Текст книги "Следы в сердце и в памяти"

Автор книги: Рефат Аппазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

Тут возникает, по меньшей мере, три вопроса.

Первый. Почему документ государственной важности, имеющий гриф "совершенно секретно", о чём говорит его номер 2409сс, хранится не в Государственном секретном архиве, а в Институте марксизма-ленинизма?

Второй. Почему спустя 48 лет после принятия этого постановления надо получать разрешение на его публикацию (обычный срок запрета, принятый во всех государствах, – 30 лет) и притом не у его разработчика – правительственного органа, – а у одного из институтов ЦК КПСС?

Третий. Правомерно ли подвергать людей наказанию, не ознакомив их с документом, которым это наказание определено?

Что касается Постановлений ГОКО №1123сс и №1281сс, то в них речь идёт "о рациональном использовании немцев... в возрасте от 17 до 50 лет" и об их "мобилизации в количестве до 120 тыс. в рабочие колонны на всё время войны" и т. д.

Вы только вникните в эти чудовищные формулировки: "...о рациональном использовании...", как будто речь идёт о природных месторождениях; "о мобилизации в количестве до 120 тыс." – даже без слова "человек", которых исчисляют не числом, а количеством каких-то единиц!

Так вот, этим Постановлением №2409 такими же бесправными, как и немцы, признаны все живущие в СССР румыны, венгры, итальянцы и финны – и это тоже под строгим секретом.

26 марта 1991 г. вышло Постановление "Об отмене постановлений бывшего Государственного Комитета Обороны СССР и решений правительства СССР в отношении советских народов, подвергшихся репрессиям и насильственному переселению", и в апреле были сняты грифы секретности с этих документов. Уже в середине апреля мне удалось получить в неофициальном порядке у М. П. Вышинского весь перечень постановлений, состоящий из 34 позиций, и копии всех этих постановлений. Каждый раз, когда по какому-либо поводу я возвращаюсь к их чтению, остатки волос на голове встают дыбом.

Не могу удержаться, чтобы не привести выдержки из ещё одного Постановления ГОКО за №1828 от 29 мая 1942 года. В нём говорится: "В дополнение к ранее проведённому из гг. Краснодара, Новороссийска, Туапсе, Анапы и районов Таманского полуострова иностранных подданных и лиц, признанных социально опасными, провести в двухнедельный срок в том же порядке выселение этой категории лиц из городов и населённых пунктов Краснодарского края... (перечисляется 17 пунктов) и Ростовской области (перечисляется 5 пунктов)" и далее: "Выселению в административном порядке подлежат кроме лиц, признанных социально опасными, так же лица немецкой и румынской национальности, крымские татары и иностранно-подданные (греки)". Постановление подписано лично Сталиным.

Так что вопрос о выселении крымских татар из Крыма был решён задолго до освобождения Крыма и вне всякой зависимости от поведения татар во время войны. Возможно, правы те, которые считают, что Крым всё равно освободили бы от татар, не будь даже войны. Недостатка в "мастерах" находить повод к любой античеловеческой акции у Кремля никогда не было.

Однако я сильно отклонился от основной мысли своего рассказа, и пора к нему вернуться. Я не думал, что посещение армянской церкви вызовет так много воспоминаний, и, медленными шагами удаляясь от неё, приводил свои чувства в порядок. Дальше решил нигде подолгу не задерживаться и двигаться к автобусной остановке, немного изменив маршрут, которым воспользовался в прошлый раз.

