Текст книги "Следы в сердце и в памяти"

Автор книги: Рефат Аппазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

Штрихи к портрету Королёва

Полигону очень повезло с начальником – им был назначен генерал-полковник Василий Иванович Вознюк, опытный боевой генерал, энергичный, заботливый, прогрессивный человек с сильным характером, который с самого начала заставил с ним считаться, в том числе и Королёва. Надо сказать, что Сергей Павлович совершенно не терпел над собой ничьей власти. Эта черта характера, как свидетельствуют многие источники, начала проявляться ещё в юношеские годы и была источником многих возникающих проблем. Вот и здесь, на полигоне, Сергей Павлович с самого начала решительно взял в свои руки весь процесс подготовки и испытаний ракеты, стремясь даже кое-где подмять под себя и только начинающие вставать на ноги некоторые важные службы полигона. К счастью, процесс установления сфер влияния, приводивший временами к острым диалогам, не доходил до крайностей. Может быть, этому способствовало и пристальное внимание ко всему происходящему со стороны высоких и самых высоких инстанций. Достаточно сказать, что один из членов Государственной комиссии по проведению первых ракетных испытаний был И. А. Серов, заместитель Берии, председателем комиссии был назначен маршал артиллерии Яковлев, а его заместителем – Нарком вооружения Д. Ф. Устинов. Не ошибусь, если предположу, что Королёв как одно из главных действующих лиц, на которого была сделана ставка, находился под неусыпным контролем известных органов не только в начале этой космической эпопеи, но и многие последующие годы. Властолюбие Королёва, которое в некоторых случаях носило даже болезненный характер, не было связано, как мне кажется, с желанием возвеличивания своей личности, в этом властолюбии не наблюдалось даже малейших признаков параноического состояния. Власть не была самоцелью для него, а была как бы необходимым условием достижения цели наиболее рациональным и быстрым способом. В том, что он умеет лучше других выбирать эти кратчайшие пути, он не сомневался или, скажем так, почти не сомневался. Ни одно сомнение, если оно возникало, не оставлял без внимания. В ряде случаев он подбирал для себя наиболее знающих оппонентов не для споров до хрипоты и бесполезных баталий, а для детального выяснения позиций оппонента, установления причин несовпадения взглядов, поисков возможных ошибок или неточностей в своих рассуждениях. Он умел, когда хотел, находить тот уровень общения, при котором собеседник переставал ощущать давление начальника, не робел, не стеснялся и включался в обсуждение почти как равный с равным. По моим наблюдениям, Сергей Павлович и сам никогда не тушевался перед любыми авторитетами, умея найти ту грань, которая исключала возможность вышестоящему «товарищу» видеть в нем подчиненного, а тем более в чем-то провинившегося. Он был, безусловно, наделен немалым артистическим талантом, который использовал очень умело, иногда и для нагнетания атмосферы, чтобы дать почувствовать виновному всю тяжесть содеянного. Я сам несколько раз был им жестоко «избит», или, как у нас говорили, получал «арбуза», после чего становилось очень не по себе от того, что так подвёл человека, у которого и без меня дел по горло. Во время таких разговоров на весьма повышенных тонах мне приходилось переживать за его здоровье, наблюдая серьезные эмоциональные стрессы. Чего греха таить, временами я его просто боялся, как боится нашкодивший школьник своего учителя, а потому ожидание очередного «арбуза» было не самым лучшим времяпровождением.

Кстати, применение слова "арбуз" для обозначения подобного мероприятия, оказывается, имеет свою историю. Однажды сторож, охранявший сад, поймал двух воришек и приволок их к своему хозяину, который назначил наказание: втолкнуть украденные плоды им в чрево, но только не естественным путём, через рот, а с обратного конца. Раздели первого и приступили к процедуре заталкивания украденных им слив, а тот громко смеется.

– Что же ты хохочешь, дурак, разве тебе не больно? – спрашивают.

– Больно-то, оно больно, – говорит наказываемый, – но ещё больше смешно.

– От чего же тебе так смешно?

– Так ведь Васька же украл арбуз!

