Текст книги "Следы в сердце и в памяти"

Автор книги: Рефат Аппазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

В 1966 году Академия Наук СССР учредила Золотую медаль им. С. П. Королёва за выдающиеся работы в области ракетно-космической техники. Именем главного конструктора названы два научно-исследовательских судна, один из высокогорных пиков на Памире и перевал на Тянь-Шане. Наконец, его имя присвоено одному из талоссоидов на Луне.

Из своего КБ Королёв вышел в последний раз 5-го января, а 14-го его уже не стало. Эти десять дней обратились для него в вечность.

Эпоха Королёва завершилась, но у людей, лично знавших его, глубокие следы в сердце и в памяти сохранятся до конца жизни. Мы все склоняем головы перед светлой памятью нашего учителя, наставника, руководителя.

3 часть.
Полгода в Германии

Первые впечатления

Я уже упоминал о том, что в первой половине июня 1946 года, вскоре после начала работы в Подлипках, довольно большую группу сотрудников командировали в Германию для сбора и изучения трофейной техники. Каков был срок командировки и какой техникой предстояло заниматься – никто из нас не знал. Большинство отъезжающих только недавно окончили институт, и нам практически было безразлично, с чего начинать. Каждого из нас больше интересовало не то, с какого типа военной техникой мы встретимся, а то, кому как повезёт со специализацией. Кто хотел стать технологом, кто думал о конструкторской работе, а некоторые, вроде меня, мечтали о работе с проектно-теоретическим уклоном. Но мы не были вольны выбирать то, что по душе, по своему усмотрению, а были почти на положении людей мобилизованных.

Военные порядки в стране не ослабевали, а наоборот, по мере возвращения с фронтов огромной армии солдат, офицеров и генералов стремление насадить везде армейские порядки ощущалось весьма заметно. Различные группы инженеров, отправленных в Германию с той же целью, что и мы, но несколько раньше нас, были одеты в офицерские формы с погонами. В зависимости от занимаемого положения и возраста все они становились то полковниками (высший чин), то старшими лейтенантами (низший чин), то получали промежуточные звания. За ними закрепилось название "профсоюзных офицеров" в отличие от настоящих офицеров, получивших эти звания либо на фронте, либо в тылу после окончания тех или иных военных заведений.

Сборы в дорогу были недолгими и нехлопотливыми, так как никто из нас не был обременён ни излишками одежды, ни какими-либо предметами ухода за собой. Мы все понимали, что там нам предоставят весь необходимый минимум условий для более или менее нормального существования. Отъезжающих набралось довольно много, и нас посадили на два совершенно серых "Дугласа" . Я впервые в жизни летел на самолёте, и мне было очень интересно наблюдать землю под собой с высоты. Погода была ясная, безоблачная, слегка покачивало, закладывало уши, шум мотора мешал разговаривать. Потом всё это однообразие стало надоедать и хотелось быстрее прилететь к месту назначения. В Минске сделали остановку на одном из военных аэродромов для дозаправки. При снижении и посадке я почувствовал очень сильную боль в ушах, однако многие мои попутчики перенесли этот манёвр без всяких болезненных ощущений.

