раньше жили?

– Там, где теперь штаб.

"Ничего себе", – подумал я, представив себе это двухэтажное здание, в котором мне доводилось бывать время от времени.

– Это же очень большой дом, – удивился я, – там не менее двадцати комнат. Зачем вам столько или вы часть комнат сдавали?

– Вы правы, в последние годы у нас, действительно, было несколько свободных комнат, но когда все сёстры жили вместе, нам даже не хватало комнат. Сами посудите, одних спален нам надо было десять. А ещё столовая, кухня, кабинет отца, библиотека, одна комната для уроков – учебная, одна – для шитья и вышивания, одна – самая большая – для музыки и танцев, прачечная, мастерская, комната для игрушек и кукол; двух ванных комнат было для нас мало и, извините, по утрам приходилось становиться в очередь. Только когда несколько сестёр вышли замуж, стало свободнее.

Мне очень интересно было представить себе, как жило это большое семейство, да ещё без хозяйки, без матери.

– Кто же у вас убирал, стирал, готовил? У вас был повар, домработница или какие-то другие работники?

– Когда дети были маленькие, была ещё одна гувернантка, а больше никаких работников у нас не было. Готовили, стирали и убирали старшие девочки, готовила и Эльзхен, и папа, и все мы тоже научились работать на кухне.

Переждав немного, Рената добавила:

– Мы и в саду всю работу делали сами, собирали ягоды, консервировали. Только вот теперь у нас нет ни дома, ни этого сада, – с сожалением закончила она свои пояснения.

Эти признания полностью опровергали мои представления о жизни таких высокотитулованных особ, как бароны и им подобные. Не успел я осмыслить всё сказанное, как Рената сама обратилась ко мне с вопросом:

– Герр Ри'фат, а сколько комнат у вас, в вашем доме, в вашей квартире?

Тут, правда она употребила слово "вонунг", то есть жилище.

Я чуть подрастерялся, но тут же нашёлся:

– Я жил в общежитии как студент, и своей квартиры у меня не было.

Надо сказать, что за несколько дней до этого разговора я им рассказывал, что у меня есть дочка и показывал фотографии жены и дочери. Сначала они не поняли смысла слова "общежитие", а когда поняли, у них возник новый вопрос:

– И они тоже жили с вами в общежитии?

Пришлось пояснить, что мне, как семейному студенту, предоставили в общежитии отдельную комнату до окончания института, а затем я вынужден был отправить жену с дочкой к своей тёще, в другой город. Когда вернусь из Германии, у меня уже будет своя квартира, но я её пока не видел. А сам подумал, что надо было как-то ловко соврать, чтобы уйти вообще от этого разговора. Но, как любит говорить один из моих друзей: "Хорошая мысля приходит опосля!"

В другой раз фрау Эльза и Рената заинтересовались моим именем. Они говорили, что, по их представлениям, у русских и вообще у славян такого имени нет.

– Может быть, вы иудей? – решились они спросить.

– Нет, – ответил я, – не иудей, хотя некоторое внешнее сходство с иудеями, пожалуй, имеется. Я татарин, точнее – крымский татарин, если вы вообще слышали о таком народе.

Мое признание вызвало у них такой же большой интерес, как если бы я сказал, что я краснокожий индеец или эскимос. Конечно, они знали кое-что о татарах, но совсем себе не представляли татарина в таком цивилизованном облике. Их заинтересовала наша религия, обычаи и обряды, история, язык, культура и многое другое. Когда разговор коснулся моих родителей, братьев и сестёр, я сказал, что они живут в Крыму, откуда я и сам приехал в Москву, чтобы получить инженерное образование. Где находится Крым, они приблизительно представляли себе. Я очень боялся, что они знают о "великом переселении народов", учиненном нашим "мудрым вождём", но, к счастью, об этом им ничего не было известно.

– Ваша жена тоже татарка? – спросила фрау Эльза.

– Нет, – отвечал я, – она русская, вернее, считает себя русской, хотя в ней течёт и украинская, и польская кровь.

