Текст книги "Однажды в Париже (СИ)"
Автор книги: Ребекка Кристиансен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
А потом я стою в одной комнате с актерами, на которых смотрела весь вечер из зала. Один из них, не Алек Ридаут, склоняется над туалетным столиком и стаскивает с себя рубашку из восемнадцатого века. Затем он надевает чистую футболку и выходит из комнаты.
Сам Алек Ридаут сидит на туалетном столике, закрыв голову руками, плечи наклонены вперед. Рядом с ним запотевает зеркало от кипящего чайника. Он выглядит несчастным, пока смотрит на мое отражение в зеркале.
– Я могу вам помочь?
У него такой больной голос, что мне хочется прочистить собственное горло.
– Эм, не хочу вас беспокоить, – запинаясь, говорю я. – Если вы хотите, я просто уйду. – Он вздыхает и кивает головой. – Я просто хотела попросить у вас автограф. – Программка скользит по моим потным ладоням. – Вы были прекрасны этим вечером.
Он слегка улыбается и протягивает руку. Я даю ему программку.
– Что вам особенно понравилось? – спрашивает он слабым голосом.
– Ваша… страсть. – Я чуть не заливаюсь румянцем от этого слова. Почему оно постоянно звучит так сексуально? – То, каким вы были экспрессивным. Я могу с уверенностью сказать, что вы были в коже своего персонажа, сражаясь за то, во что верите.
Он слегка смеется. Маркер петляет по его же биографии на программке. Закончив расписываться, он переворачивает программку на сторону с фотографиями из постановки.
– Мне нравится эта роль, – говорит Алек. – Извините, я бы сказал больше, но…
– Все в порядке, – поспешно говорю я. – Вам определенно нужно дать отдохнуть голосу. Не могу представить ничего более важного в вашей работе.
Алек кивает, а чайник, будто по команде, начинает свистеть. Алек наливает воду в чашку, в которой уже лежит чайный пакетик, а потом зачерпывает из банки в форме медведя большую ложку меда и добавляет в чай. Он медленно потягивает напиток, вздрагивая от дискомфорта. Мне кажется, что я должна уйти, но Алек не вернул мне программку, поэтому жду.
Алек кивает, смотря на изображение в программке, на котором он запечатлен сидящем на верхушке баррикады с мушкетом в руке и горящими глазами.
– Я не могу поверить, что исполняю эту партию, – говорит актер. – Я никогда не ожидал, что добьюсь чего-то настолько профессионального так быстро. Здесь столько актеров, которые более профессиональны, чем я, и если… – Его голос срывается на писк, и Алек останавливается. Он выпивает еще немного медового напитка. Его глаза сейчас полны беспокойства, и Алек шепчет: – Если голос сейчас меня подведет, то все может закончиться, так и не успев начаться.
Я просто стою, руки бесполезно висят по обеим сторонам. У меня такое чувство, будто я вешу миллион килограмм.
– Ну, я думаю, что вы просто фантастический, – Берегите голос, и все будет в порядке.
Он кивает и наконец-то отдает программку:
– Если бы это было так просто.
Я выхожу из комнаты. Он закрывает дверь.
Боже. Говорить о ворчунах. Говорить о разбитых мечтах. Мои ожидания напоминают разрушенный орнамент, великолепный только в прошлом.
На пике грусти я ощущаю себя безнадежно потерянной. Я пытаюсь найти путь к сцене, но вокруг стоит кромешная темнота. Рабочие сцены убирают установки, а актеры, смеясь, расходятся по делам. Как мне найти сцену? Я слишком напугана, чтобы спрашивать об этом у кого-либо, к тому же уверена, что мне нельзя находиться здесь. Когда я уже отчаиваюсь и понимаю, что блуждание не принесет никаких результатов, я просто открываю первую попавшуюся дверь с табличкой «ВЫХОД».
Я оказываюсь в каком-то узком коридоре. Рабочие театра, смеясь и покуривая, стоят вдоль кирпичных стен. Я вжимаюсь в кардиган и направляюсь к двери на другом конце коридора.
Но в холле темно. Я дергаю двери. Они закрыты.
Леви нигде не видно.