Вот и мы стали измерять свои наказания "арбузами", их величиной и количеством. Между коллегами часто можно было слышать такой разговор:

– Ну, что? Получил арбуза? – спрашивал кто-нибудь сочувственно, если видел выходящего от Королёва в плохом настроении.

– Да.

– Большого?

– Нет, не очень. Терпимо.

Всё ясно без лишних слов.

Однажды в конце пятидесятых годов, когда я был начальником довольно крупного расчетно-теоретического подразделения, мы какую-то работу не успели выполнить к назначенному сроку. Королёв меня вызвал и выдал такого "арбуза", подобно которому я, кажется, никогда не пробовал. Тут были обвинения и в халатности, и в мальчишестве, и в безответственности.

– Вы все сопляки бэзответственные, – говорил он, произнося, как это делают в Украине, твёрдое "э" после "б". Чем вы только думаете? Такое бэзобразие я у себя не потерплю. Что за бэспечность, что за мальчишество? Вы что, не понимаете, чем это грозит? – продолжал он, всё повышая и повышая голос. Я уже знал, что если он со мной перешел на "вы", дело добром не кончится. Попытки где-то прервать его и попытаться объяснить причины срыва тут же пресекались.

– Молчите, я слышать не хочу ваших объяснений. Так мы с вами не сможем работать. Я вас снимаю с должности, Рефат Фазылович. C завтрашнего дня пойдете работать в цех мастером, поучитесь там, как надо работать.

Он в ярости шагал передо мной взад и вперед, бросая грозные взгляды исподлобья. Иногда останавливался совсем близко и своими темно-карими глазами, точно рентгеном, пронизывал мои мозги. Я себя чувствовал очень гадко. А он продолжал:

– Если вы не можете выполнять ответственную работу, идите работать в мукомольную промышленность, а в ракетной технике таким не место!

Надо сказать, что и до этого, и после этого случая я в разных ситуациях несколько раз слышал от него такие критические оценки относительно мукомольной промышленности. Чем она так сильно провинилась перед Сергеем Павловичем, я так и не узнал. Затем он резко нажал на кнопку звонка к секретарю и приказал:

– Немедленно вызвать ко мне Байкова, где бы он ни был!

Александр Фёдорович Байков был начальником Первого отдела – так назывался отдел, в котором сосредоточена вся секретная переписка, при нем же находилось всё машинописное бюро. Вскоре явился, запыхавшись, Александр Фёдорович и по-военному доложил:

– Я вас слушаю, Сергей Павлович!

Он, как и все "секретчики", был бывшим работником органов госбезопасности, уволенный в запас, в чем иногда в подпитии признавался, больше хвастаясь, чем сожалея об этом.

– Вот что, Александр Фёдорович, возьмите бумагу, запишите, немедленно отпечатайте на бланке главного конструктора и несите сюда. Пишите. Приказ. За срыв важного задания начальника сектора Аппазова Р.Ф. снять с должности и направить для работы в цех номер такой-то (согласуйте потом с директором завода и отделом кадров) мастером. Всё. Идите и выполняйте. Если у парткома и завкома будут вопросы, пусть обращаются ко мне лично. А вы, Рефат Фазылович, садитесь вот сюда и ждите.

С этими словами он круто повернулся и, пройдя кабинет для заседаний, в котором происходил разговор, скрылся в своем маленьком рабочем кабинете, оставив в него дверь открытой. Не прошло и десяти минут, как начальник Первого отдела вернулся, шумно глотая воздух, с отпечатанным приказом в дрожащих руках. Руки дрожали, конечно же, не от волнения за мою судьбу, хотя он ко мне и относился с симпатией, а как следствие хронического злоупотребления алкоголем. Однако дело он свое знал, отдел его работал неплохо, а подобным недостатком страдал, увы, не он один. Ничего не говоря, с помощью жестов он спросил у меня, где главный. Я ему таким же способом указал на соседнюю комнату. Заглянув в дверь малого кабинета. Байков сказал:

– Сергей Павлович, приказ готов, оставить вам или будете сейчас подписывать?

– Подождите там, я сейчас выйду.

