Текст книги "Следы в сердце и в памяти"

Автор книги: Рефат Аппазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

Где же теперь вся эта огромная армия людей, обеспечивавших идеологическую сплоченность народа? В какой сфере эти люди работают сейчас, какую пользу они приносят? Как мне представляется, освобождение общества от идеологических институтов должно было бы привести к тройному эффекту. Во-первых, не надо кормить, одевать и снабжать средствами производства эту армию ничего не производящих людей. Во-вторых, в новых условиях эти люди должны были бы включиться в сферу производительного труда и сами участвовать в создании материальных ценностей. И, в-третьих, все остальное население, освобожденное от идеологического ярма, могло бы больше времени посвятить на лучшее устройство своей жизни, на всякого рода полезные дела. Однако этого эффекта совсем не заметно. Причина, видимо, в том, что большая часть этого идеологического корпуса не пошла в производящие отрасли народного хозяйства, а приспособившись к новым условиям, влилась в непомерно раздутый чиновничий аппарат и в коммерческие или даже криминальные структуры. Вакуум в идеологической сфере бурно стал заполняться церковью, иногда в довольно уродливых формах, но население от этого не стало ни более духовно богатым, ни более благородным. Церковь стала скорее модой, чем дорогой к вере и к Богу.

Однако вернемся к весенним апрельским дням 1946-го года, когда я вместе с несколькими своими сокурсниками, получив диплом об окончании института и направление на работу, впервые отправился к месту, в котором суждено будет остаться до конца жизни. Электричка с Ярославского вокзала Москвы довольно быстро доставила нас до станции с несколько лирическим названием Подлипки, и ещё минут через пятнадцать или двадцать мы уже оказались в отделе кадров предприятия.

Весна в том году выдалась ранняя, и погода стояла отменная, совсем не располагающая к серьёзным делам. В этот солнечный день за городом и дышалось легче, чем в столице. Все мы были в хорошем настроении, и первые впечатления о месте нашей будущей работы были самыми благоприятными.

Как оказалось, мы попали на артиллерийский завод, который в годы войны был эвакуирован на Урал, и вот за последний год многие работники возвратились на прежнее место жительства, а сам завод со своим оборудованием остался на востоке. Конкретная тематика предприятия ещё не была вполне определена, но якобы готовилось решение о его перепрофилировании на ракетную отрасль. Артиллерия и ракетная техника – вещи весьма разнородные по специфике как организации производственного процесса, так и проектно-конструкторской части. В те годы наша промышленность, кроме так называемых "Катюш", никакими другими ракетными системами не занималась, их просто ещё не было так же, как и опытных специалистов по этой только-только зарождающейся отрасли техники.

Нас, молодых инженеров, разбросали наугад по нескольким условным подразделениям, руководители которых сами не знали, чем нас занять. В секретном архиве было всего 20-30 томов технической документации на различного рода технологические процессы и описания принципов работы каких-то второстепенных приборов, которыми неизвестно что комплектовалось. Через неделю или две я получил до смешного серьезное задание: спроектировать взрыватель неконтактного действия, работающий на эффекте Допплера, который бы срабатывал при прохождении от цели на минимальном расстоянии. Не больше и не меньше! Таких взрывателей, насколько я был осведомлен, в то время вообще не было на вооружении. Следовательно, надо было сделать довольно значительный шаг вперед в нашей технике с моими хилыми силами ещё не оперившегося птенца. Но у молодости, как известно, энергии и амбиций хватает, поэтому задание меня не очень смутило. Меня смутило то, что попытки конкретизировать задание ни к чему не привели. Не было известно, на каком снаряде – артиллерийском или реактивном – такой взрыватель должен устанавливаться. Не было известно, каковы, примерно, скорости сближения с целью, диапазоны расстояний, на которые должен рассчитываться взрыватель. На все вопросы следовал один ответ: "Вы сами разработайте технические условия, сами их обоснуйте, а затем будем согласовывать с возможным заказчиком". В общем, стало ясно, что мой руководитель, хотя он и выдал задание, ещё меньше представляет себе работу, чем я сам. Вскоре мне дали в помощь молодого выпускника Ленинградского военно-механического института, и я оказался перед ним в роли такого же несостоятельного руководителя, как и мой руководитель передо мной. Всё же мало-помалу какой-то задел у нас стал появляться, мы наметили два или три принципиальных варианта, привлекая все известные нам идеи в этом направлении.