– Леви? – Я окидываю улицу быстрым взглядом. Люди бесцельно слоняются вокруг, но нигде не вижу своего нескладного брата.
Я колочу по входным дверям.
– Эй, вы там! – Я зову швейцара, идущего мимо. – Я потеряла кое-кого! Помогите!
Он просто скользит по мне взглядом и проходит мимо. Слезы начинают душить меня. Я сильнее колочу по стеклу, но, похоже, это бесполезно.
– На помощь! – шепчу я. – Помогите, помогите, помогите!
Никто не приходит помочь мне. Я так и стою, прислоненная к дверному стеклу, надеясь и моля, чтобы какое-нибудь решение появилось прямо из воздуха. Может, какая-нибудь парижская магия появится посреди темной улицы, и призрак Виктора Гюго или что-нибудь в этом роде отведет меня прямо к брату.
Никакой магии. Никакого решения. Только я, парализованная от страха.
Думаю, что могу сотворить собственную магию.
Я выбираю направление и большими шагами иду по улице. Возможно, я могу одурачить саму себя и сделать вид, что я – сильная молодая женщина, способная решить любую ситуацию. Поэтому пытаюсь думать, как детектив. Куда бы мог пойти Леви? Он знает, что я приду за ним, так что он не мог уйти куда-то далеко. Здесь нет никаких знакомых достопримечательностей, где бы он мог быть, и в любом случае брат не стал бы спрашивать дорогу у незнакомцев.
Какого черта он просто не остался около театра? Он знал, что я вернусь, почему он просто не подождал меня?
Я спрашиваю саму себя, не пойти ли мне в другом направлении, когда заворачиваю за угол и вижу дорогу, освещенную светом из МакДональдса. А еще я вижу грузный силуэт Леви прямо в окне. Клянусь, внутренности чуть было не выбрались наружу от облегчения.
Я быстро перехожу дорогу и рывком открываю дверь. Внутри светло, дружественно и разноцветно. Леви оборачивается в тот момент, когда захожу внутрь.
– Где, черт возьми, ты была? – спрашивает он. – Они выставили меня, потому что стоял там слишком долго.
– Где был ты? Я прихожу, а ты просто исчез! Почему ты не мог просто остаться и подождать меня там, где могла бы быстро тебя найти?
Он угрюмо пожимает плечами:
– Есть захотелось.
Я вздыхаю и лезу за кошельком, все еще сжимая в руке программку с автографом. После чего надежно прячу ее в бумажнике.
– Мне нужны куриные наггетсы, – говорит брат. – А еще большая картошка фри и кола.
Я покупаю ему еду и еще парочку чизбургеров для себя, и мы едим в тишине. Сердце все еще восстанавливается после испытанного страха. Как мы вообще дошли до такого? Как любимый маленький братец, который еще несколько лет назад называл меня «Кее-уа», смог стать таким слабым и близким к границе несуществования? Леви прямо здесь – я пытаюсь переубедить саму себя – Леви со мной. Живой.
Не могу поверить, что стала такой безумной. Фантазия с Алеком Ридаутом, которую я придумала, никак не смогла бы стать реальностью. Никакая из моих фантазий не станет реальностью. Неужели я до сих пор не усвоила этот урок? Семья важнее парней. Мне нужно сделать браслет с этой надписью, чтобы не забывать.
Мысленно я повторяю эти слова как мантру и понимаю, что чувствую себя более спокойно.
Клянусь, мне не нужно будет проходить этот урок в третий раз.
Глава 12
На следующий день я просыпаюсь от монотонного бурчания Леви:
– Кейра, нам надо снова пойти в пекарню.
Меня не надо просить об этом дважды.
День просто великолепный. На улице тепло, несмотря на то, что сейчас раннее утро, и солнечно как в тропическом раю. Пекарня полна света, который отражается от окон нашего отеля.
Мы заказываем примерно то же, что и вчера, но сегодня на витрине выставлено ещё больше марципановых животных. Настоящий зверинец – маленькие слоны и свинки, даже коровы с крошечными пятнами. Я беру каждое животное, и еще гору круассанов и печеньев с джемом.
Леви обнаруживает, что ему не нравится марципан, поэтому я забираю всех животных себе. Никаких проблем. После того, как мы покончили с едой, я начинаю раскладывать брошюры по столу.