Быстрым шагом дошёл до самого заметного места на Аутской, откуда круто вниз уходила Боткинская. Справа от меня – вход в хорошо ухоженный, огромный, по ялтинским масштабам, участок с великолепным зданием из серого камня чуть в глубине участка. У входа могучий красавец-кедр с его раскидистыми, мощными ветвями. Здесь до революции располагалась мужская гимназия, в тридцатые годы большую часть здания занимал Сельскохозяйственный техникум южных культур, несколько комнат на первом этаже было отдано старшим классам татарской школы, в которой один год проучился и я, пока нашей школе не выделили другое здание, значительно дальше по той же Аутской. Красивые чугунные узорчатые ворота и калитка привлекали внимание, и я, войдя на территорию, направился к знакомому зданию, просто из любопытства. Поднявшись по широким ступенькам к входной двери, я смог прочитать на металлической плите, прикреплённой к стене, надпись о том, что здесь располагается Всесоюзный Научно-исследовательский институт виноградарства и виноделия "Магарач" – ВНИИВиВ. Входить в здание я не стал, а простояв несколько минут на площадке, повернулся назад. По левую руку на возвышенном месте шагах в двухстах стояло ещё одно здание, которое служило для нас физкультурным залом. Между двумя зданиями время от времени курсировали в одиночку или парами люди, в которых нетрудно было узнать сотрудников этого заведения. И здания, и территория содержались, как мне показалось, в хорошем состоянии. Приятно было, что в Ялте появился такой научный институт, благодаря которому одна из ведущих отраслей Крыма, начинавшая приходить в упадок, обретёт второе дыхание и получит новое развитие. Но куда подевался техникум? Я не думаю, что его ликвидировали – скорее всего его переселили в какое-то другое место. В такой отрасли, как виноделие, специалисты со средним образованием составляют, по моим представлениям, основной костяк производства.

В "Магараче", как мне стало известно гораздо позже, эдак лет через двадцать, работали специалисты с мировым именем, внесшие существенный вклад в искусство выращивания винограда и создание новых сортов, устойчивых против болезней. Трагической оказалась судьба одного из них, профессора П. Я. Голодриги, возглавлявшего отдел селекции. Когда после печально известной антиалкогольной кампании, развёрнутой главным идеологом Компартии Е. К. Лигачёвым, в конце восьмидесятых годов начали повсеместно безжалостно уничтожать огромные плантации виноградников, в том числе лучших селекционных сортов, Голодрига, не сумев убедить никого из наших государственных деятелей в том, чтобы прекратить этот вандализм, и не в силах пережить, как бессмысленно разрушают дело всей его жизни, покончил с собой.

Свой путь после "Магарача" я продолжил вверх по Аутской. Через несколько сотен шагов показалось справа неширокое ответвление, ведущее круто вверх – это вход на территорию туберкулёзного санатория "Сельбиляр" ("Кипарисы"). Сотни раз я хаживал по этой дорожке, провожая Люсю домой. Её отец работал бухгалтером в этом санатории, и они жили в небольшой двухкомнатной квартире в одном из домиков на этой территории, рядом с опытным участком виноградника, принадлежавшего Сельхозтехникуму. Прохаживаться по знакомым закоулочкам некогда, хотя хотелось бы.

Иду дальше вверх по Аутской. Вот ещё одно памятное место – совсем небольшая площадочка, к которой стекается несколько очень узеньких улочек. Здесь, когда бы я ни проходил мимо, распространялся такой аромат свежевыпеченного хлеба, что, даже будучи вполне сытым, хотелось отломить корочку душистого, воздушного белого круглого хлебца и немедленно её съесть. Дело в том, что в небольшом домике, выходящем своим фасадом к этой площадке, выпекал хлеб необычайно искусный пекарь – дядя Костя, грек по национальности. Такого вкусного хлеба никто в Ялте не выпекал, и его изделия раскупались немедленно. До сих пор воспоминания об этом греческом районе Ялты у меня ассоциируются именно с запахом свежего хлеба. Но сейчас не чувствовалось ни хлебного запаха, ни присутствия греков.

Дальше по пути – здание медицинского техникума, затем незаметный мостик через речку, которую скорее можно назвать канавкой, и опять подъём. Вот моя татарская школа. Вход закрыт, никаких табличек нет. Как раз перед входом остановилась пожилая женщина, чтобы перевести дух. Я решил у неё спросить, что находится в том здании, кому оно принадлежит.