В Берлин прилетели далеко за полдень, и с места нашей посадки можно было прочесть надпись над зданием аэропорта: "Шёнефельд". Здесь нас впервые за всё время полёта накормили и проинструктировали: сейчас всех развезут по квартирам к жителям Берлина на ночёвку, а завтра в 10 часов утра за нами приедут и отвезут в штаб, поэтому от домов и квартир далеко не отлучаться. Развозили на небольших открытых грузовых машинах, приспособленных для пассажиров. К нам на борт сели человека три или четыре сопровождавших нас немцев, которые всю дорогу громко разговаривали между собой, много смеялись и вели себя очень непринуждённо. К своему ужасу, я обнаружил, что из их разговора я не разобрал ни единого слова, будто никогда не учил немецкого языка. Как же так могло случиться, что после пяти лет обучения в школе, в которой с трудом, но всё же получил пятёрку по немецкому языку, я абсолютно ничего не мог понять? Я даже подумал, что они говорят не по-немецки, а на каком-то другом языке, но абсурдность подобной мысли была очевидной. К моему удивлению, оказалось, что и другие мои товарищи ничего не понимали. Очень долго прислушиваясь к их речи, я стал различать только два известных мне слова: "я", то есть "да" и "нихт", то есть "нет", причём последнее слово произносилось почти как "нышьт" в русской транскрипции. Как выяснилось чуть позже, только один из нас чуть понимал их язык – это был Умка Гольцман (полное его имя Наум), мой сокурсник, сам из города Каменец-Подольского, хорошо знавший еврейский язык и изучавший в институте немецкий. По дороге я обдумывал, как же мы будем общаться с немцами, на квартире которых нам предстояло провести ночь. Когда мы начнём работать, я надеялся, что у нас будут переводчики.

Тем временем нас привезли в один из довольно тихих районов Берлина и по два-три человека разместили в соседних квартирах. Надо сказать, что мы все ожидали встретиться, мягко говоря, с недоброжелательным отношением к себе, и были готовы в случае необходимости прибегнуть к ответным действиям. Несмотря на то, что со времени окончания войны прошёл уже целый год, немцы для нас оставались всё ещё врагами, и это чувство трудно было перебороть, да никто и не старался сделать это. Наши провожатые, что-то наговорив хозяйке квартиры, ушли, и мы с приятелем остались стоять около своих чемоданов, как бессловесные истуканы.

Хозяйка, очень приятная женщина лет тридцати пяти, что-то нам говорила, сопровождая разговор мягкими жестами, но я из всего этого понял всего три слова: два из них – "господин инженер" или, точнее, "господа инженеры", произносимые как "герр инжиниирен" (из-за отсутствия в русском языке придыхательного звука, обозначаемого буквой "аш", я не рискую заменить его наиболее близким звуком, а пользуюсь звуком "г"), причём "р" грассировалось до неузнаваемости. В третьем слове можно было угадать "пожалуйста", произносимое на русском языке, но с очень сильным акцентом и ударением на звуке "ю" – "пожалюста". Во время "разговора" она нам подала руку и представилась: "Фрау Шарлотта". Мы пожали протянутую руку, кивнули головами в ответ, но своих имён почему-то не назвали, как будто это была военная тайна – скорее всего от растерянности. В конце концов мы поняли, что она приглашает нас пройти в наши комнаты, которых оказалось две: в одной были две кровати, а в другой – две белые табуретки с белыми тазами, наполненными до половины водой, и два белых венских стула, на каждом из которых стояли белые кувшины с водой и мыльницы, а на спинках висели полотенца. Жестами она показала нам, что мы можем пройти в столовую, где она приготовит для нас чай, и оставила нас одних.

Мы не очень хорошо представляли себе назначение этих тазов с водой. Попробовали температуру воды, думая, что она предназначена для мытья головы, но она была чуть тёплой и для этой цели совсем не годилась. Посовещавшись, мы решили, что в доме нет водопровода или он не работает, и они умываются таким вот способом. Мы кое-как умылись, достали свои нехитрые запасы пищи и отправились через коридорчик в столовую. Там нас уже ждала хозяйка. На столе были расставлены чашки, блюдечки, ложечки, чайник с горячей водой и чайничек с заваренным чаем. Что-то объясняя нам, хозяйка жестами пригласила садиться и, как мы поняли, она извинялась, что ничего из еды не может нам предложить. Мы воспользовались своими бутербродами, попытались угостить и её, но она очень вежливо отказалась. Она, видимо, знала, что по карточкам живут не только они, в Германии, но и мы, в России.