Леви наклоняется вперед, поджимая губы. Он хватает карту метро и начинает ее исследовать.
– Франклин Рузвельт, – шепчет он, указывая на остановку. – Забавно.
Я разрешаю ему выбрать, что мы будем делать сегодня, и, скорее всего, выбор займет у него целую вечность, поэтому я откидываюсь в кресле, чтобы полюбоваться магазином. И чтобы дать желудку все переварить. Вчера я не заметила старые фотографии на стенах, снимки, на которых члены семьи запечатлены в брюках клеш и в белых воротничках. Когда понимаю, что еда переварилась, я встаю, чтобы рассмотреть фотографии поближе.
– Моя семья, – говорит на французском та самая женщина за прилавком, которая была вчера. В ее глазах искрится гордость. – Я посередине. Вот эта пятилетняя девочка. Слева стоит мой брат. Он здесь шеф-повар.
Я улыбаюсь ей:
– Это так замечательно. А это ваш… дедушка?
Она кивает, сияя.
– Раньше он владел этим зданием, – говорит женщина. – У него тоже была пекарня. Но он потерял бизнес во время оккупации.
– Оккупации? – Я складываю все пазлы в голове раньше, чем ей приходится все объяснять американской идиотке. – Нацистской оккупации?
– Да. – Ее постоянная улыбка слегка меркнет. – Я копила сбережения в течение многих лет, чтобы заново начать семейный бизнес.
Вау.
– Это… Это невероятно.
Она улыбается мне в ответ.
– Спасибо. Я тоже так думаю.
Мужчина в белом костюме шеф-повара, выглядящий точно так же, как и женщина за прилавком, – бесспорно ее брат – выходит из кухни. У него на лице такая же улыбка.
– Нужно что-то еще? – спрашивает он. – Круассаны, может больше хлеба?
Его сестра смотрит на нас, потом смотрит за дверь. Магазин пуст.
– Нет, – тихо отвечает она, мотая головой.
В то время, пока сердце разбивалось от разговора шеф-повара с сестрой, Леви все еще не определился с планом на день.
– Выбери что-нибудь, – говорю я, дергая его за руку. – Военные штуки?
Он пожимает плечами:
– Мы же уже посмотрели на вчера пушки.
– Если ты ничего не выберешь, то я сделаю это за тебя.
Он подталкивает ко мне брошюры. Я рассматриваю это, как разрешение делать все, что захочу. И как только вижу уголок рекламного проспекта, виднеющегося из-под кучи других бумаг, я принимаю решение.
Сегодня мы едем в Версаль.
Версаль. Наконец-то Версаль. Я буду ходить по тем комнатам, по которым ходила Мария-Антуанетта, и увижу свое отражение в Зеркальной галерее. Я одета в повседневную одежду для путешествий, а не в платье моей мечты из восемнадцатого века. Я буду даже не в наряде с выпускного вечера, который имитировал наряд Марии-Антуанетты, – но это все еще моя мечта, стереотипная фантазия о принцессе, в которой мне не стыдно признаться. Эта и еще одна моя мечта – вернуться в прошлое и перенести Марию-Антуанетту во время, которое было бы к ней добрее.
Расстояние до Версаля – это поездка на автобусе продолжительностью сорок пять минут от центра Парижа. Мы выходим из автобуса на самую большую стоянку, которую когда-либо видела. С другой стороны я вижу дворец – огромное здание с большими окнами, а также со статуями херувимов и святых, обрамляющих крышу. Я ощущаю это величие на себе. Все остальные туристы из автобуса стекаются к воротам. Я возвращаюсь, чтобы сделать фотографию. Мне просто чудом удается уместить весь замок в одном кадре.
– Это первая фотография, которую сделала здесь, – смеясь, говорю я. – Выглядит так, будто мы прямо здесь сошли с самолета.
Леви ничего не отвечает. Он просто смотрит на замок с безразличным выражением лица.
– Леви, что ты об этом думаешь?
Он пожимает плечами.
Я не собираюсь позволить его безразличию испортить момент. Это Версаль.