Александр Фёдорович сел рядом со мной и, не выпуская из рук приказа, подержал его некоторое время перед моими глазами. Что там читать, я и так знал его содержание. Вошел С.П., взял приказ и сказал:

– Александр Фёдорович, вы свободны. Если понадобитесь, я вас ещё вызову, будьте на месте.

– Есть, Сергей Павлович! – и ушел, аккуратно и без шума закрыв за собой дверь.

С.П. сел за свой стол, внимательно прочитал приказ, подписал его своим стремительным росчерком и, подозвав меня, строгим, официальным голосом сказал:

– Прочитайте и распишитесь на втором экземпляре. Не забудьте проставить дату.

Ничего не говоря, я расписался, вернул ему бумагу и попросил разрешения уйти.

– Идите, – услышал в ответ, – больше нам не о чем разговаривать.

Когда я, весь поникший и опустошенный, вышел из кабинета и направился к выходу из приемной в коридор, вдруг услышал в динамике резкий голос Королёва:

– Антонина Алексеевна, верните Аппазова!

Ничего не соображая и не понимая, к чему ещё готовиться, я вошел опять в кабинет и остановился у двери. Сергей Павлович, ничего не говоря, характерным жестом подозвал к себе и ещё раз протянул мне этот злополучный приказ.

– Ты хорошо прочитал, что здесь написано?

Я сказал только "Да", а сам думаю, с чего он вдруг опять перешел на "ты"?

– Теперь давай это сюда, – и с этими словами он несколькими энергичными движениями разорвал бумагу на несколько частей и бросил в корзину. Затем скривил губы и сказал:

– Чтобы это было в последний раз, ты меня понял? Иди!

Несмотря на благополучную концовку этой встречи, я ушел очень расстроенный и встревоженный. Расстроился, потому что не понял, за что он на меня так свирепо "наехал" из-за, в общем-то, не очень крупной промашки. Встревоженный – потому что мне не понравилось его состояние. Если человека так выводят из себя подобные довольно обычные в нашей работе неполадки, значит, не всё в порядке с нервной системой. К тому же я хорошо знал, что у него давно пошаливает сердце.

Впервые об этом узнал от него же самого несколько лет тому назад вот при каких обстоятельствах. Уже много лет я серьезно увлекался волейболом, всё свободное время проводил то на летних площадках нашего городского стадиона, то в зале техникума, играя до потемнения в глазах, без всякой разумной меры. У нас была довольно хорошая команда, которая постепенно стала основной командой нашего города, представляющей городское спортобщество "Зенит", а затем "Вымпел" во всех областных соревнованиях. На наши игры собиралось довольно много болельщиков, которые многих из нас знали по именам. Не хуже был и состав женской команды, составленной в основном из сотрудниц нашего Конструкторского бюро. Взаимная поддержка очень помогала обеим командам в трудные минуты. В основном составе женской команды играла и Нина Ивановна (а для нас – просто Нина) – жена Сергея Павловича. Нина была стройной, красивой женщиной, знающей себе цену. Она была лет на 15 моложе своего мужа, который её искренне любил и не скрывал этого. Одевалась Нина достаточно скромно, но с большим вкусом, что вызывало чувство зависти у многих знающих её женщин, в том числе и некоторых из нашей волейбольной дружины. Будучи специалистом по английскому языку, она работала переводчицей в отделе научно-технической информации, где и попалась впервые на глаза Сергею Павловичу. Когда они уже были женаты, иногда Сергей Павлович приходил к стадиону встречать Нину. Однажды, когда мы с Ниной после волейбольных баталий шли со стадиона, нас встретил Сергей Павлович.

– Ну что, наигрались? – спросил он обоих.

Выслушав наши впечатления об игре, он то ли с сожалением, то ли с грустью сказал:

– Да... кому волейбол, а кому валидол.

В это время ему было где-то между сорока пятью и пятьюдесятью, но уже, видимо, сердце серьёзно давало о себе знать. А ведь он в молодости обладал отличным здоровьем, летал на самолётах, планёрах. Советские лагеря не прошли даром: в расцвете сил, не успев реализовать и десятой части своих замыслов, он уже должен был считаться со своими болезнями, о которых предпочитал никогда (если не считать этого единственного случая) не распространяться.