После нашего ужина, перед тем, как отправиться спать, мы попросили её показать, где туалет. Это международное слово она сразу поняла и со словами: "Тойлет, битте, битте, тойлет", – провела нас к этому заведению. Мы, как могли, поблагодарили её знаками и, отправляясь спать, мой напарник, покопавшись в своей памяти, отважился сказать ей "Ауфвидерзеен", на что получил ответ "Гуте нахт". Тут я впервые сообразил, что можно было у неё узнать, не говорит ли она по-английски. Всё-таки на нём какой-то элементарный разговор я был в состоянии провести, но это уже относилось к упущенным возможностям.

Перед сном мы заглянули в туалет. Он полностью соответствовал нашим представлениям, и, к нашему удивлению, водопроводная система исправно функционировала. Там же был и умывальник, и мы так и не поняли, почему для умывания нам дали тазики с водой, а не предложили воспользоваться ванной или туалетом.

Ещё один сюрприз нас ожидал в спальне. На обеих кроватях покрывал уже не было, так что можно было сразу ложиться спать, но постель была застлана так высоко, что на неё трудно было забраться без приличного разбега. При первой же попытке забраться на неё она мягко подалась вниз и опустилась до уровня обычной постели, а я утонул в каком-то белоснежном аромате. И сама постель, и подушка, и так называемое одеяло совершенно не были похожи на наши привычные спальные принадлежности. Все они были набиты очень мягким и нежным пухом, так что, очутившись в их объятиях, казалось, что ты плаваешь в какой-то непонятной среде. Если бы всё это происходило лет на двадцать позже, я бы сравнил это ощущение с состоянием невесомости. В этой необыкновенной постели мы спали как убитые и выспались на славу.

Наутро в соседней комнате опять нас ждали тазики со свежей водой. Мы встали рано и, наскоро умывшись уже освоенным способом и пожевав свои бутерброды, спустились вниз. Это был субботний день, до десяти часов ещё оставалось довольно много времени, и мы решили немного прогуляться. Как я понял, мы находились на одной из окраин Берлина. На улице не было ни души. Чистые тротуары, много деревьев и кустарников, кое-где урны для мусора, под деревьями в нескольких местах скамеечки для отдыха. Но ощущение такое, будто город вымер. Позже я понял, что в субботу люди, как правило, на улицах не появлялись, бегая толпами, как у нас, по магазинам в поисках чего-то, будь то продукты или промтовары. Суббота и воскресенье – святые дни отдыха, даже детей я не увидел на улице. Мы прошли по ближайшей не очень широкой улице один или два квартала. Все заведения закрыты. Вот магазин, который, судя по некоторым образцам, выставленным на очень бедной витрине, торгует посудо-хозяйственными товарами. Вот пивная, рядом что-то вроде кафе-закусочной, дальше книжный магазин, вернее, по нашей терминологии, магазин культтоваров, дальше аптека и что-то похожее на обувную мастерскую. Единственного человека мы увидели на обратном пути: он выходил из аптеки, причём, когда открылась дверь, прозвучал мягкий звук колокольчика. Значит, аптека была открыта. Если бы не эти бедные магазины, ничто бы не напоминало, что совсем недавно в этих местах гремела война – так здесь было спокойно, тихо, чисто.

После этой небольшой экскурсии мы поднялись в свою квартиру, забрали чемоданы и спустились вниз в ожидании транспорта. К нам присоединились ещё несколько человек наших товарищей, ночевавших в соседних квартирах. Вскоре прибыл автобус с одним немцем, одним боевым сержантом и четырьмя инженерами из нашей московской команды. Мы заехали ещё кое-куда, чтобы забрать остальных, и поехали в штаб.

