Текст книги "Однажды в Париже (СИ)"

Автор книги: Ребекка Кристиансен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Глава 13

Утром Леви отказывается вылезать из кровати. Я одеваюсь и иду на улицу, чтобы дойти до нашей пекарни. Может, ему поможет проснуться свежий хлеб. И круассаны, и печенье, и животные из марципана…

Я дергаю за ручку двери, но та не поддается. В магазине темно. Стеклянная витрина, в которой хранились все эти вкусные штуки, пуста.

Я проверяю время на телефоне. Возможно, я слишком рано? Я вижу дату. Воскресенье, тридцатое августа. Воскресенье.

Здесь все католики, и все сегодня в церкви.

Пока я все еще стою там, скорее всего, выглядя отчаявшейся, женщина, управляющая пекарней, выходит из-за прилавка, одетая в пижаму. Она что-то ищет в кассе, когда поднимает взгляд на меня. Женщина бросается, чтобы открыть дверь.

– Моя дорогая! Мне очень жаль, но мы закрыты! – вскрикивает она.

– Знаю, я только сейчас это поняла, – с горящими щеками отвечаю я. Должно быть, выгляжу очень глупо. – Я найду что-то еще.

– Нет, все закрыто, – говорит женщина. – Приходи сюда через час. Я сделаю вам завтрак.

Я пытаюсь протестовать, но она не принимает в ответ «нет». Женщина начинает суетиться, говоря, что должна разбудить ленивого брата и заставить его что-нибудь испечь, как только тот откроет глаза.

Я такая же эгоистка, как и Мария-Антуанетта, потому что в восторге от свежей выпечки, сделанной только для меня в это воскресное утро. Конечно, я чувствую себя ужасно за то, что побеспокоила этих людей. Но ладно. Это же круассаны.

Я возвращаюсь в отель и бужу Леви, рассказывая ему о нашей удаче.

– Это так мило с ее стороны, не так ли? – говорю я, пока брат зевает. – Нам нужно подумать, что мы можем сделать для нее, чтобы отблагодарить.

– Почему они не работают по воскресеньям? – спрашивает меня Леви.

Ох. Он ненавидит религию.

– Большинство людей во Франции – католики.

– Они просто ленивые, – издевается брат. – Все коммерческие предприятия должны быть открыты каждый день. Даже двадцать четыре часа в сутки, если это возможно. Это самый подходящий вариант.

– Но не для тех людей, кто будет работать двадцать четыре часа в день, семь дней в неделю.

– Но это называется рабочая смена, – раздраженно хмурится Леви.

– Я передам твои бизнес-советы всему рабочему сообществу.

Если он и уловил сарказм в моем голосе, то не дал мне знать об этом.

Мы одеваемся и идем обратно в пекарню. Женщина встречает нас с улыбкой на лице и показывает наш обычный столик.

– Садитесь, садитесь! Круассаны уже готовы. Все остальное тоже скоро испечется.

– Остальное? – повторяю я. – Вы же не приготовили для нас весь ассортимент?

– Только несколько штучек.

Она больше не позволяет мне ничего сказать. Женщина приносит нам тарелку с покрытыми шоколадом круассанами. Масляные хлопья на круассанах манят меня, как Кольцо звало Саурона.

Хозяйке нечего делать, так как, по сути, магазин сегодня закрыт, и она сначала протирает прилавок, а заканчивает тем, что поднимает стул за нашим столиком. Я придвигаю блюдо с выпечкой поближе к ней. Она застенчиво улыбается:

– О, я не могу.

– Конечно. Но, пожалуйста, возьмите один.

– Ну что же… – Она берет самый маленький. – Ник действительно печет самые лучшие круассаны.

– Самые вкусные, которые я когда-либо ела, – говорю я, а затем кое-что понимаю. – Мне очень жаль. Не могу в это поверить, но я до сих пор не знаю ваших имен.

Женщина смеется:

– Меня зовут Марго Беливо. Моего брата – Нико.

– Меня зовут Кейра Брэдвуд, – говорю я, протягивая руку. Марго пожимает ее. – Моего брата зовут Леви.