Мы начинаем долгую прогулку до позолоченных ворот, и, чем ближе мы подходим, тем больше у меня странных ощущений в животе. Это похоже на то, словно я собираюсь познакомиться со знаменитостью, встречу с которой ждала годами. Дома на компьютере у меня есть сотни фотографий стен с фресками, позолоченной лепнины и великолепных садов. Я заваливала Жака вопросами по поводу дворца. Он никогда много не говорил об этом, просто выдавал чуточку информации для того, чтобы я отстала от него. Позже он признался мне, что никогда не был в замке, хотя живет в Версале.
За парковкой я вижу дома и рестораны Версаля. Но не вижу ни одного здания, которое бы подходило под описание Жака – ряды домов с цветочными горшками на окнах. Но я могу все это видеть мысленно, когда закрываю глаза. Прямо сейчас Жак и Селена могут быть здесь в черных беретах, хихикая друг с другом.
Я сжимаю кулак. Когда-то это было моей единственной мечтой – приехать сюда вместе с Жаком. Не из-за него. Я использовала его точно так же, как он использовал меня. Нет, я просто хотела бесплатное место, чтобы переночевать. Отправная точка. Подводная доска. Теперь Селена заняла мое место, и может делать все то, что когда-то хотела я, в то время, как мы заплатили невероятную сумму за поездку на дерьмовом автобусе, чтобы теперь стоять в очереди целый час.
Когда чувствую, что нахожусь буквально в миле от мечты, я поднимаю взгляд. Два крыла замка будто помещают меня внутрь королевского двора. Их колонны, позолоченные детали и бюсты выдающихся персонажей будто улыбаются мне.
Я здесь.
Леви суетится позади меня.
– Спасибо за то, что ты такой терпеливый, – говорю я ему. – Мы скоро зайдем.
– Потом мы тоже будем стоять, только уже внутри, – отвечает он и, сказав одну негативную вещь, выпускает целый поток гадостей. – Это будет просто еще одна куча портретов богатых людей, каких-то мертвых чуваков и идиотов, смотрящих на все это. Я просто не могу поверить, что ты хотела приехать сюда.
– Это Версаль.
– Как тебе может нравится французская монархия? – Его взгляд стреляет молниями во все стороны. – Они были ужасны, черт побери.
Когда он говорит вещи, подобные этой, то начинает с политических обличительных речей, взятых с прокоммунистических сайтов. Я подавляю в себе порыв сказать ему: «Заткнись, Леви», и привести миллион контраргументов, которые могли бы сломать его доводы. Но сдерживаюсь, потому что он бы начал использовать свою логику, а я закончу тем, что не смогу дышать, не говоря уже о том, чтобы спорить должным образом. Все это заставляет меня ненавидеть его. А я не хочу его ненавидеть, особенно здесь, не в тени Версаля под взглядом окон, из которых когда-то выглядывала Мария-Антуанетта. Здесь я просто хочу чувствовать чудо и старую грусть. Но Леви не позволит мне сделать это.
– Ты же знаешь, что Мария-Антуанетта была полной дурой, да? – спрашивает он.
– О, Леви, пожалуйста, просто остановись, – стону я.
– Почему? Ты же не знаешь ее. Она – не твой предок или что-то в этом роде. Почему тебя это волнует?
Я даже не могу начать что-то объяснять. Не имеет значения, что я скажу. Он просто не поймет мою симпатию, которую ощущаю по отношению к ней – к молодой девушке, которая вырвалась из страны, вышла замуж и переехала вместе с мужем, едва зная язык. Ей нужно было изучить правила нового двора. смириться с браком без любви, но при этом постоянно выполнять супружеские обязанности. А затем иметь дело с французским народом, который отправил ее и всю ее семью прямо в лапы смерти.
– Ты же знаешь, что, вероятнее всего, она была безграмотной, да? Ей было наплевать на народ. Ее заботила только ее собственная задница.
– Ничто из этого не было ее ошибкой, – говорю я, взвешивая каждое слово.
Леви морщится:
– Она даже не попыталась понять, на что была похожа жизнь обычного горожанина. Она просто весь день наяривала круги по этому месту, позволяя слугам делать для нее все.
– Мария родилась и выросла в аристократической среде. Она никогда не знала жизни простолюдина. Ее целенаправленно держали в неведении. Это не ее вина.