В штабе нас уже ждали. Каждому из нас выдали спецпропуска, аванс в счёт будущей зарплаты и пригласили в кабинет начальника. Среди принимавших нас я заметил Юрия Александровича Победоносцева, профессора, который читал нам курс проектирования реактивных снарядов. В 1945 году я ему сдавал экзамен. Здесь он был в форме полковника. Председательствовал на этом собрании, или собеседовании, генерал Лев Михайлович Гайдуков, который нам представился как начальник Института "Нордхаузен". Он нам сообщил, что часть нашей группы останется работать в Берлине, а другая поедет в Тюрингию. Каждому задал несколько вопросов и определил место его работы. Когда очередь дошла до меня, генерал спросил, правильно ли, что я окончил Бауманский институт, и на каком факультете я учился. К моему ответу профессор победоносно добавил, что он меня помнит как студента пятого курса. Генерал поинтересовался, умею ли я рассчитывать траекторию. Я сказал, что умею, так как прослушал два курса баллистики и выполнил две курсовые работы. Победоносцев предложил направить меня в Институт Рабе в Бляйхероде в расчётно-теоретическое бюро к подполковнику Тюлину. С одной стороны, это было хорошо, потому что соответствовало моим устремлениям быть поближе к теоретической работе, но, с другой стороны, огорчило меня, так как я думал, что жить и работать в Берлине было бы гораздо интереснее. Что это за Бляйхероде, где оно? Может быть, там работает сам Победоносцев? Чем же там занимаются, и какая разница между работами в Берлине и в Бляйхероде? Пока я этого не знал, так как нам ничего определённого не сказали.

По окончании этой довольно короткой встречи "берлинцев" стали развозить по квартирам, где им предстояло жить, а для отъезжающих в другие точки выделили легковые автомашины. Как я узнал позже, Бляйхероде оказался маленьким городишкой в Тюрингии, а Тюрингия – областью, или "землёй", как принято называть области в Германии, в самом её центре. В момент окончания войны Тюрингия оказалась в руках американцев, но, по соглашению между союзниками, она затем отошла в советскую зону. Это была самая южная и самая западная область в зоне советской оккупации.

В машине я оказался единственным пассажиром при шофёре-немце, ни слова не знавшем по-русски. Погода была отличная, и водитель, попросив жестами у меня разрешения, откинул складной матерчатый верх машины, и мы тронулись. Некоторое время ехали по улицам Берлина, причём несколько раз то рукой, то головой водитель обращал моё внимание к каким-то площадям, памятникам или улицам, называя их на немецком языке. Я, естественно, ничего из всего этого не понимал, и в ответ только кивал головой. Для меня они почти ничего не значили. Вообще Берлин не произвёл на меня какого-то потрясающего впечатления. Хорошо запомнилось только полуразрушенное, полусгоревшее здание Рейхстага, проезжая мимо которого, шофёр резко убавил скорость. На фоне очень аккуратно и чисто убранной площади этот полускелет выглядел особенно страшно. Разрушенные войной здания встречались довольно часто, но нигде не было видно разбросанных кирпичей, железобетонной арматуры и других строительных деталей, которые у нас обычно годами валяются, пока на этом месте не начнётся строительство какого-то другого объекта, либо не появится угроза приезда очередного высокого гостя, когда окажется возможным за одну только ночь героическими усилиями всё привести в полный порядок и заасфальтировать целую площадь, а то и сквер посадить. Сразу бросалось в глаза, что слова о немецкой аккуратности не являются пустой фразой: если где и оставались груды кирпичей или обломки от разрушенных зданий, то они самым тщательным образом были сложены в ровные, компактные кучи, будто являлись экспонатами некой выставки.