Заданный главным конструктором темп временами трудно было выдержать, он очень торопился, совсем не щадил себя и не давал покоя никому. Он был одержимым человеком и хотел, чтобы этой одержимостью были заражены все; с трудом переносил отвлечения своих сотрудников на что-то иное, кроме ракетной техники. Мы частенько задерживались на работе допоздна, и, после официального окончания рабочего дня, перед началом "второй смены" устраивали какие-нибудь азартные игрища. Наиболее распространённым был обычный доминошный "козёл", пользовались большим успехом шахматы и шашки, а также пинг-понг. Однажды часов в восемь вечера С.П., войдя в один из залов, застал группу азартно играющих в домино, окруженную кольцом болельщиков. Я сидел за своим рабочим столом несколько поодаль от места происшествия и видел, как Королёв тихим шагом подошел к игровому столу, раздвинул кольцо болельщиков, сгреб двумя ладонями какое-то количество костей и в установившейся гробовой тишине со словами: "Бэзобразие!" в ярости швырнул кости за открытое окно.

В домино играть я не любил, зато пристрастился к пинг-понгу. Четыре соединенных вместе больших буковых конструкторских стола вполне заменяли игровое поле, было и несколько столов, сделанных из толстой фанеры. Оставаясь по вечерам поиграть в пинг-понг, мы старались привлечь к игре кого-либо из заместителей Королёва, которым он в присутствии рядовых работников не стал бы делать замечаний. В таких случаях дело ограничивалось угрожающим взглядом и скривлением губ, после чего он бессловесно покидал играющих, всем своим видом показывая крайнюю степень отвращения ко всему происходящему. Никакие распоряжения и приказы, запрещающие в рабочих помещениях устраивать какие-либо игры, не могли искоренить это "зло". Через несколько месяцев потихоньку-полегоньку всё восстанавливалось в прежнем виде.

Несостоявшаяся аспирантура

За напряженной работой и новыми увлекательными идеями время летело быстро. Для решения всё усложняющихся чисто технических задач стала заметно ощущаться нехватка имеющихся теоретических знаний. Ведь, по существу, на чистом месте создавалась новая, очень сложная отрасль, требующая не только приложения доселе неизвестных идей, но и теоретических методов, на которых бы основывались принимаемые решения. Я остро чувствовал необходимость пополнения своих знаний, прежде всего в области математики, теоретической и небесной механики, особенно динамики, теории управления и регулирования, теории вероятностей и некоторых других. Начал думать о том, чтобы поступить на заочное отделение механико-математического факультета Московского государственного университета им. Ломоносова. Но если даже примут сразу на третий курс, это ведь ещё три года учёбы со всеми зачётами, экзаменами, контрольными работами и т.д. И нет никаких гарантий, что эти самые зачёты и экзамены не сорвутся из-за командировок на полигон во время лётных испытаний ракет или других крайне неотложных дел. Тогда три года могут растянуться на все пять.

Королёв очень любил иметь под рукой самых авторитетных теоретиков, но одновременно терпеть не мог, когда они отвлекались на что-то другое, кроме своей основной работы. Но он также хорошо понимал, что сами по себе учёные с нужным для ракетной техники профилем знаний не появятся, их надо готовить, создавать какие-то условия, стимулирующие людей взять на себя дополнительную нагрузку. Сергей Павлович считал, что наиболее быстрым путем является организация заочной аспирантуры, но НИИ-88 был ещё слишком молодым коллективом, без собственной научной базы и традиций, не имеющими в своем составе заметного количества маститых учёных, пользующихся уважением и высоким авторитетом. Всё это пришло много позже. Как я полагаю, свои учёные нужны были Королёву не только для того, чтобы собственными силами справиться с любыми задачами, но и для того, чтобы внедрять своих людей в союзную учёную элиту, привлечь эту элиту в нашу технику, заразив её возможностями использования, в перспективе, ракетно-космической техники для постановки и решения фундаментальных научных задач в различных областях научных исследований. Ракетно-космическая техника должна быть не только "иждивенцем", находящимся на содержании государства, а может и должна сама инициировать новые направления исследований и приносить такие результаты, которые недостижимы без неё – в этом Королёв был абсолютно убеждён. Об этом свидетельствуют многие документы, составленные им лично и отправленные в различные высокие инстанции – от Президиума Академии Наук до правительства и Политбюро. Развитие событий в последующие годы показали всю глубину предвидения Сергея Павловича Королёва.