– Вы ведь магометанин, – продолжала любопытствовать фрау Эльза, – разве ваша религия позволяет вам жениться на женщине другого вероисповедания? Или она приняла вашу религию? Где же и как вы бракосочетались – в церкви или в мечети?

Рената все это очень внимательно слушала, не подключаясь к нашему разговору, а только помогала переводить. Видимо, в этой сфере она считала себя недостаточно компетентной. Я лихо парировал этот её вопрос, почувствовав себя на должной высоте:

– То, о чем вы говорите, фрау Эльза, для нас уже давно не имеет никакого значения. Мы атеисты и свободны от всяких религиозных предрассудков. Мы с женой нигде не венчались, а зарегистрировались в ЗАГСе, то есть в государственном учреждении, где регистрируют и рождение, и смерть, и брак, и развод.

Она удивленно покачала головой, чуть помолчала и задала ещё один вопрос, как бы не совсем поверив в мои слова:

– И вы никогда не молитесь Богу, герр Ри'фат?

– Конечно, нет, фрау Эльза! Ну, где же он, этот бог, кто его видел? И разве кому-то удалось доказать, что он существует? Неужели вы сами верите в его существование?

Наша непринуждённая беседа уже переходила в идеологическую дискуссию, и мы оба это поняли вовремя. Фрау Эльза только сказала:

– Это дело совести каждого, герр Ри'фат. Мы, например, с Ренатой каждое воскресенье ходим в кирху.

– Разумеется, – ответил я примирительно, – никто не заставляет другого верить или не верить. Каждый поступает, как он считает нужным, – и все же добавил: – У нас в СССР, откровенно говоря, верующих очень мало, почти все церкви и мечети давно уже закрыты.

На этом, собственно, и закончился этот очень своеобразный разговор, смысл которого я постарался передать как можно точнее с учётом того, что каждый из нас ежесекундно заглядывал в словари, прибегал к помощи Ренаты или жестов и мимики. Он хорошо врезался в память, потому что других подобных бесед в моей жизни почти не было.

С тех пор прошло много-много лет. И каждый раз, когда я вспоминаю этот разговор, мне становится очень стыдно за себя, хочется найти фрау Эльзу и Ренату и извиниться перед ними. Нет, я не стал за эти годы очень примерным верующим, но мои взгляды и, особенно, внутреннее состояние претерпели сильные изменения. Есть ли Бог? Я убежден, что Бога как телесного существа, конечно же, нет. Но Бог – это нечто, связанное с нашим разумом, с нашей совестью, с духовным миром каждого из нас. Бог – это то, с кем наедине советуешься, перед кем каешься в грехах своих, у кого просишь помощи в трудную минуту жизни, кого благодаришь за успех и удачу, кому вверяешь свои сокровенные мысли и желания. Тот, у кого в душе нет Бога, способен на отвратительные поступки, он лишён человеколюбия, ему не доступны высокие чувства любви и сострадания, он жалок и ничтожен как человек. Вера в Бога, с моей точки зрения, вовсе не связана с обязательным еженедельным посещением мечети, пятикратным намазом в течение дня и с совершением целого ряда других ритуальных обязанностей. Каждый волен себе выбирать те из них, которые ему доступны с учётом окружающей обстановки. Очень важно, чтобы человек выполнял те или другие обряды и установления не ради своей личной выгоды (иначе ему будет плохо, Бог покарает!), а по велению души. Самое трудное в жизни каждого человека или почти каждого – самоограничение, ему труднее всего бороться с самим собой. Если он осознает границу между "хочу" и "нужно", "можно" и "нельзя" и способен заставить себя придерживаться разумных границ, не ущемляющих интересов окружающих, значит он живет по совести, ему не чуждо духовное начало. Мы можем сказать, что ему Бог покровительствует, независимо от того, каковы его личные отношения с Богом. В противном случае, я его причисляю к безбожникам, даже если он носит крест, ходит в церковь, бьёт поклоны и крестится перед всем миром или посещает мечеть и делает пожертвования (садакъа).