Не прошло и двух месяцев с начала работы, как вдруг нам объявили, что через несколько дней надо отправляться в длительную командировку в Германию по изучению и сбору трофейной техники там на месте. При наличии всяческих причин, препятствующих такой командировке, можно было отказаться от поездки. Что же делать? С одной стороны, это было и интересно, и, возможно, давало какие-то совсем нелишние материальные выгоды. С другой стороны, очень беспокоил нерешённый жилищный вопрос и положение жены и дочери. Жена в это время продолжала учёбу в Технологическом институте легкой промышленности (проще – в Пищевом институте), наша двухлетняя дочь находилась на попечении моей тёщи в г.Сталино (сейчас он называется Донецк). Мы с женой жили временно в общежитии Бауманского института, которое должны были освободить к началу нового учебного года. К этому времени всем семейным молодым специалистам обещали дать комнаты в Подлипках, но в эти обещания верилось с трудом. В каком положении окажется моя жена, если к этому времени жилья здесь не дадут, а из московского общежития выкинут? Ни родственников, ни близких друзей, имеющих свое жильё, в ближайшей окрестности у нас не было. Несмотря на неопределенность обстановки, на семейном совете из двух человек было принято трудное решение: от командировки не отказываться. Так я в самом начале лета 1946-го года вместе со значительной группой специалистов оказался в Германии и прожил там чуть больше полугода. Этот период жизни стоит отдельного, самостоятельного рассказа, здесь же лишь упомяну о том, что там состоялось моё знакомство с будущим главным конструктором, будущим академиком Сергеем Павловичем Королёвым, ближайшими его сподвижниками, членами будущего Совета главных конструкторов. Там же определилась узкая конкретная область моей деятельности: баллистика и проектирование ракет.

Вернулись мы из Германии в канун Нового года в специальном железнодорожном эшелоне, в состав которого входили вагоны с оборудованием, документацией, вывозимым имуществом, небольшим количеством таких, как мы, пассажиров. Путь был тяжелым. Вагоны совершенно не отапливались, а мороз доходил до 15-20 градусов, и мы промерзали до мозга костей, особенно по ночам. При проезде через территорию Польши один раз ночью наш эшелон обстреляли, но всё обошлось благополучно. Целые сутки мы простояли в Бресте, где перепрессовывали колеса на всех вагонах на другую, российскую колею. Как известно, российская колея несколько шире общеевропейской. В своё время из стратегических соображений Россия и в этом вопросе решила пойти "своим путём", хотя государство управлялось людьми, совсем не похожими на "вождей", появившихся позже.

Вот наконец я дома, хотя слово "дом" пока мне представляется весьма в смутном, неопределённом свете. Я знал, что жену в сентябре "выставляли" из общежития Бауманского института на улицу, но всеми правдами и неправдами она сумела там продержаться до декабря, когда наконец в Подлипках почти был достроен небольшой двухэтажный шлакобетонный дом на 25-30 комнат с коридорной системой для нас, молодых специалистов. Мне не было точно известно, удалось ли жене уже поселиться в этом доме или она все ещё находится в состоянии невесомости между небом и землёй, точнее между Москвой и Подлипками.