Чтобы как-то выиграть время в этой обстановке, удалось официально оформить организацию группы соискателей, которым предоставлялась возможность сдачи экзаменов по программе кандидатского минимума и какая-то помощь в защите диссертации в тех организациях или учебных заведениях, в которых имелись Учёные Советы соответствующего профиля. Я тоже записался в группу соискателей, благо, для этого ничего, собственно, и не требовалось – ни анкет, ни экзаменов, ни собеседований, ни рекомендаций, а только личное заявление. Вскоре были организованы курсы для подготовки к сдаче обязательных экзаменов в объёме кандидатского минимума по двум предметам: марксистско-ленинской философии и одному из иностранных языков: английскому или немецкому. Над выбором языка пришлось задуматься. Дело в том, что в институте я изучал английский, мне в нём нравилась простота из-за практического отсутствия склонений по родам и падежам и спряжений глаголов. Логичность же построения множества временных глагольных категорий придавала языку какую-то математическую закономерность. Однако после третьего курса института, на котором закончилось "изучение" языка, прошло уже много лет, и я его изрядно забыл. По немецкому языку у меня был сравнительно недавний полугодовой опыт непосредственного общения с немцами в Германии, но я очень плохо представлял себе грамматику языка. Да и после сокрушительной для Германии войны вряд ли немецкий мог пользоваться в ближайшее десятилетие большим успехом как в технике, так и в общении в более широком смысле слова. После небольших колебаний выбор пал на английский.

В течение примерно полугода многие из нас достаточно серьезно подходили к учёбе и сделали заметные успехи, и мы считали, что через полгода можно вполне быть готовыми для сдачи экзаменов, как вдруг было объявлено о прекращении подготовки соискателей через эти самые курсы и открытии при нашем НИИ заочной аспирантуры. Но для поступления в неё требовалось сдать вступительные экзамены по трём курсам: истории партии и основам марксизма-ленинизма, языку и специальности. Наше обучение в группе соискателей не прошло даром, оно нам сэкономило время для подготовки. Через полгода после приказа об объявлении набора в аспирантуру состоялся прием вступительных экзаменов специальной комиссией, в состав которой входили один или два преподавателя-специалиста по данному предмету и в обязательном порядке по одному члену от отдела кадров, парткома, завкома и комитета комсомола предприятия. Абсурдно? Да. Но такова была система поддержки одних и "притормаживания" других в зависимости от целого ряда качеств, как то: партийной принадлежности, общественной работы, анкетных данных, биографии, каких-то других заслуг. Труднее всего было подготовиться к экзаменам по специальности, поскольку её как таковой не существовало. Программа была столь расплывчатой и всеобъемлющей, что тебя могли спросить о чём угодно, в зависимости от узкой специализации экзаменующего и его пристрастий. Для меня всё прошло более чем благополучно: по всем предметам получил пятёрки, и у меня не было никаких сомнений относительно зачисления в аспирантуру. Я стал подыскивать себе научного руководителя и подбирать тему будущей диссертационной работы. Открывающаяся перспектива радовала, окрыляла, призывала к собранности и мобилизации всех внутренних сил. Через несколько недель вышел приказ директора НИИ-88 о зачислении в аспирантуру наиболее успешно сдавших вступительные экзамены. В Приложении к приказу содержались оценки, полученные претендентами по всем предметам. Из всех сдавших экзамены в аспирантуру было принято 17 человек, в том числе несколько человек, имевших по одной или по две тройки. К своему удивлению, своей фамилии ни в приказе, ни в приложении я не нашел. Не нашел я также ни одной фамилии, при которой стояли бы пятёрки по всем предметам. Пишу это не для того, чтобы показать, каким способным парнем я был. Скорее всего, мне на экзаменах повезло больше, чем некоторым другим, более достойным, чем я, но зачисление проводилось именно по полученным оценкам. Некоторые из моих друзей подходили ко мне с недоумёнными вопросами: почему же меня нет в списках? Я и сам поначалу решил, что произошла какая-то ошибка, которую удастся немедленно исправить, и тут же отправился в отдел кадров. Меня принял человек, ответственный за подготовку кадров и, в том числе, за набор в аспирантуру. Я с ним почти не был знаком, но, увидев меня, он тут же первый заговорил:

– Вы, вероятно, ко мне по поводу зачисления в аспирантуру?