– До недавнего времени здесь было кулинарное училище или кулинарные курсы, точно не скажу, – отвечала она, – а вот с весны что-то копают во дворе, стучат, пилят. Так что не знаю, чем они там занимаются.

– А не знаете, что здесь было до войны? – спросил я.

– Как же не знать, здесь была татарская школа, в войну она не работала, а потом татар выслали и школу закрыли.

Я поблагодарил её, обошёл школу и соседнюю постройку, которая служила общежитием для учеников, живущих в близлежащих деревнях, и стал спускаться по очень неровным скользким каменным ступенькам, отполированным до блеска. Через полчаса я был уже на автобусной станции.

Когда возвратился в санаторий, никаких признаков того, чтобы за мной приходили или искали меня, не обнаружил. С одной стороны, это было хорошо, но с другой – это означало, что ещё какое-то время надо жить в неизвестности и в ожидании неприятностей.

Последние дни в «Золотом пляже»

Между тем и срок путёвки стремительно подходил к концу. Выяснилось, что первой уезжает Валя, ей осталось всего четыре дня, ещё через два дня уедет Яков Семёнович со своим другом, и ещё через два дня настанет моя очередь. Но насладиться ласковыми объятиями бархатного сезона удалось всего два дня. Задул резкий, холодный ветер, поверхность воды покрылась мелкими «барашками», а цвет моря приобрёл холодный ультрамариновый оттенок. Пляжи опустели, отдыхающие прижались к своим палатам, вместо вечерних прогулок мы выбирали места поуютнее в вестибюлях то одного, то другого корпуса санатория. Постепенно мысли переключились к дому, к работе, к привычным заботам и ожидающим нас будничным делам. Ко дню отъезда Вали стало совсем холодно. Когда собрались её провожать, мы, трое мужчин, не сговариваясь, надели на себя самые тёплые вещи, которые оказались в нашем южном гардеробе, и спустились в вестибюль. Через некоторое время показалась и она с небольшим чемоданом и сумочкой в руках. Одета она была в лёгкое шёлковое платье с открытой шеей, и поверх платья на ней был очень лёгкий короткий шерстяной жакетик, тоже открытый у шеи. Мне, как самому молодому среди провожающих, достался чемодан, а Яков Семёнович взял Валю под руку, и вся компания двинулась к автобусу. Не успели мы пройти и полсотни шагов, как Яков Семёнович с укоризной покачал головой и остановился:

– Валя, ведь у вас зуб на зуб не попадает, вы дрожите как осиновый лист! Почему вы оделись так легко? – и, обратившись ко мне, скомандовал, – ну-ка откройте её чемодан, мы сейчас достанем что-нибудь потеплее.

Валя очень смутилась и дрожащим голоском, будто в чём-то сильно провинилась, произнесла:

– Яков Семёнович, это наверное, от волнения, – и, чуть запнувшись, добавила, – кроме того, я ничего тёплого с собой не взяла, там у меня ничего тёплого нет.

Ничего не говоря, Яков Семёнович оставил нас и бегом кинулся к корпусу. Через короткое время он вернулся, неся в руках один из своих очень тёплых свитеров. Несмотря на пронизывающий ветер, Валя ни за что не хотела брать этот свитер. Яков Семёнович со словами:

– Нет, матушка, мы не можем допустить, чтобы вы отсюда уехали больной, – и при нашей дружной рукотворной помощи надел-таки на неё свитер, сломив её не очень отчаянное сопротивление.

Большой любительнице покрутиться перед зеркалом, Вале пришлось на сей раз ограничиться нашими похвальными отзывами о её внешности в этом наряде.

– Как же вы могли уехать, не взяв с собой ничего тёплого? – допрашивал её Яков Семёнович.

– Никто же не думал, что в это время на юге может быть так холодно, – оправдывалась Валя.

– Но вы же едете в Москву, а там в конце августа – начале сентября бывает всякое, – не отставал Яков Семёнович.