Приближался полдень, когда эшелон подогнали по подъездным путям к воротам завода. К нашему несчастью, был выходной день, и на заводе никакого начальства, кроме охраны, не оказалось. О нашем возвращении она что-то знала, но конкретных указаний на этот счет не получала от руководства. Оставлять эшелон до следующего дня за воротами нельзя было, но и впускать на территорию без санкции директора или его заместителя по режиму охрана опасалась. Пока искали кого-то из них, утрясали всякие формальности, прошло ещё некоторое время. Пропустить прибывших людей в вагонах на территорию завода начальство отказалось, так как не все прибывшие были работниками этого предприятия, да и ни у кого из нас не было на руках пропусков, по которым можно было бы выйти обратно, да ещё с вещами. Моё личное положение усугублялось ещё и тем, что помимо нескольких своих чемоданов со мной находилось ещё три места – один чемодан и два мешка, – которыми меня снабдил мой непосредственный начальник из расчётно-теоретического бюро подполковник Тюлин Георгий Александрович. Чемодан я должен был доставить его родственникам, проживавшим в Москве, в мешках же находились научно-технические отчёты, техническая документация, специальная литература, часть из которой имела гриф "секретно" или "для служебного пользования", однако по каким-то причинам она не была отправлена секретной почтой, а оказалось при мне на не очень законном или, точнее, на совсем незаконном основании. После длительных переговоров нам объявили, что все мы должны покинуть вагоны, свои вещи можем забрать с собой или оставить. Как их затем вынести с территории режимного предприятия, будет решаться завтра или послезавтра. Поколебавшись какое-то время, я решил взять с собой только один чемодан с личными вещами, а остальной багаж, в том числе и с секретной документацией, оставить в вагоне, надеясь на то, что к эшелону поставят охрану, хотя это и будет на территории завода.

Мне не терпелось оказаться у "своего" дома, увидеть жену, узнать все новости, отогреться после нескольких суток беспрерывного промерзания. С другой стороны, обдумывал, как мне быть, если дом ещё не заселён, никого в доме не застану, а друзьями, имеющими в Подлипках свое жильё, ещё не обзавёлся. Вероятно, придётся ехать в московское общежитие и там искать жену. Если и там её не найду, попытаюсь упросить коменданта общежития по старой памяти разрешить переночевать на какой-нибудь свободной койке, и поиски продолжить уже с завтрашнего утра.

Вот с какими мыслями я вошел в подъезд только что выстроенного дома и постучал в первую же попавшуюся дверь. "Да вот её комната, рядом с моей", – ответила незнакомая женщина на мой вопрос. С замиранием сердца я постучал в собственную дверь и услышал голос: "Войдите!". Мы оба обомлели, будто не ожидали этой встречи. Она возилась у керогаза в этой почти пустой комнате, собираясь что-то приготовить. После первых объятий, поцелуев, приветствий, взаимного "осмотра" начались расспросы, ответы, обсуждения "текущего семейного момента" и составления планов на ближайшее будущее. Жена выглядела уставшей и озабоченной. Неустроенность с жильём, недоедание, холодная квартира, учёба на последнем курсе института, наступившая зимняя экзаменационная сессия, тоска по маленькой дочери, да мало ли что ещё грызло её. Теперь самое трудное было уже позади, вдвоём будет гораздо легче, я ей помогу с учёбой, возьму на себя часть забот по нашему нехитрому хозяйству. Но когда я вытащил из чемодана приобретённую в Лейпциге для неё шубку из прекрасно выделанного, окрашенного в коричневый цвет кроличьего меха, она вся расцвела и не могла сдержать радости, хотя на эмоции всегда была весьма скупа. Мы примерили шубку и остались очень довольны и фасоном, и размером, и качеством, будто шубка была сделана точно под неё. Мягкая, тёплая, лёгкая, красивая, хотя и впервые в жизни покупал такую вещь, она оказалась очень удачной. Через много лет, когда подросла наша дочка, шубку, перешитую в полушубок, носила она, затем ещё через несколько лет её донашивала уже наша внучка. Значит не зря выложил за неё немецкому портному-скорняку кучу марок и сигарет, выбирая из всего, что было у него дома, самую красивую и дорогую!