– Она могла бы попытаться.
– Леви, было бы разумно, если бы я волновалась из-за того, что ты не понимаешь состояние трехпалого ленивца? Или горбатого кита? Или любой другой формы жизни, которая отличается от жизни подростка?
Он уставился, но не на меня. Он смотрел на окна и туристов, которые стоят вместе с нами в очереди.
– Мария просто хотела сидеть целый день, – говорит он, – с красивыми, дорогими вещами, окружавшими ее все время. Сидеть и ничего не делать.
Я стону. Столько сил, чтобы попытаться переубедить его.
– Ты ничего не знаешь.
– Кейра, это ты ничего не знаешь.
Я складываю руки на груди. Он достал меня, но я упрямая. Даже упрямее, чем старый мул.
– Без разницы. Давай просто зайдем внутрь и посмотрим на эти красивые и дорогие вещи.
Взгляд Леви мутнеет, но он ничего не говорит.
И, слава богу. Потому что, оказавшись внутри под украшенным фресками потолком, который словно покрывает квадратную милю, я не хочу слышать раздражающий голос Леви, ворчащий о том, что нарисовать все это стоило художнику жизни. Я раскошеливаюсь на аудиогид, и выключаю пессимизм брата. Я настраиваю дрянную мелодию клавесина, а английский джентльмен кормит лакомыми кусками информации.
Каждая комната ведет в следующую, наслаиваясь друг на друга. Тут нет прихожих или коридоров. В прошлом здесь перед каждой дверью стояли солдаты, решающие, кто может пройти в следующую комнату. Людям было позволено войти во дворец, свободно блуждать во внутренних двориках и внешних комнатах. Нужно было быть более приближенным к королевскому двору, чтобы пройти дальше. И это становилось все более выборочным процессом до тех пор, пока только несколько привилегированных персон могли входить в самые маленькие комнаты дворца и иметь больше шансов побыть наедине с королевой или королем.
В спальне королевы я представляю себе Марию-Антуанетту, прогуливающуюся по этим полам. Спящей в этой кровати. Рожающей на кровати на глазах публики – что за кошмар – для того, чтобы никто не смог оспорить факт рождения королевского наследника. Она прожила продолжительную часть жизни, лишенной приватности. И ее небольшой домик в огромных садах был единственным убежищем. Я не могу сейчас слушать Леви, жалующегося на то, насколько глупо было, что взрослая женщина-королева играла в крестьянку в лесах. Краткое изложение Первой Мировой Проблемы – слишком много денег, много привилегий – и ты убегаешь, и время от времени играешь в бедняка.
Я думаю, что понимаю ее. Она пыталась убежать не от денег и привилегий. Это была ее собственная жизнь. Совершенство оказалось иллюзией. Дворец приравнивался к тюрьме. Возможно, она придумала это все в своей голове, когда выходила замуж в пятнадцать лет – ведь она собиралась быть королевой Франции! Все должно было быть навсегда стать блестящим и идеальным! Она даже не могла себе представить постоянную и непрекращающуюся критику, ужасный брак, придуманные обязанности и кровавую смерть.
Ситуации никогда не получаются такими идеальными, какими мы их себе воображаем.
И мой внутренний циник – мой внутренний Леви – начинает становиться сварливым. Все эти огромные портреты, занимающие все стены, фрески на потолках, кабинеты, подсвечники, безделушки, сделанные из золота и драгоценных камней… Все это оказалось фальшивым. Бессмысленным. Потому что, на самом деле, зачем все это? Чтобы удовлетворить тщеславие парочки избранных? Что хорошего делают эти предметы? Они изготовлены из дорогих материалов по высокой цене без всякой существенной цели. Я не могу отыскать ту часть меня, которая без всякой задней мысли просто получала бы удовольствие от этого великолепия. Внезапно я становлюсь корыстным прагматиком. После гляжу на люстру, с которой будто капают кристаллы, что даже не могу увидеть, где находяться свечи. Я задаю себе вопрос, какая от этого всего чертова польза. Да, возможно, у нее была грустная, несвободная жизнь, такая же, как и у некоторых знаменитостей. Но все это сияющее золото и хрусталь здесь только для того, чтобы угодить ей и ожидать почитания от низшего сословия? Это не имеет смысла.