– Да, если это в вашем ведении. Думаю, что произошла какая-то ошибка.

– Да нет, товарищ Аппазов, к моему сожалению, ошибки никакой нет. Вас не пропустила мандатная комиссия, и поэтому вас в списках нет.

– Как же так? Ведь я всё сдал на пятёрки!

– Сожалею, но мандатная комиссия рассматривает не только полученные оценки, но и ряд других сторон. Насколько я понимаю, это связано с анкетными данными. Хочу сказать, что я занимаюсь только технической стороной дела и лишь исполняю принятые решения. Если хотите разъяснений, то обратитесь к товарищу Ивашникову. Он как заместитель директора по кадрам является и председателем мандатной комиссии. Больше я вам ничем помочь не могу.

Тогда не были в ходу такие слова, как "геноцид", "апартеид", "права человека", да и мало кто знал их истинный смысл. А если они и мелькали кое-где, в основном, в газетах, то относились исключительно к колониальным странам в Африке, Азии или к американским неграм и индейцам. Да даже если бы я знал все тонкости этих понятий, что бы я мог сделать в этот момент, в данном частном случае? Ведь в подобной ситуации находились тысячи людей в нашей стране, кто по национальному признаку, кто за то, что был в плену или угнан в Германию, кто за иное мировоззрение. Наш разговор практически был исчерпан, и все же я задал ему ещё один бессмысленный вопрос:

– Ну, хорошо, меня не зачислили, как и некоторых других. Но в Приложении к приказу указаны все сдававшие экзамены с перечислением полученных оценок, почему же моей фамилии и там нет?

– Знаете, товарищ Аппазов, если вы хотите на чём-то настаивать, идите к товарищу Ивашникову.

Я чувствовал, что несмотря на довольно официальный тон разговора, он сочувствовал мне, ему передо мной неудобно, возможно, он жалеет меня, но не может позволить себе иного отношения. Сгоряча тут же решил поговорить с Ивашниковым, чтобы и ему высказать какие-то слова, но, подумав с минуту, плюнул на эту затею и пошел прочь. Я представил себе этого "энкавэдэшного" подполковника с его холодным, леденящим душу пустым взглядом, его манеру рассматривать человека как живую вещь, подумал о его возможностях уничтожить человека одним росчерком пера, и решил, что лучше находиться от него подальше. Этот человек был неприятен не только мне с моими "некондиционными" анкетными данными, но и многим другим, вполне вписывающимся в существующую систему. На своем месте Ивашников проработал после этого ещё три или четыре года, когда его сменил штатский человек, остававшийся на своем посту очень долго, лет эдак двадцать или двадцать пять.

Я очень сильно переживал случившееся, во мне произошёл какой-то моральный надлом, хотя к подобному ходу событий надо было бы давно привыкнуть. Однако мало-помалу ко мне опять вернулась мысль об аспирантуре, о диссертации, и лишь спустя два года я решил повторить попытку поступить в аспирантуру. Результат оказался поразительно схожим: опять все пятёрки, опять не попал в приказ, но уже без напрасных попыток с моей стороны узнать причину отказа.

Этим временем мои товарищи успешно сдавали экзамены по кандидатскому минимуму, обзавелись руководителями, темами, в общем, успешно продвигались вперед. Я решил, что этот путь для меня закрыт прочно и навсегда. Не стоит себя больше травить. Так прошли ещё два года. Они прошли не впустую. Я многому научился и уже учил других. В повседневной работе накопил значительный теоретический задел, мог бы где-то в другом месте сдать кандидатский минимум, написать диссертацию. Но стоит ли? Если не принимают в аспирантуру, разве позволят выйти на защиту диссертации? И даже если защитишь по какому-то случайному недосмотру органов, разве утвердят в ВАК[5]5
  Высшая Аттестационная комиссия


[Закрыть]? Учеба в аспирантуре казалась мне какой-то гарантией благополучного преодоления иных возможных препятствий, и поэтому после мучительных и долгих колебаний решился в третий, уже последний раз, попытать счастья, тем более, что теперь уже у нас не было товарища Ивашникова. Опять написал заявление, стал готовиться к вступительным экзаменам с тем, чтобы сразу же после них, не откладывая надолго, сдать и кандидатский минимум.