Пока происходило это радостное событие, я успел рассмотреть наше жилище. В одном углу комнаты я увидел два чемодана и несколько узлов с нашим небогатым скарбом, вывезенным, очевидно, из общежития; на полу у стены лежал матрац. Ни кровати, ни топчана, ни кушетки у нас не было. У другой стенки на дощечках, положенных на кирпичи и образующих как бы полку, размещалось несколько стаканов, тарелок, ложек, вилок, ножей, а также одна сковородка и одна кастрюлька. В детской ванночке из оцинкованного железа, которую нам подарили сокурсники, когда родилась дочь, была небольшая кучка картошки, несколько луковиц, пакеты с сахаром, крупой, бутылка с подсолнечным маслом и ещё кое-что. Ванночка выполняла роль шкафа для продуктов и холодильника. Холодильников в то время ещё ни у кого не было. Сейчас трудно себе представить, как удавалось обходиться без холодильника тем, кто жил не в отдельном доме с погребом, а в обычных городских квартирах, да ещё на юге. Стола и стульев в нашей комнате также не было, была лишь одна табуретка, служившая то столом, то сиденьем для одного человека. В этой комнатке размером 12 квадратных метров была выложена из кирпича печь квадратного сечения высотой около полутора метров с железными конфорками сверху и топкой на одной из стенок. Ввиду отсутствия дров она пока почти бездействовала. За всё время только два или три раза жена её истапливала остатками строительного мусора и кое-где попадавшимися древесными отходами. Основным источником тепла, к тому же дающим возможность готовить пищу, был упомянутый уже керогаз. Сегодня многие не помнят это "чудо" тех времен, конкурировавший с примусом. Главным его преимуществом было тихое горение без характерного для примуса шума, но и запаха керосина и его паров от него было побольше. Керосина везде было много, и стоил он совсем недорого, так что энергетическая проблема, хоть и без желаемого комфорта, но на каком-то минимальном уровне решалась. Вскоре нам удалось приобрести и привезти дрова, и мы могли уже позволить себе по вечерам топить печку. Для меня, успевшего привыкнуть за последние полгода к немецкому комфорту, новая обстановка показалась, мягко говоря, не очень уютной. Но это было мелочью по сравнению с радостью оказаться с женой, да ещё, шутка ли сказать, в своей первой в жизни комнате. Что ещё нужно для счастья?

За нашим домом в городе быстро закрепилось название "розовый коттедж" не только из-за того, что он был окрашен снаружи в розовый цвет, но и подразумевая под этим цветом нечто мечтательное. Летом, воспользовавшись тем, что наша комната была на первом этаже, я снял несколько досок и вырыл под домом небольшой погреб для хранения картошки. Этим же летом мы получили неплохой урожай картошки, которую посадили на поле прямо через дорогу от дома, хотя был риск, что наши посадки ликвидируются до созревания урожая, поскольку на этом месте готовилось сооружение заводского аэродрома.

В "розовом коттедже" мы прожили чуть больше года, когда получили возможность поселиться в финском домике, построенном немецкими военнопленными из материалов, получаемых по репарациям из Финляндии. В течение ряда лет наш "розовый коттедж" служил своего рода перевалочным пунктом для вновь поступающих на работу молодых специалистов. Когда туда провели центральное отопление, там обосновалась городская милиция, затем дом передали детской музыкальной школе, а под конец в нем нашли пристанище несколько мелких городских контор и камнетёсная мастерская, которая в основном занималась изготовлением надгробных плит. В начале восьмидесятых годов дом был снесён.