Это место – не храм красоты. Это выставка отчаяния.
Оставшаяся часть дворца прошла в тумане разочарования, исходящего от меня самой. Я так долго мечтала об этом месте, что когда наконец-то оказаласьздесь, то поддаюсь пессимизму Леви. Я смотрю на мраморные столбы и хочу, чтобы они были каменными. Поднимаю глаза на позолоченную лепнину и думаю о том, что это слишком искусно. Я даже не могу печалиться. Я устала.
Задняя часть дворца обращена к огромным паркам. Искусственное озеро простирается на огромное расстояние. Величина и размеры – вот о чем весь этот дворец. Вот о чем здесь все.
Я достаю карту местности и нахожу звезду, которая указывает на поместье Марии-Антуанетты. Я всегда хотела увидеть ее домик, но теперь, непонятно почему, это больше ничего для меня не значит. Неужели часть меня умерла? Вся моя симпатия к ней прошла.
Леви начинает пятиться прямо к выходу подальше от садов. Я смотрю через плечо на искусственное озеро, статуи, подстриженные сады и ощущаю глубоко в груди небольшой трепет, когда нечто настолько прекрасное касается меня. Однажды, это было всем, чего я так хотела…
Я иду обратно к автобусу.
Автобус едет через центр города, полный экзистенциального дерьма. Версаль, бесспорно, был впечатляющим, но пустым. По сути, я встретила знаменитость, а она оказалась дерьмом.
Я думаю о том, чтобы убрать Марию-Антуанетту из списка девушек, которых я хотела бы спасти, если бы у меня была машина времени. Конечно, там есть и мужчины, но все же девушек в нем больше. Женщины пережили все трагедии, хотя не заслуживали ни одной из них. Анна Болейн. Жанна д’Арк. Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия Романовы. Анна Франк. Мария-Антуанетта всегда была в этом списке. Ее казнь казалась самой жестокой вещью в мире. Она была красивой и невиновной и, думаю, мученицей, а мир острым лезвием отрубил ей голову. Теперь я думаю, что Леви мог быть прав. Конечно, она была сторонницей красоты и неподдельного веселья, но, в то же время, была малограмотной, обеспеченной и не очень смышленой. Эгоистичная, глупая маленькая девочка.
Я тоже большую часть времени эгоистичная и глупая. Значит ли это, что не заслуживаю спасения, а заслуживаю кровавой экзекуции?
– Если бы ты мог перенестись сквозь время и кого-нибудь спасти, – говорю я Леви, пока мы едем по Парижской автомагистрали. – Кого-то, кто пострадал от участи, которую не заслуживал. Кого бы ты спас?
Леви надолго притих. Он поджал губы и уставился на деревья, мимо которых мы проезжали.
– Гитлера, – говорит он.
Проходит несколько секунд, прежде чем я снова могу говорить.
– Гитлера. Адольфа Гитлера?
– Нет, Джо Гитлера, – саркастично отвечает брат. – Конечно, Адольфа. Он был блестящим. Хороший лидер и стратег, не считая войны на два фронта и русской зимы. И еще он был художником.
– Боже, Леви, он убил миллионы людей!
– Не лично, – противится Леви.
– Технически.
– От рук Сталина умерло не меньше людей.
– То есть, я полагаю, что ты спас бы и его.
– Нет. Он был злом.
Я закатываю глаза. Что здесь, черт возьми, происходит? Неужели брату, на самом деле, нравится Гитлер? Это вообще законно? Может, я должна написать маме? Она раньше беспокоилась, когда Леви влезал в странную чушь. Нацистская чушь определенно подходит под это определение.
– Ты просто сказала выбрать кого-нибудь, – говорит Леви. – Ты не сказала спасти от их смерти. Что если я выберу кого-то, чтобы спасти от их собственной жизни?
Я открываю рот, но так и не могу ничего сказать. Леви тем временем продолжает:
– Что если бы Гитлера приняли в школу искусств в Вене? Что если бы он никогда не присоединился к военным, и тяжелые времена никогда бы не настали? Что если бы у него никогда не было бы возможности развить свою ненависть к евреям? Что если бы он просто спокойно изучал искусство, начал продавать картины и просто прожил остаток своей жизни без ущерба?