После выезда из города мы довольно резво покатили по не очень широкой, но совершенно гладкой шоссейной дороге. Никаких неровностей, колдобин и выбоин, характерных для российских дорог, на ней не встречалось. Я подумал, что либо война пощадила эту автомагистраль, либо немцы уже успели все повреждения отремонтировать. К сожалению, найти какие-то подтверждения своим мыслям у сидевшего рядом шофёра я не мог ввиду нашей языковой несовместимости. Время от времени мы проезжали мимо небольших населённых пунктов, которые я бы назвал сёлами, если бы не их очень культурный, опрятный вид. Вдоль дороги тянулись довольно большие поля, на которых дозревали зерновые, их сменяли фруктовые сады, огородные культуры и плодово-ягодные кустарники. Ухоженность всего этого хозяйства в отсутствие огромной массы трудоспособного мужского населения, погибшего на войне или находившегося в плену, вызывало изрядное удивление. Изредка на полях появлялись работавшие люди, по два-три человека. Дорога также была совершенно свободной, встречных машин было мало, а обгонявших я вовсе не запомнил. Между тем солнце начало изрядно припекать, и я не был уверен, что ехать с откинутым верхом лучше, чем в крытой машине с открытыми окнами.

Когда мы только выехали из Берлина, водитель мне кое-как объяснил, что ехать нам часов пять или шесть, а расстояние до нашего конечного пункта составляет 300-350 километров. Судя по времени, мы проехали чуть меньше половины нашего пути, когда шофёр вдруг съехал на обочину и остановил машину. На мой вопросительный взгляд он только сказал: "Момент маль, ыхь гляйхь!" ( "Минутку, я сейчас!") – и, перебежав через дорогу влево, нырнул в расположенный там негустой сад. Скажу откровенно, этим неожиданным манёвром я был озадачен. Совершенно пустынная дорога, чужая страна, я один с незнакомым немцем – мало ли, что может произойти в дороге! Однако мне, кроме пассивного ожидания, ничего другого не оставалось. Для самоуспокоения я подумал, что он нырнул в сад по естественной нужде, но тогда почему мне не предложил составить ему компанию?

Прошло несколько томительно-тревожных минут, в течение которых я посматривал в сторону сада, полагая, что оттуда водитель может вернуться уже не один. Наконец на противоположной стороне дороги появилась его фигура, причём, как-то странно согнувшись вперёд, он обеими руками держался за живот. Пока я соображал, что бы это могло значить, он быстро подошёл к машине и высыпал на кожаное сиденье целую кучу черешни. Ягоды были очень крупные, тёмного цвета, с совершенно чистой глянцевой поверхностью. Пригласив меня попробовать черешню, он похвалил её словом "прима" и, ткнув себя в грудь, представился: "Герхард". В ответ я назвался Михаилом и с удовольствием отведал ягод, которые и на вкус оказались не менее привлекательными. Герхард продолжал настойчиво угощать, пока мы не съели всю черешню. Я подумал, что надо было бы его чем-то отблагодарить, но ничего не мог придумать. Но тут он сам пришёл мне на помощь. Обозначив жестами довольно большой объём, он показал пятерню, и из его пояснений я понял, что всё это будет стоить пять марок. Деньги у меня были, но я ещё в них не разбирался, поэтому, вытащив имеющуюся у меня пачку, предложил ему взять требуемую сумму. Герхард нашёл пятимарковую купюру, достал из багажника квадратной формы ведро, вложил в него большой плотный бумажный пакет и опять отправился в сад. Минут через пять он вернулся с полным ведром черешни. Мы снова тронулись в путь, и теперь уже я угощал его.

Вскоре меня стало одолевать чувство голода, и я пояснил Герхарду, что хотелось бы где-то перекусить. Он сразу меня понял, и минут через десять-пятнадцать, когда мы подъехали к очередному населённому пункту, остановился у какого-то маленького заведения, в котором легко угадывалась пивная. Когда мы открыли дверь и вошли в неё, прозвучал мягкий звон колокольчика над дверью и тут же появился хозяин пивной – немолодой мужчина с обаятельной улыбкой, который радушно приветствовал нас, усадил за столик и, наполнив светлым и очень ароматным пивом две кружки, поставил их вместе с блюдечком с солёными ржаными сухариками на стол. "Цум воль" ("На здоровье"), – произнёс хозяин пивной, слегка наклонив голову. Затем он, видимо, спросил, не хотим ли мы ещё чего-то. Через некоторое время удалось выяснить, что он может предложить яичницу или сосиски с капустой. Мы выбрали сосиски, которые оказались очень свежими и вкусными, с аппетитом их поели, запили пивом и опять тронулись в путь. Я за всё расплатился, причём это обошлось нам в несколько раз дороже, чем стоимость всей черешни. Нетрудно было сообразить, что при действующей карточной системе всякая еда сверх положенной нормы должна оплачиваться по значительно повышенным расценкам.