Знакомство с С. П. Королёвым

Ближайшие дни после приезда принесли немало нервотрёпок, сразу же напомнив о том, что мы вернулись в свою страну, в которой правит не логика и разум, а бюрократические установки, требующие тупых исполнителей. Когда на следующий день, преодолев неизбежные формальности, мы оказались на территории завода у нашего вагона, чтобы забрать свои вещи, вдруг возникли трудности. Начальник секретного отдела (конечно, он был неофициальным сотрудником органов НКВД), увидев в купе запечатанные мешки с документацией, категорически отказался принять их. Причина заключалась в том, что привёз эти материалы не специально приставленный к ним человек, так называемый фельдъегерь, а рядовой сотрудник. «Как ты смел взяться за это дело, ведь у тебя даже оружия, наверное, нет?» – спрашивал он то ли меня, то ли себя. Этот маленький человечек, заложив руки за спину и глядя на меня снизу вверх свирепо выпученными глазами, нервно ходил взад и вперёд, изображая из себя высочайшую власть, которой дано казнить или помиловать. А впрочем, может быть, оно так и было? Что ему стоило завести на меня какое-нибудь надуманное дело, благо, и повод был как будто подходящим. Разговаривал он со мной, конечно, только на «ты», хотя мы и виделись впервые в жизни. Подобное обращение не было призывом к равенству и дружеским отношениям, а подчеркивало разницу в должностном положении, место собеседника под родным небом. Этим приёмом чаще всего пользовались никчемные, бездарные люди, каким-то образом дорвавшиеся до должности хоть какого-то начальника и горящие неистребимым желанием во что бы то ни стало проявить своё превосходство над другими. «Хорошие» анкетные данные, партбилет в кармане, несколько доносов на друзей и товарищей – вот необходимый набор качеств, чтобы чувствовать себя до наглости уверенным и правым во всем.

Товарищ Ж. – так назовём его по первой букве настоящей фамилии – был одет почти по-военному, что имело целью, видимо, чётче обозначить свою близость к карающему клану нашего общества. Гимнастёрка из хорошей шерстяной ткани с излишне широким воротничком была опоясана широким офицерским ремнём с блестящей латунной пряжкой. Брюки галифе цвета хаки с непомерно выдающимися по бокам карманами делали его маленькую фигуру почти карикатурной. Белоснежные бурки с кожаными отворотами, которые были надеты на ноги, при ходьбе слегка поскрипывали. Невольно подумалось: "А-ля Сталин местного масштаба, только не хватает усов и трубки". Во время разговора он распалял себя всё сильнее и сильнее, придумывая по ходу дела, как бы меня унизить почувствительнее. От разговора в таких тонах я просто растерялся и молча наблюдал за ним, не зная, что предпринять. За всю жизнь мне ни разу не приходилось встречаться с подобным обращением. Странно, что ни малейшего страха я не испытывал, мне было только противно слушать этого истеричного человечка. В паузах между словоизвержениями он смотрел на меня, ожидая каких-то возражений, а скорее всего, оправданий. Наконец, после очередной тирады, он не выдержал моего молчания и крикнул, брызгая слюной:

– Ну, что ты молчишь? Или не понимаешь, что наделал?

– Ничего страшного, по-моему, не произошло, документы доставлены в целости и сохранности. Поэтому или вы их принимаете, или я их отнесу домой и буду ждать возвращения подполковника Тюлина.

На секунду он даже лишился, как мне показалось, дара речи от таких моих слов, затем продолжил наш разговор с ещё большим остервенением:

– Что ты сказал? Как ты смеешь ставить мне ультиматумы? Ты что, с ума сошел – держать дома секретные документы?

– Товарищ Ж., вы же сами сказали, что их не примете, а оставлять всё это в вагоне, который завтра может очутиться за воротами завода, я не могу. Поэтому лучше мне мешки с документами забрать домой.

– Вот это не удастся тебе сделать. Я запрещу вынести за территорию даже твой личный багаж. Кто здесь выдаёт разрешение на вынос? Ты забываешь, с кем разговариваешь!