Черт подбери, думаю, он прав. Я прокручиваю в мозгу эту теорию и, непонятным образом, она приобретает смысл. Что если бы мы могли искоренять зло в таких людях, как Гитлер?
Возможно, и для Гитлера нашлось бы местечко, – если я могу перейти к фактам, что имя Адольфа Гитлера не появилось бы ни в каком списке, содержащем моих любимых персонажей из истории.
– Это очень мудро с твоей стороны, Леви, – говорю я ему.
Он пожимает плечами:
– Это просто логично. Кого бы спасла ты?
Возможно, он меня уничтожит вместе со всеми моими вариантами, но я все равно рассказываю:
– Анну Болейн, потому что Генри Восьмой был грубым. Жанну д’Арк, по очевидным причинам. Ольгу, Татьяну, Марию и Анастасию Романовых.
– Одни принцессы.
– Хорошо, но принцесс часто использовали в качестве пешек. Но Жанна д’Арк – полная противоположность принцесс.
– Подожди, напомни, кем она была?
– Французская девушка, которая слышала голоса ангелов. Они сказали ей встать во главе армии против Англии. Она была сожжена на костре по обвинению в ереси, но на самом деле, из-за того, что носила мужскую одежду и бросала вызов представлениям о том, какой должна быть бедная необразованная девушка.
– Говоря о необразованных девушках, Мария-Антуанетта есть в твоем списке? – спрашивает Леви.
– Она была, – отвечаю я, вздыхая. – Но, возможно, ты прав. При других обстоятельствах, она была бы просто глупой и посредственной девушкой.
– То есть она заслуживала лишиться головы при помощи гильотины?
– Ну, нет, но… Стой, ты передергиваешь понятия!
Леви пожимает плечами:
– Пытаюсь просто заставить тебя подумать.
А я не знаю, что и думать. Некоторое время я смотрю на Леви, пока он грызет ногти и смотрит в окно, и ощущаю то, что не часто чувствую по отношению к брату – гордость. Мой маленький братец – интересный и уникальный человек. Возможно, он и говорит иногда странные вещи – типа нацистских штук. Но эти странные вещи исходят от его незаурядного ума.
Даже в те времена, когда в распорядке дня были «Lego» и «PlayMobil», у меня было это смутное беспокойство, что Леви будет проскальзывать сквозь трещины. Когда Леви был маленьким, у него была довольно заторможенная речь. Летом он постоянно носил треники и резиновые сапоги, а зимой переодевался в шорты и сандалии. Теперь, когда он стал старше, он не бреется и отказывается менять кривые очки. Он до сих пор не разговаривает с незнакомцами, а незнакомцами он считает всех – даже нас с мамой. Мир относиться к таким людям, как Леви, не очень дружественно, и даже, когда я была маленькой, то боялась за брата. Боялась, что мир перестанет пытаться достучаться до него, потому что он сам от этого отказывается.
В одиннадцатом классе на уроке английского я вышла в туалет. По дороге туда, из открытой двери я услышала голос Леви и заглянула внутрь. Это был урок истории, и Леви показывал презентацию. Он говорил громким голосом, возможно, даже слишком громким. Казалось, что он просто не знал, как его контролировать. Леви криво стоял у доски, нажимая на пульт, чтобы переключить слайды, а другая его рука лежала на животе словно крыло. Но ничего не имело значения. Он рассказывал о большевиках, не смотря на слайды и на карточки с подсказками. Он помнил факты и говорил экспромтом. Просто рассказывал то, что было на уме. А одноклассники внимательно его слушали. Учительница была рада, будто эта сторона брата и для нее тоже оказалась новой.
Я шла в туалет с улыбкой на лице. Это был первый раз, когда почувствовала спокойствие относительно Леви. Первый раз, когда поняла, что он сможет это сделать.
Я пытаюсь забыть страх и постоянное беспокойство прошедших двух месяцев, когда доктор Пирсон стер всякую надежду. Сейчас я чувствую это снова. Когда-нибудь Леви будет в полном порядке.