– Меня же в Москве встречают родители. Вот они удивятся, увидев меня в таком виде! – отвечала уже повеселевшая девушка, но тут же озабоченным голосом добавила, – а как же я вам верну ваш свитер, Яков Семёнович!

– Я буду очень рад, если вы оставите его себе, на память обо мне. Но если захотите непременно вернуть, – мой адрес и телефон у вас есть, милости прошу к себе в гости, можете отправить и бандеролькой по почте. Пусть всё это вас не беспокоит, Валя, – заключил Яков Семёнович, – лишь бы вы не простудились в пути.

Действительно, вчера вечером мы все обменялись своими телефонами и адресами, как это часто водится при подобных знакомствах, хорошо понимая, что по приезде домой чаще всего эта информация остаётся неиспользованной.

У автобуса, отвозившего целую группу отдыхающих прямо до Симферопольского железнодорожного вокзала, уже толпился народ. Вид у Вали, несмотря на то, что она уже согрелась, был очень грустный, и мы старались её развеселить. Пока ожидали водителя, вдруг Якову Семёновичу пришла в голову ещё одна идея, и он, посоветовавшись со своим другом, объявил:

– Мы тут решили, что Рефат Фазылович должен проводить Валю до Ялты. Прошу Вас, уважаемый Рефат Фазылович, исполнить нашу последнюю волю.

– Я согласна, – довольно бодрым голоском без промедления ответила Валя.

Я мысленно поругал себя за то, что сам не смог додуматься до такой простой вещи, и в несколько театральной манере произнёс:

– Разрешите вас поблагодарить за столь высокую честь, оказанную мне. Ваша последняя воля непременно будет исполнена самым достойным образом! – И жестоко ошибся, как показали события ближайших нескольких минут.

Тут водитель открыл двери автобуса, и все стали шумно рассаживаться по своему усмотрению. Я помог Вале занять удобное место у окна с правой стороны по ходу движения, чтобы удобнее видеть море, внёс чемодан и сел рядом. Затем отдал ей веточку туи, которую с утра сорвал с куста, и спросил, помнит ли она, куда надо смотреть при крутых поворотах. Валя кивнула головой и в свою очередь задала мне вопрос, который для меня оказался совершенно неожиданным:

– Рефат Фазылович, вы сможете встретить меня в Москве, если я приеду отдать свитер Якову Семёновичу? Только отвечайте честно!

– Конечно, встречу, Валя.

– Честно?

– Абсолютно честно!

– Я вам верю, – успела сказать Валя, – и тут в салон вошла женщина, выполнявшая роль то ли кондуктора, то ли диспетчера, и стала проверять билеты.

Меня, безбилетника, она тут же попросила выйти, не дав даже сказать слова. Я стал объяснять ей, что поеду только до Ялты, конечно, не бесплатно, и просил разрешить остаться, но женщина попалась с характером, и я кроме слов "Выходите сейчас же!" ничего большего не смог от неё добиться. Наблюдавший эту сцену снаружи Яков Семёнович тоже вошёл в салон, и мы вдвоём стали её просить разрешить мне доехать до Ялты, даже уплатив полную стоимость билета до Симферополя, но женщина уже вошла в раж, почувствовала себя вершителем судеб человеческих и никакими аргументами нельзя было её переубедить.

– А вы кто такой? – обратилась она к Якову Семёновичу, выражая своим видом полное презрение, – что вы вмешиваетесь, когда вас об этом не просят? Попрошу выйти из салона. А ещё такой интеллигентный на вид человек!

Она уже перешла на самый что ни на есть базарный тон разговора. В это самое время, услышав громкие разговоры, в салон вошёл водитель и, узнав причину задержки с отправлением, совершенно неожиданно для нас согласился довести меня до Ялты:

– Да пусть едет, места же свободные есть, – сказал он, – и не надо никаких денег, – и, обращаясь ко мне, добавил, – я вас и так довезу, садитесь.