Честно говоря, тут я немного испугался. Дело в том, что в одном из моих чемоданов тоже находилось несколько технических отчётов ("берихтов", как мы их называли, от немецкого слова bericht – отчёт), которые не поместились в два мешка. "А вдруг начнут проверять содержимое чемоданов?" – мелькнуло в голове. Тогда бы мне суровой кары не избежать. Вдруг и очень кстати я вспомнил о письме, которое, по поручению Тюлина, должен был передать Королёву, причём часть содержания этого письма я знал, поскольку Георгий Александрович перед тем, как запечатать его, прочитал эту часть вслух. В ней говорилось о том, что, не дожидаясь отправки всего архива, счёл целесообразным, ради экономии целого месяца во времени, ряд расчётно-теоретических материалов направить немедленно, и содержалась просьба сразу же ознакомить с ними соответствующие группы специалистов, которые в Германию не выезжали. Надо сказать, что пока мы находились в Германии, в Москве были приняты необходимые организационные решения по созданию в Подлипках крупного Научно-исследовательского института по ракетной технике на базе того предприятия, в котором я уже работал. Институт назывался НИИ-88, в его состав входило несколько научных подразделений, три основных проектно-конструкторских отдела, несколько испытательных отделов и лабораторий и опытный завод. Начальником одного из отделов, который должен бы заниматься разработкой баллистических ракет дальнего действия, был назначен Сергей Павлович Королёв, бывший в Германии заместителем начальника и главным инженером института "Нордхаузен", одним из подразделений которого было упомянуто ранее расчётно-теоретическое бюро.

В возникшей конфликтной ситуации я почувствовал, что надо предъявить какой-то сильный аргумент, чтобы найти выход из положения, так как с формальной точки зрения я, видимо, был неправ. Надо было в ход пускать письмо. Поэтому после некоторого замешательства я говорю:

– Относительно этих материалов у меня есть письмо к Королёву. Я хотел бы, с вашего разрешения, передать ему письмо, и тогда, может быть, мы нашли бы какое-то правильное решение.

– Какое ещё письмо, и что оно может изменить? Нарушение режима секретности есть нарушение, и виновные должны понести наказание. Дай мне это письмо.

– Вы меня извините, но я не могу его вам отдать – оно адресовано лично Сергею Павловичу.

– Я сам поговорю с Сергеем Павловичем и передам ему письмо, дай его сюда.

– Товарищ Ж., вы меня ставите в неудобное положение. Кроме письма, у меня есть и ряд устных просьб, которые я должен передать.

– Ну, хорошо, иди, но только помни, наказания тебе всё равно не избежать. Мы с тобой ещё встретимся! – пригрозил он, – найдёшь меня в моём кабинете, там и продолжим.

С этими словами он круто повернулся и быстро вышел из вагона, подёргивая на ходу то одним, то другим плечом, а я почти бегом отправился искать Королёва.

Королёва я несколько раз видел в Бляйхероде, где располагался Главный штаб института РАБЕ. Он приходил и в здание бывшей Сберегательной кассы (Sparkasse), в котором располагалось наше расчётно-теоретическое бюро, знакомился с нашей работой. Как-то я был даже на одном из совещаний, которое он вёл, но ни разу не разговаривал с ним один на один. Там, в Германии, я и не задумывался над тем, что Королёв может оказаться после возвращения домой моим начальником. Идя к нему, я был уверен, что он меня и не помнит, и, зная, что он любит краткость и лаконичность, на ходу придумывал, как объяснить в двух словах ситуацию. На моё счастье, он оказался на месте, но был занят разговором со своим заместителем. Я подождал какое-то время и сразу же вошёл, как только он освободился. Поздоровался. Он медленно, улыбаясь, подошёл, подал мне руку и сказал:

– А, старый знакомый! Очень рад, очень рад. Ты, если память мне не изменяет, из Шпаркассы, от Тюлина?

– Да, Сергей Павлович, вы не ошибаетесь. Только вчера приехал с нашим спецпоездом, привёз два мешка с документацией и письмо вам от Георгия Александровича.

– Давай, давай, почитаем, что он нам пишет. Что они там так медленно собираются? Ведь все работы там уже закончились, пора быть всем здесь, дел очень много, – говорил он, распечатывая письмо.