Бляйхероде

Во второй половине дня, где-то между четырьмя и пятью часами, при въезде в какой-то городок водитель объявил: «Бляйхероде». Действительно, вскоре я увидел на обочине дорожный знак с этим названием. Не успели мы проехать и нескольких минут по его улицам, как машина остановилась у двухэтажного здания, и Герхард пояснил, что это и есть штаб.

В штабе я задержался недолго. Начальник, ознакомившись с моими командировочными документами, сказал, что я должен явиться в штаб завтра к девяти часам утра для встречи с руководителем института "Рабе" и начальником расчётно-теоретического бюро, а сейчас придёт шмаргун, который решит вопрос с жильём и постановкой на офицерское довольствие. Некоторые термины из лексикона военных я знал, но что такое "шмаргун" – и представления не имел, поэтому подумал, что это название какой-то интендантской должности на немецком языке. Каково же было моё удивление, когда начальник через открытую дверь крикнул кому-то:

– Найдите Шмаргуна, пусть зайдёт ко мне.

Минуту спустя зашёл довольно упитанный, высокого роста человек в штатском костюме и спросил:

– Вы меня звали?

Вместо ответа последовала команда:

– Поставьте товарища Аппазова на офицерское довольствие, обеспечьте жильём, выдайте необходимые документы. Он будет работать в шпаркассе у подполковника Тюлина.

Теперь я уже знал, что Шмаргун – это фамилия, а не какой-то немецкий термин, но зато появилось новое незнакомое слово – шпаркасса.

– Всё сделаем, товарищ подполковник, – ответил Шмаргун, и мы вышли с ним в коридор.

Пока оформлялись документы, я спросил у Шмаргуна, что такое шпаркасса. Оказалось, что это сберегательная касса, своего рода городской банк, здание которого отдано подполковнику Тюлину для организации там расчётно-теоретического бюро. По его довольно сухому ответу я почувствовал, что Шмаргун не очень склонен к беседе, и не стал его докучать другими интересующими меня вопросами. Когда мы уже выходили из штаба, Шмаргун пояснил, что я буду жить в квартире у немецкой семьи, за комнату должен платить 100 марок в месяц, питаться можно или в ресторане "Япан", который стоит на горе, но оно далековато, если нет машины, или в кафе "Йон", вот здесь, почти рядом со штабом. Нам полагался и сухой паёк, который можно получать каждые две недели: масло, сигареты, сахар, шоколад... Закончил он свой инструктаж словами:

– До вашего жилья недалеко, чуть в гору, минут 10-15 ходу, я вас туда отведу.

Всё это он говорил, ни разу даже не взглянув на меня, а когда повернул голову ко мне, вдруг удивлённо спросил:

– А где же ваши вещи? Вы приехали сюда без вещей?

– Да нет, – ответил я, – вещи, точнее, один чемоданчик – в машине. А больше у меня ничего нет.

Шмаргун, как мне показалось, очень обрадовался, что меня ждёт машина – ему явно не хотелось шагать в гору. Мы уселись, он что-то объяснил Герхарду, тот кивнул головой и поехал. Вскоре остановились у небольшого двухэтажного домика, который мне показался совсем ещё новым. Я взял свой чемодан, отсыпал Герхарду большую часть черешни в его ведро, и оставив себе в кульке килограмма полтора, попрощался с ним и зашагал за Шмаргуном в своё будущее жилище.