Эти слова подействовали на женщину как красная тряпка на быка, и с лицом, перекошенным от злобы, она выпалила, глядя на водителя:

– Не ты командуешь билетами и пассажирами, твоё дело – рулить. Если не хочешь лишиться места, не вмешивайся не в своё дело, садись и рули.

Видя бесполезность продолжения разговора, мы с Яковом Семёновичем поцеловали Валю в щёчки, пожали похолодевшие руки и вышли из салона. У бедной девочки даже слёзы навернулись на глаза. Вот таким получилось прощание с Валей, знакомство с которой так украсило наше пребывание в "Золотом пляже".

Во время этой сцены ни один из пассажиров не вымолвил ни слова. Что это означало – одобрение действий хамовитой женщины или боязнь навлечь её гнев и на себя? Почему у нас не принято в подобных случаях относиться друг к другу по-доброму, по-человечески, с позиции уважения интересов личности, а надо непременно показать свою власть, да ещё в таких грубых формах, оскорбляющих человеческое достоинство? Это что – неисправимое наследие диктатуры пролетариата или одна из особенностей национального характера? Я не случайно говорю о национальном характере, потому что ни в Узбекистане, ни в Азербайджане, ни в Грузии вы не встретитесь с подобным беспричинно злобным отношением людей друг к другу.

Прошло всего два дня, и ко времени отъезда Якова Семёновича погода опять прояснилась, стало тепло и приветливо, по вечерам на кустах загорелись светлячки, затрещали-засвистели цикады. В Ялту я больше не поехал, в оставшиеся до отъезда дни много купался, загорал, навёрстывая упущенное, по вечерам рьяно сражался в пинг-понг, записывал кое-какие впечатления, отправил многим родственникам письма. К концу отдыха даже забыл, что мною могли заинтересоваться в связи с "севастопольским делом" так называемые компетентные органы, но меня никто не потревожил. Кстати, что за вздорное выражение "компетентные органы"? Это, видимо, наше, чисто советское изобретение. А остальные государственные органы – они, значит, некомпетентные? Там, может быть, работают олухи царя небесного?

Наступил последний день пребывания в Крыму. Заканчивается двадцатичетырёхдневное свидание после восемнадцатилетней разлуки с родиной. Трудно расставаться, не зная, когда ещё доведётся сюда вернуться, но оставаться, пожалуй, ещё тяжелей. С ума можно сойти от переживаний и безысходности, которая здесь ощущалась особенно остро, постоянно напоминая о пропасти, образовавшейся между прошлой и настоящей жизнью Крыма. Будучи, образно говоря, плотью от плоти сыном этой земли, я чувствовал себя человеком, случайно забредшим в чужие пределы. Окружённый родной природой, я ощутил себя её частичкой, но в этой обновленной среде людей, обновленной по образу мышления, поведению, характеру взаимоотношений и многим другим признакам, я был здесь чужим. Если бы вдруг мне очень повезло и меня пригласили сюда жить и работать, я бы не смог здесь остаться. Находясь на родине, я бы умирал от тоски по ней и от жалости к ней; окружённый людьми, я бы умирал от одиночества – таков оказался сведённый до одной фразы результат увиденного и пережитого за время короткого пребывания в Крыму. Но я буду всегда стремиться при любой возможности приезжать сюда, чтобы ещё и ещё раз обойти все знакомые и незнакомые уголки; погрузившись в воспоминания, чему-то улыбнуться и о чём-то пожалеть; помечтать и строить планы, может быть, несбыточные; и самое главное, напоминать тебе, мой Крым, о твоих сыновьях и дочерях, находящихся вдалеке от тебя, но ни на минуту не забывающих тебя. Через какие бы страдания ни пришлось пройти, какой бы долгой ни оказалась разлука, твой народ вернётся к тебе, оплодотворит твои земли своим благородным трудом, возведёт красивые дома и школы, вырастит новые сады и виноградники, восстановит разрушенные источники, вернёт тебе свои песни и танцы, ты услышишь родную речь и порадуешься успехами своих детей. Хотелось бы, чтобы и я успел вложить свою небольшую долю в эти дела.