Я был приятно удивлен такому теплому приёму. По германским встречам у меня сложилось впечатление о нём как о человеке суровом, жёстком, придирчивом. Сейчас передо мной стоял совсем другой человек: весёлый, дружелюбный, энергичный, очень располагающий к себе. Пока он раскрывал конверт и пробегал глазами по строкам письма, я успел повнимательнее всмотреться в него. Это был человек на вид лет сорока-сорока пяти, невысокого роста, где-то между 165 и 170 см, плотного сложения, не худой, но и без признаков излишних накоплений. Коротко постриженная голова с тёмными, с проседью у висков волосами и сильно заметными залысинами несколько была наклонена вперед и как бы вдавлена в плечи. Небольшие тёмно-карие глаза, довольно глубоко сидящие под широким и высоким лбом, смотрели спокойно, но в то же время в их взгляде было что-то сверлящее, проникающее. Тонкий, небольшой с лёгким орлиным загибом нос и слегка выпяченная нижняя губа придавали лицу вид сурового и волевого человека.

Прочитав письмо, Сергей Павлович несколько раз прошелся по небольшому кабинету, что-то обдумывая. Ходил он мягко, небольшими шагами, слегка подаваясь всем корпусом вперед. Я заметил, что кончики чёрных, слегка сношенных туфель чуть загибались вверх. Одет он был в коричневый костюм, под которым была белая в полоску рубашка с галстуком. Мне подумалось, что в Германии в военной форме подполковника, а затем полковника с артиллерийскими погонами он выглядел изящнее.

Все мы склонны отдавать предпочтение какой-нибудь одежде и не жаловать другую. Так и Сергей Павлович, в течение всей последующей жизни очень редко появлялся на работе при галстуке. Он обычно носил под пиджаком мягкие трикотажные шерстяные рубашки, реже – тонкие свитера, и только летом в жаркие дни, особенно на полигоне, – рубашки-безрукавки. При галстуке он бывал только на официальных приемах.

Положив письмо на стол, он подошёл ко мне и, протянув руку для прощания, сказал:

– Ну, работы у нас невпроворот, время не ждет. Большое тебе спасибо за письмо и за документацию. Если будет нужна какая-то помощь, заходи, не стесняйся. А сейчас будь здоров. Кстати, ты чем занимался у Тюлина?

– Баллистикой, Сергей Павлович.

– Это очень хорошо. Здесь будешь продолжать заниматься тем же. Запомни: всякое проектирование начинается с баллистики и ею же заканчивается. Ну, успехов тебе.

Чуть потоптавшись на месте, я решил продолжить разговор.

– Сергей Павлович, тут вышла одна заминка. Дело в том, что мешки с документацией пока ещё находятся в вагоне.

– Так неси их скорее сюда. Или, подожди, я сейчас позвоню в первый отдел, ты с ними пройдёшь и передашь им мешки.

Тут в очень мягкой форме я рассказал о возникшем препятствии и своих затруднениях и добавил, что очень не хотелось бы подводить Тюлина.

– Ну, ты не волнуйся, мы этот вопрос решим сейчас.

Он набрал нужный номер телефона, и я сразу же понял, что он разговаривает с Ж..

– Добрый день, Георгий Петрович, это говорит Королёв. Я к вам с большой просьбой. Тут мне передали письмо из Бляйхероде от Тюлина. Он пишет, что отправил два мешка документов, которые мы очень ждали. Они сейчас в вагоне, нельзя ли их поскорее разобрать и пустить в работу?

С той стороны, видимо, последовали возражения со ссылкой на нарушения.