Нас встретил высокого роста, очень тощий пожилой немец с прилизанными к почти голому черепу рыжевато-седыми волосами. Видимо, он уже был подготовлен к приёму жильца, поэтому после недолгих объяснений Шмаргун попрощался с нами и ушёл, а я остался с немцем один на один. Сначала он показал мне на первом этаже ванную и туалет, а затем повёл по довольно крутым, скрипучим деревянным ступенькам на самый верх, в мансардную часть дома. "Битте",– произнёс он каким-то неприятно-злорадным голосом и добавил ещё какие-то слова, которых я, естественно, не понял. Взгляд его бесцветных глаз и ядовитая полуулыбка производили очень неприятное впечатление. На этом наша первая встреча и завершилась.

Впервые в жизни я получил возможность жить в отдельной комнате без какого бы то ни было соседства – я никому не мешаю, и мне никто не мешает. Вместе с тем первый же беглый осмотр этого жилья произвёл на меня не самое благоприятное впечатление: в нём совсем не было заметно признаков так называемого уюта. Стол и два стула, кровать, тумбочка, письменный столик с наклонной поверхностью, напоминающий парту, встроенный шкафчик, какие-то полочки у стен. Всё окрашено в белый цвет, как в больничной палате. С трёх сторон – окна-фонари на скошенных стенах мансарды. От потолка и стен, нагретых за день солнцем, так и пышет жаром.

Я стал распаковывать чемодан, чтобы где-то повесить несколько своих рубашек и сложить бельё, достал бритвенный прибор, нехитрые туалетные принадлежности. Раскрыл дверцы встроенного шкафчика, а в нём полно детской одежды, висящей на вешалках-плечиках, и ни одного свободного плечика. Поискал, нет ли чашки, ложки, вилки, тарелочек – нигде ничего не нашёл. В общем, расстроился я в предвкушении жизни в эдакой аскетической обстановке и решил на следующий же день потребовать обеспечить меня всеми предметами первой необходимости. Но как это сделать – пока плохо себе представлял. За день я изрядно устал, дело уже шло к вечеру, и поэтому без долгих раздумий разделся и лёг спать: утро вечера мудренее. Постель здесь была совсем не такой, как в Берлине. Жёсткий матрац, к тому же прогретый дневным жаром, долго не давал мне уснуть.

Утром, наскоро умывшись, я поспешил в сторону штаба, чтобы успеть до встречи с начальством поесть в рекомендованном мне кафе. Улица была совершенно безлюдной, и я, не опасаясь привлечь чьё-либо внимание, медленно зашагал, с любопытством осматривая всё вокруг. Она совсем не была похожа на наши улицы. Дома и участки при них были ограждены аккуратно выложенным низеньким парапетом с невысокой металлической довольно красивой изгородью, которую обвивали вьющиеся растения. Особенно красиво выглядели входные калитки, увитые плетистыми розами или какими-то другими цветущими растениями, на которых бутоны уже начали распускаться. Неширокая улица – очень чистая, дорога выложена брусчатником, а тротуары – какой-то фигурной плиткой. Пройдя небольшое расстояние, я увидел нескольких мальчиков лет одиннадцати-двенадцати, во что-то играющих. Насколько я успел выяснить, игра заключалась в поочерёдном перекатывании мяча вдоль тротуара так, чтобы он не скатился на дорогу. При чьей-то неудаче его "противники" начинали смеяться, выкрикивая: "Капут, капут", и игра вновь продолжалась. Внешний вид этих мальчишек, одетых очень чисто и аккуратно, совсем не был похож на вид наших "головорезов", а эта тихая, спокойная игра меня просто поразила. Разве наши могут так играть с мячом?