Понятие веры в Бога имеет и другую, философскую сторону. Нельзя отрицать того, что мир наш устроен весьма разумно. Порой удивляешься и целесообразности, и красоте его. Я далек от мысли о семи днях, в течение которых Бог якобы создал всё так, как есть. Но наличия какой-то высшей организации во всём этом трудно не признать, независимо от того, назовём ли мы силы, создавшие всю необозримую Вселенную с её бесконечным множеством загадок, Творцом ли, Богом или еще как-то. Этот всемирный Разум не стоит вне природы, над природой, а сам является её неотъемлемой частью. И я верю в существование Бога в этом, философском его смысле.

Окажись я сейчас рядом с теми двумя немецкими женщинами, я бы извинился перед ними за свое невежество и за то, что, сам того не осознавая, в те давние годы невольно оскорбил их религиозные чувства. Правда, они, будучи людьми высококультурными и тактичными, не дали этого мне понять, но в душе, без сомнения, осудили мои совершенно неуместные слова. К счастью, никакого ухудшения налаживающихся хороших отношений после этого разговора не произошло, и они продолжали относиться ко мне с искренним доверием.

Как-то придя домой в середине дня, а не вечером, как обычно, я застал Ренату за весьма интересным занятием: она натягивала на металлический каркас от абажура шёлковую разрисованную ткань. Тут же возле стола на полу лежали ещё два каркаса. Увидев меня, она очень смутилась, и на мой вопрос, не хочет ли поменять в нашей квартире все абажуры, отрицательно покачала головой. Затем в ещё большем смущении призналась, что таким способом зарабатывает себе на жизнь. В каком-то селе она покупает эти каркасы, кроит и разрисовывает ткань, натягивает её и через посредников продает готовые абажуры. Никто в городе об этом и не догадывается, хотя многие знают её – она ведь единственная баронесса не только в Бляйхероде, но и в ближайшей округе. Она очень просила меня никому из своих знакомых среди русских или немцев не рассказывать об этом её секрете. Оказывается, она училась рисовать в студии, но полного курса не успела завершить и никакого диплома у неё нет. Могла бы работать переводчицей – лучше всего она знала французский, на профессиональном уровне, – но не может найти работу. Вот и приходится заниматься этой полуподпольной работой. Ей хорошо даются языки. Вполне прилично владеет английским, а сейчас самостоятельно изучает испанский и считает, что надо было бы заняться и русским.