– Подождите, подождите, Георгий Петрович, это ведь разные вещи. Тут был у меня этот инженер. Как, говорите, его фамилия? Аппазов? Я даже не спросил фамилию. Он только передал мне письмо и ушёл (опять небольшая пауза). Ну, конечно, Георгий Петрович, если он виноват, мы его накажем. Но, мне думается, что если кто и виноват, то это Тюлин. Давайте подождём его возвращения, тогда и вернёмся к этому делу. (Пауза, во время которой Сергей Павлович, прикрыв трубку рукой, прошептал: "Ну и бестия!") Ну, конечно, Георгий Петрович, вы правы. Пока он не наш работник, но только пока. Вы же хорошо знаете, почти все они придут к вам, демобилизация идёт полным ходом. Что делать математику с университетским образованием в армии? (опять пауза). Послушайте, Георгий Петрович, зачем торопиться докладывать по каждому мелкому вопросу наверх, у них и без того дел навалом. Давайте так договоримся: всю ответственность за эту операцию я беру на себя. Можно подготовить акт о нестандартной форме приема документов, поставить на учёт и выдавать по спискам. Как это делается, вы знаете лучше меня. В конце концов, это же всего лишь трофейные материалы немецкой разработки, в основном теоретического характера, ничего там секретного нет. (Довольно большая пауза, во время которой все сильнее проявлялись признаки крайнего раздражения.) Конечно, Георгий Петрович, я целиком полагаюсь на вас, все акты я готов немедленно подписать. Если считаете нужным, давайте утвердим их у директора, могу дать ему личные объяснения. Только этого молодого инженера, э-э-э ... я не запомнил его фамилию... да, спасибо, Аппазов, давайте его пока оставим в покое, ограничимся словесным предупреждением. Я думаю, нехорошо начинать ему работу с выговоров (опять некоторая пауза, во время которой Сергей Павлович хитро подмигнул мне одним глазом и улыбнулся, мол, дело, кажется, сделано). Ну, добро, Георгий Петрович, вы ведь человек мудрый, я надеюсь, мы и дальше будем находить общий язык, ведь наше дело непростое. Спасибо вам, жду вас с актом, всего доброго.

И, обратившись ко мне, добавил:

– Ну, я сделал всё, что мог. А о Тюлине не беспокойся, он его не достанет. Иди, только не подавай виду, что ты слышал наш разговор. Ты мне только принёс письмо, договорились?

– Спасибо, Сергей Павлович, до свидания.

Так, примерно, прошла первая встреча с Королёвым, которая, несмотря на небольшую значимость дела, запомнилась во многих деталях. Он тогда ещё не обладал никакими громкими званиями и титулами, не был окружен ореолом знаменитого главного конструктора. Я даже не знал, что он был одним из тех энтузиастов ракетного дела, многим из которых пришлось расплачиваться за свою деятельность как врагам народа.

"На имена репрессированных накладывалось "табу", о них не знали, не говорили. Их книги и журнальные статьи уничтожались, изымались, запрещались, создавался "особый фонд" с выдачей по особому разрешению уполномоченного по режиму, который был сотрудником органов госбезопасности", – так описывает Борис Евсеевич Черток, один из ближайших соратников Королёва, судьбу многих деятелей авиационной и ракетной техники в своей книге "Ракеты и люди", вышедшей в издательстве "Машиностроение" в 1994 году.

Не знал я во время этой беседы, что у Королёва позади были шесть с лишним лет режима советского "зека" – Бутырка, пересыльные тюрьмы, Колыма, опять Бутырка, "шарашки" в Москве, Омске, Казани...[3]3
  Для неосведомленных подскажу, что Бутырка – это главная тюрьма Москвы – Бутырская тюрьма. «Шарашки» – проектно-конструкторские, исследовательские, научные организации, в которых в заключении работали репрессированные специалисты по выполнению важнейших изысканий по заданию партии и правительства


[Закрыть]. Королёв при этой встрече был для меня обыкновенным, ничем не примечательным, малознакомым человеком, которого назначили начальником нашего отдела. Знал я только то, что он не был кадровым военным офицером, а подобно многим другим специалистам, командированным в Германию для освоения трофейной техники, был одет в военную форму лишь временно. Если бы наша группа приехала в Германию на месяц или два раньше, мы тоже были бы «обращены» в офицеров, но ко времени нашей командировки от этого «маскарада» уже отказались, и мы остались «цивильными», как тогда называли, то есть гражданскими советскими инженерами.