С подобными размышлениями над первыми впечатлениями о жизни этого города я незаметно дошёл до кафе "Йон". Сидевший за стойкой пожилой немец тут же подошёл ко мне и стал то ли что-то предлагать, то ли спрашивать. Я жестами пояснил ему, что хочу есть, показал ему одну из выданных книжечек с талонами, и всё мгновенно устроилось. Забегая чуть вперёд, скажу, что он оказался и единственным обслуживающим, и хозяином этого заведения. Звали его Йон, отчего и кафе носило это же имя. В этом кафе было всего три стола, но когда бы мы ни приходили, всегда было несколько свободных мест, а чаще всего все столики были свободны.

Герр Йон был очень улыбчивым, доброжелательным немцем. Несколько тучный, с медленными, плавными движениями, он всегда действовал на меня умиротворяюще. Когда он своими мягким, бархатистым басом произносил "Цум вооль", несколько растягивая "о", и ставил на стол полюбившееся мне светлое, малоалкогольное пиво "Хель бир", сразу снималась усталость и напряжённость. Мы с Николаем Герасютой, который появился здесь чуть позже и стал моим неразлучным другом, выбрали кафе "Йон" местом постоянного столования. На кухне у герра Йона работали жена и дочь, и тут же на втором этаже все они и жили. Вообще у большинства немцев, занимающихся мелкой торговлей или обслуживанием, служебные помещения являлись как бы частью их жилья: это и удобно, и дешевле, чем снимать специальное помещение. В Бляйхероде я видел много таких маленьких заведений: парикмахерская, фотоателье, аптека, магазин канцелярских товаров и книг, комиссионная лавка, она же – пункт обмена вещей для населения, само собой разумеется, приёмные врачей и ряд других. Неизменный колокольчик, подвешенный над входной дверью, тут же возвещает владельца заведения, где бы он ни находился в своей квартире, о появлении посетителя. Конечно, всё это возможно только в условиях размеренной, спокойной жизни, когда нет бесконечного потока озлобленных людей, мечущихся повсюду в поисках нужных вещей. По всему видно, что даже в конце войны обстановка здесь была в этом отношении достаточно спокойной, иначе бы эти маленькие заведения не смогли сохраниться в таком безмятежном виде. Что касается господина Йона, то с ним постепенно сложились самые хорошие отношения, которые даже можно было бы назвать дружескими, если бы не такая большая разница в возрасте и специфические для этого времени условия, разделяющие нас.

Вполне прилично позавтракав, я наискось пересёк небольшую площадь и к назначенному времени был уже в штабе, где и познакомился с начальником расчётно-теоретического бюро подполковником Тюлиным Георгием Александровичем. Это был невысокого роста человек плотного сложения с крупными, выразительными чертами лица, весьма энергичный и в движениях, и в разговоре. Сразу было видно, что он любит чётко и точно выражать свою мысль, ценит своё время, тактичен в обращении, но характер у него жёсткий. После короткого знакомства с моими возможностями он предложил мне заняться освоением методов расчёта траекторий баллистических ракет, разработанных и применяемых немецкими специалистами для ракеты ФАУ-2 (V-2). Этот момент, можно сказать, определил всю мою дальнейшую жизнь как специалиста именно в области ракетной, а затем и космической баллистики и проектирования. В последующие дни, когда я познакомился поближе с Георгием Александровичем, узнал, что он ещё до начала войны окончил механико-математический факультет Московского университета и вовсе не являлся профессиональным военным, а попав на фронт, дослужился до звания подполковника. Он должен был решить, демобилизоваться и начать работу в новой отрасли промышленности или продолжить карьеру военного офицера. Между нами сложились сразу же очень хорошие отношения, может быть, потому, что я оказался чуть ли не первым советским человеком в его только что образованном расчётно-теоретическом бюро. Правда, у него уже был заместитель в чине майора, некто Ливартовский Владимир Иосифович, который, как и он, имел университетское образование. После нескольких дней работы Георгий Александрович вдруг начал называть меня Рефатик, на что я не мог ответить столь же дружеским обращением.