Я заметил, что Рената почти нигде не бывает, все вечера проводит дома за какими-нибудь занятиями. Если я возвращался с работы рано и никуда не уходил, она тут же приходила ко мне одна или со своей Эльзхен, либо уводила меня в свою комнату, чтобы послушать музыку (у неё был очень хороший приёмник) и поговорить на интересующие её темы. А интересовало её многое, особенно связанное с нашей страной, так как выяснилось, что тут не только у неё, а у большинства немцев полный провал. Так, например, из русских писателей она знала только имена Л. Н. Толстого и А. С. Пушкина, хотя ни одного из их сочинений она не читала. Однажды, когда мы сидели в её комнате, она вдруг обратила мое внимание на льющуюся из приёмника музыку со словами: "Прекрасная музыка! Послушайте, Рeфат!". Это была хорошо знакомая мне увертюра к опере "Руслан и Людмила". Я сказал, что это музыка Глинки. "Что за Глинка?" – последовал вопрос. Я рассказал ей, что сам знал, о М. И. Глинке, о поэме "Руслан и Людмила", об опере и ещё о многом другом. Выяснилось, что из русских композиторов она знакома только с двумя именами – Рубинштейна и Чайковского и не знала ни одного из их произведений, хотя окончила музыкальную школу. Судя по всему, успехи в музыке у неё были весьма скромные. По моим настойчивым просьбам и после долгих колебаний Рената решилась сыграть пару пьес на фортепьяно, сделав множество предварительных оговорок. Кажется, то были пьесы Шумана и Баха. Это было примерно на уровне нашей музыкальной школы. Она была удивлена тому, что я хорошо знаю многих европейских композиторов, разбираюсь в музыке, как она сказала, не хуже её педагогов. С удовольствием она слушала мои рассказы о русских поэтах, писателях, художниках и композиторах, о Москве и Крыме, об обычаях и национальных традициях русских и татар. Мы почти не касались истории, которую я знал плохо, и политики. И все же из её небольших рассказов можно было понять, как она ненавидела фашизм. Всё, что было связано со временем появления Гитлера, а оно совпало со школьными годами Ренаты с первого класса до окончания гимназии, она вспоминала с отвращением. Культ фюрера, всеобъемлющую военизацию жизни, годы войны, даже в периоды крупных военных успехов Германии, она считала величайшим позором немцев. "Мой отец, – говорила она, – ненавидел всякий диктаторский режим и войну. Он благодарил Бога за то, что он ему подарил одних только дочерей. Если бы у меня были братья, их отправили бы на фронт, – так считал отец, – и он лишился бы своих сыновей". Я спросил, как относилось к Гитлеру большинство населения. "Я не могу вам дать определённого ответа, потому что никто не мог об этом говорить открыто, но думаю, что большинство его не любили. И все очень боялись за свою судьбу, а мы боялись за своего отца", – так примерно ответила Рената на не очень приятный вопрос. Эту тему я не стал развивать, чувствуя, что ей трудно об этом говорить, да и вряд ли она разбиралась в вопросах, далеко выходящих за пределы интересов семьи.

Такие вечера, заставляя рыться в словарях и в памяти, запоминать новые слова и обороты, мало-помалу продвигали меня вперёд, я даже начинал получать определённое удовольствие от сознания, что один на один могу объясняться на языке, который месяц назад казался мне совершенно недоступным.

И вот однажды, как только я пришел домой, Рената радостным возгласом встретила меня с какой-то коробочкой в руках и сказала:

– Я вас сегодня не отпущу, вы будете мне помогать! Пойдёмте, я сейчас вам все объясню.

Она посадила меня на маленький диванчик в своей комнатке перед низеньким столиком, а сама села напротив, передала мне коробочку и торжественно заявила:

– Вы, герр Ри'фат, будете моим учителем по испанскому языку, согласны?

Ничего не понимая, я в тон ответил:

– Согласен, но учтите – я очень строгий и требовательный учитель.

– Тогда приступим. Я каждый день учу от тридцати до пятидесяти новых слов, и кроме того повторяю около ста старых. Все они сложены в этой коробочке в виде карточек: на одной стороне – слова на испанском языке, на другой – на немецком. Вы будете меня проверять и ставить оценки. Всё ясно? – спросила она.

– Ясно, – не очень уверенно ответил я, – но я ведь не умею читать на испанском.

– Всё очень просто: на испанском слова пишутся и читаются, в основном, так же, как и на немецком. Есть несколько букв, которые читаются иначе, вы это скоро поймёте.

– Ну, хорошо, – сказал я, – дайте мне коробочку.

Мне и самому стала интересна эта затея. Она вручила мне коробку, но сказала, что карточки будет вытаскивать сама, а я буду с них считывать по своему усмотрению либо немецкие, либо испанские слова. Так мы просидели около часа, подтрунивая друг над другом и оглашая временами квартиру гомерическим хохотом при неудачных прочтениях. К нам даже заглядывала обеспокоенная Эльзхен, чтобы проверить, не случилось ли с кем-то из нас естественной неприятности из-за безудержного смеха. За это время я, действительно, можно сказать, научился читать на испанском языке, не понимая значения большинства слов. Процентов двадцать слов по значению и написанию почти совпадали с немецкими или английскими, их нетрудно было запомнить, но были слова и довольно трудные. Рената весьма успешно справилась с уроком, заданным самой себе, и я решил выставить ей пятёрку, но она воспротивилась, и мы сошлись на четвёрке.