В один прекрасный день секретарь начальника нашего отдела передала мне, что звонили из отдела кадров, просили, чтобы я зашел к заместителю директора по кадрам. Этот вызов мог означать всё, что угодно, так как за последний год я чувствовал, как что-то надвигается на меня, поэтому перед предстоящим разговором я внутренне собрался так, чтобы без паники встретить любое решение. Когда я пришёл к товарищу Паукову, который сменил на этом посту Ивашникова, он без всяких церемоний усадил меня на диван в своем кабинете, сам сел рядом и сказал:

– Хочу тебе сказать, Рефат Фазылович, одну очень неприятную вещь.

– Я догадываюсь, Георгий Михайлович, и готов ко всему.

Георгий Михайлович, человек моего возраста или чуть постарше, старался вести себя, особенно с людьми, от которых он не зависел, как-то по-панибратски, по-простецки, вызывая к открытости. Несколько грубоватая манера поведения не вызывала неприятных ощущений, наоборот, подкупало то, что с ним всегда можно было говорить прямым текстом, без всяких намёков и иносказаний.

– Вот что, Рефат Фазылович, возьми ты своё заявление о поступлении в аспирантуру обратно, всё равно ничего не получится.

– Почему вы так считаете? – на всякий случай спросил я.

– Ты сам знаешь, я не смогу тебя пропустить через мандатную комиссию. Зачем тебе мучиться, терять силы и время на сдачу экзаменов без всякого результата? Ты пойми, я говорю для твоего же блага, хотя и неприятно это говорить.

Это было не самое худшее, к чему я приготовился, но, видимо, не смог скрыть даже в этом случае своего подавленного состояния. Он это заметил и в ответ на мое молчание продолжил:

– Брось ты эти переживания, не всем же учёными быть, проживёшь и так. Ну, как, договорились?

– Спасибо, Георгий Михайлович, и на том. Лучше честный разговор, чем всякие там подножки, как было раньше. Ну, я пойду, если это всё.

– Это всё. Только условие: не говори о нашем разговоре никому – это мой тебе совет.

На том я и ушёл, и с этого момента у меня никогда больше не возникала мысль ни об аспирантуре, ни о защите диссертации. Что касается ученых степеней и званий, которые были присвоены, то это уже произошло без каких бы то ни было целенаправленных усилий с моей стороны. В 1958 году после таких громких достижений, как запуск первой ракеты средней дальности с ядерным боевым зарядом, запуск первой межконтинентальной баллистической ракеты, выведение на орбиту Земли первого спутника, партия и правительство решили, помимо других наград, которыми были поощрены многие работники нашего и смежных предприятий, присвоить группе специалистов учёные степени докторов и кандидатов наук без защиты ими диссертаций. Инициатором этого мероприятия, насколько мне известно, выступил Королёв, энергично поддержанный академиком М. В. Келдышем. В число таких специалистов попал и я. В это время я уже преподавал в Авиационном институте, читая лекции по Теории полета ракет. К этой работе меня привлёк Василий Павлович Мишин, первый заместитель С. П. Королёва, который возглавил вновь создаваемую кафедру по нашей специальности. Вскоре там получил ученое звание доцента. В течение ряда лет написал целую серию учебных пособий для студентов, аспирантов, несколько методических работ по выполнению курсовых и дипломных работ, был научным руководителем многих аспирантов и соискателей, тринадцать из которых защитили кандидатские диссертации, а двое – докторские. Кафедра выступила с инициативой о присуждении мне ученого звания профессора, Ученый Совет института поддержал эту инициативу, и после года работы в должности профессора Высшая Аттестационная Комиссия утвердила меня в этом звании. Но всё это было потом, когда несколько изменились "и времена, и нравы".