Автобус поднимает нас всё выше и выше, вот уже проезжаем Массандру, ещё немного – и Ялта исчезнет из виду. Прощай, Ялта! Нет, не "прощай", а "до свидания", до следующего нашего свидания. Я обязательно к тебе приеду и, надеюсь, ещё не раз. Не забывай меня, ведь частичка моего сердца всегда оставалась с тобой!

2 часть.
В конструкторском бюро Королёва

C работой, кажется, повезло

Пытаясь обозреть свою жизнь, восстановить в памяти какие-то значительные события в ней, вспомнить окружавших тебя людей, убеждаешься в том, что многое в жизни определялось работой, с которой оказался связанным вольно или невольно в течение большей части жизни. Конечно, бывают случаи, когда человек вынужден многократно менять и место, и характер работы, когда работу приходится рассматривать только как необходимое условие физического существования, выживания в биологическом смысле этого слова, и не более того. В таком критическом положении оказалось в результате выселения из Крыма абсолютное большинство моих соотечественников, и по этой причине их активный творческий потенциал, способности и талант в течение многих лет так и остались нереализованными. Это и невосполнимая потеря для общества, и большая личная трагедия каждого.

Мне с работой повезло, как ни с чем другим. Я говорю "повезло", потому что другого, более подходящего слова нет. О везении или невезении можно говорить, если что-то от тебя зависит не очень сильно или вовсе не зависит, а всё определяется волею случая. Вообще в нашей жизни многое является делом случая, а не результатом сознательных, целенаправленных собственных действий или усилий, хотя роль последних, конечно же, отрицать нельзя. Свой пример убеждает меня в этом. В самом деле: на факультет боеприпасов, который окончил в МВТУ им. Баумана, я попал отнюдь не по своей воле, а лишь потому, что на факультет "Точной механики и оптики" не приняли из-за отсутствия мест в общежитии для иногородних. Так, во всяком случае, прозвучало объяснение причин отказа. Я же убежден в том, что в 1939-м году руководству института позарез нужно было обеспечить полным набором студентов открывшиеся два года назад факультеты "боеприпасов" и "артиллерийский", пользующиеся не очень большой популярностью у молодёжи. Полученная специальность, таким образом, оказалась делом случая. Вторая случайность – распределение на работу по окончании вуза. Я страстно хотел попасть в Ростсельмаш – Ростовский завод сельскохозяйственного машиностроения по двум причинам: уйти подальше от московского сырого и холодного для меня климата и быть поближе к Крыму. Этот завод за годы войны почти полностью перестроился на военную продукцию и стал разрабатывать и выпускать авиационные бомбы. Считал, что имею достаточную теоретическую подготовку по этой части, тем более, что весьма успешно выполнил и защитил дипломный проект по противолодочной авиационной бомбе. Но и тут "решили" за меня. Мне было предложено выбрать одно их трех мест: завод взрывателей в городе Нерехта Ярославской области, один из военных заводов в Свердловской области или артиллерийский завод в Подмосковье на станции Подлипки. Я от досады чуть не взвыл и ответил, что мне совершенно безразлично, куда направят на работу, если не считаются с моим желанием. Присутствовавший на этом распределении представитель отдела кадров Наркомата боеприпасов[2]2
  Наркомат – Народный комиссариат – аналог нынешнего Министерства


[Закрыть] заявил, что он меня «берёт» для работы в Подлипках. Поскольку я перед этим фактически согласился с любым решением, возражать уже не пришлось. Сделка состоялась. Надо сказать, что процедура определения будущего места работы выпускников вузов была хорошо отлажена и имела выраженный добровольно-принудительный характер. Не имея крыши над головой и ни гроша в кармане, многие молодые специалисты вынуждены были без больших раздумий давать согласие почти на любое сделанное предложение, и мой пример не был исключением. В этом было что-то напоминающее торговлю людьми; только в отличие от былых времён здесь смотрели не на зубы и здоровую мускулатуру, а на анкету и листок успеваемости за годы учёбы. Вспоминая «ущербность» своих анкетных данных, я до сих пор не могу понять, как случилось, что мне дозволили довести учёбу до конца на этом факультете со сплошной секретностью дисциплин на последних курсах? Почему «не отсеяли» при назначении на работу на предприятие оборонной промышленности? Каким образом я оказался в числе тех, кого чуть позже отправили в Германию для освоения трофейной техники?

Беды, связанные с пунктом 5 моей анкеты (национальность) свалились только спустя несколько лет, в начале пятидесятых годов, но об этом я расскажу позже, как и о том, какую роль сыграл в моей судьбе Сергей Павлович Королёв.

Итак, жизнь переходит в другое качество: студенческая жизнь закончилась, начинается инженерная деятельность, о которой так давно мечтал. Но будет ли она удачной, сбудутся ли надежды на интересную творческую работу или буду работать мастером в цеху, "тянуть" план, ругаться с рабочими и начальством? Уже в студенческие годы я убедился в том, что меня мало привлекает производственно-технологический процесс, то есть работа на завершающем этапе изготовления продукции. Такие курсы, как технология металлов, штамповка, станки и инструменты, сварка и т.п. меня интересовали очень мало. Я дружил с дисциплинами, в которых было меньше эмпирики и кувалды, а больше теории. Математика, физика, прикладная и теоретическая механика, сопротивление материалов, внутренняя и внешняя баллистика, гидравлика и термодинамика, различные курсы проектирования – вот что мне по-настоящему нравилось. Конструирование и работа с чертежами меня несколько раздражала, но я понимал, что, вряд ли удастся избежать работы, по крайней мере, на первых порах, на технологическом или конструкторском поприще, и был внутренне к этому готов.

Говоря откровенно, студенческая жизнь изрядно надоела. И не только постоянным недоеданием, нехваткой денег, а и тем, что над тобой висит то курсовая работа или проект, то зачет по какому-либо предмету, то лабораторные работы, не говоря уже о семинарах и коллоквиумах по "науке всех наук" – марксизму-ленинизму с обязательным конспектированием первоисточников и написанием реферативных работ. Хотелось, наконец, обрести размеренную жизнь, когда на производстве, как мне казалось, работаешь "от" и "до", а остальное время в полном твоём распоряжении, и не висит над головой "дамоклов меч" постоянно и жёстко контролируемой успеваемости.

Кстати, раз уж пришлось упомянуть "науку всех наук", каковой была объявлена марксистско-ленинская революционная теория, к месту будет сказать о ней ещё несколько слов. Даже старшее поколение уже стало забывать о "прелестях" того времени, а молодое, не вкусившее всей тяжести идеологического пресса, и вовсе не представляет себе, до какой степени оболванивания доводили людей. Мне пришлось пройти через все стадии построения "самого справедливого в мире коммунистического общества" с присущими каждой стадии лозунгами, теориями и делами. Не заглядывая в глубокое прошлое, представим себе только обстановку за последнее десятилетие перед крахом СССР. Вся страна опутана паутиной органов единственной в ней партии – КПСС – Коммунистической партии Советского Союза. В каждой школе, каждом совхозе, каждом цеху и даже совсем небольших учреждениях – своя партийная организация, которая обладала практически неограниченными полномочиями, несмотря на провозглашённый принцип единоначалия в производстве. Утверждение плана работы, премирование отличившихся, назначение на должность, направление на учёбу с целью повышения квалификации, прием на работу или увольнение, наложение дисциплинарного взыскания или принятие решения о моральном поощрении не могли быть проведены без участия и одобрения партийной организации. При назначении на руководящую должность в первую очередь принималась во внимание не квалификация и профессиональные качества, а прежде всего партийная принадлежность. Редко удавалось беспартийному занять более или менее высокое положение – для этого надо было быть на две головы выше партийного соперника, обладать незаурядными способностями. Загранкомандировки для беспартийных вовсе исключались. По всей стране ежемесячно устанавливался единый политдень – обычно понедельник, когда после рабочего дня миллионы людей собирались на политзанятия для того, чтобы отчитаться в своих успехах в изучении политики и философии Коммунистической партии. В каждом высшем и среднем учебном заведении была своя кафедра марксизма-ленинизма, укомплектованная соответствующим профессорско-преподавательским составом, со своим прекрасно оборудованным читальным залом и библиотекой. Состав кафедры в крупных вузах исчислялся несколькими сотнями преподавателей, так как за время обучения каждому студенту многотысячного вуза отводилось до 500 часов аудиторных занятий на этот цикл. В ряде случаев профилирующим дисциплинам отводилось меньше часов. Помимо занятий со студентами эти преподаватели писали и защищали диссертации, получали учёные степени и звания, выпускали массу научной, учебной и популярной литературы. В большинстве городов работали свои вечерние университеты марксизма-ленинизма, в которых обучались работники практически всех учреждений и предприятий. Я сам трижды обучался в подобном университете, имею три диплома об окончании разных его факультетов. В то время членом партии я не был, но был обязан пройти такое обучение как начальник крупного отдела, "руководство которым мне было доверено партией", как говорили тогда. В крупных партийных организациях были свои секторы по идеологической работе; в каждом селе, небольшом городе или районе большого города были свои парткомы, горкомы, райкомы со своими отделами по идеологической работе, укомплектованные необходимым количеством инструкторов, пропагандистов и т.д. Время от времени каждый партийный работник направлялся в столицы Союза или Республики на постоянно действующие семинары для повышения квалификации с полным содержанием во время пребывания в месте обучения. Члены партии с большим стажем, а тем более партийные работники имели значительные преимущества при выходе на пенсию: повышенный размер пенсионного содержания, льготы по оплате жилья, ежегодные бесплатные путевки в санатории, ежегодный бесплатный проезд до любой точки СССР, прикрепление к спецполиклиникам и некоторые другие льготы. Я здесь не говорю о высших партийных функционерах, к которым прикреплялись до конца жизни персональные автомобили, предоставлялись бесплатные дачи и другие блага, а говорю о миллионной армии партработников низшего звена, обеспечивавших идеологическое настроение общества, его единомыслие и "беспредельную преданность делу партии, веру в светлое будущее". Ладно бы если всё это обеспечивалось за счёт бюджета самой партии, но средства шли из бюджета государства. Это означало, что заметная доля заработанного остальной частью общества шла на создание лучшей жизни для партийного авангарда.

Как назвать эту огромную армию людей, насчитывавшей не один миллион человек? Бездельниками, тунеядцами, иждивенцами, прихлебателями? Ведь они действительно ничего полезного не производили, а наоборот – отнимали у общества много времени, требовали привлечения для своего труда многих материальных и иных ценностей, а результатом было привитие людям тупого преклонения перед коммунистической идеологией, фальсификация философии и истории как истинных научных достижений человечества, внедрение шаблона в инструмент мышления, вреднейшее влияние на развитие личности. Но, с другой стороны, эта великая армия "честно" трудилась, в поте лица зарабатывая свой хлеб. Часть из её состава искренне верила в необходимость того, что составляло смысл её деятельности. Благодаря этой деятельности мы должны были все теснее и теснее сплачиваться вокруг Центрального комитета партии, её ленинского руководства. Мне часто приходила в голову мысль о том, что такой непрерывный процесс сплачивания рано или поздно задушит то ядро, вокруг которого происходит этот процесс, когда сжатие достигнет некоторой критической величины. В моем представлении это ассоциировалось с процессом образования "черных дыр" во Вселенной, когда звезда, исчерпав свою внутреннюю энергию, коллапсирует в так называемую "гравитационную дыру", из которой даже квант света не может вырваться ввиду сверхвысокой гравитации. Погибая, звезда тянет за собой и все окружающее пространство, находящееся в сфере своего влияния.