– Чудесно, что я вас встретила.

– А мы – вас, – отвечаю я. – Это тот самый разговор, который был у меня на первом году изучения французского. Это очень странно.

Женщина смеется, и ее смех звучит, как нежный звон колокольчиков.

Леви слушает наш диалог, слегка хмурясь, и наклоняется, чтобы засунуть в рот круассан. Он откусывает слишком много за раз. На самом деле, надеюсь, что Марго этого не замечает.

– Он говорит по-французски? – спрашивает женщина, указывая на Леви.

Я качаю головой и шепчу:

– Он едва говорит по-английски, когда дело касается незнакомцев.

Марго хихикает:

– С Нико почти та же история. Кстати… Нико?

Я понимаю, что мне нравится это имя, особенно то, как она произносит его – не НИко, а НикО. Это привносит что-то новое в привычный для меня мир.

– Да? – Нико выходит из кухни в фиолетовом пуловере и серых брюках, запачканных мукой. Думаю, что это не его обычная рабочая форма. Как и у сестры, у него высокие скулы, а в уголках глаз видны ранние морщинки – куриные лапки. Он, определенно, тоже любит улыбаться. Просто в хорошо знакомой компании.

– Это Кейра и Леви Брэдвуд, – Марго представляет нас брату.

Он кивает:

– Привет.

– Здравствуйте, – здороваюсь я, а Леви продолжает молчать.

– Спасибо за… эм... за все это, – говорю я, показывая на круассаны. – Большое спасибо.

– Не за что, – скромно улыбаясь, отвечает Нико. – Скоро будет готово печенье.

Печенье на подходе. Рот снова наполняется слюной.

– Что сегодня собираетесь делать? – спрашивает меня Марго. – Прекрасное воскресенье. Так много вариантов.

– Не знаю, – отвечаю я, глядя на Леви. – Вчера мы были в Версале.

– О, прекрасно. Вам понравилось?

Мне страшно признаться, что вчера со мной произошел экзистенциальный кризис. Поэтому просто киваю и говорю, что все было очень красиво.

– Сегодня вы должны сходить к Эйфелевой башне, – говорит Марго. – Идеальный день для этого.

Да.

– Что ты об этом думаешь? – спрашиваю я у Леви. – Эйфелева башня?

Все еще жуя печенье, которое принес Нико, Леви кивает:

– Только сначала мне нужно закончить со всем этим, – говорит он, засовывая еще одно печенье в рот.

Я поворачиваюсь к Марго. Возможно, это именно тот шанс сделать для них что-нибудь приятное.

– Вы не хотите пойти с нами? Конечно, Эйфелеву башню вы видели уже тысячу раз, но… Это будет нашей благодарностью вам за завтрак.

– О! – Марго взмахивает руками. – О, я не могу. Ваши деньги!

– Пожалуйста? – умоляю я. – Я пойму, если вам нужно куда-то идти или что-то в этом роде. Но если у вас с Нико нет никаких дел, нам было бы очень приятно, если бы вы пошли с нами.

Она задумывается на пару мгновений, а затем оборачивается к кухне.

– Нико?

– Да?

– Эйфелева башня?

Он высовывает голову и, вопросительно смотря на сестру, спрашивает:

– Ты?

– И я, – отвечает женщина.

Он уходит обратно на кухню, откуда доносится его голос:

– Пойду за своей курткой.

Воскресенье может быть невероятно тихим в тринадцатом округе, но Эйфелева башня находится в первом, и жизнь здесь бьет ключом. Марсово поле, этот длинный парк, ведущий к достопримечательности, полон туристов, наслаждающихся солнцем и делающих фотографии, будто они прислонились к башне. Люди вокруг хихикают и кричат на японском, испанском, хинди, русском – и на всех тех языках, которые не могу узнать.

Эйфелева башня еще издалека служила нам ориентиром, но теперь, находясь прямо напротив нее, мы не можем ее игнорировать, даже если бы захотели.

– Вы знаете, что башня высотой с восьмидесятиодноэтажный дом? – спрашивает у нас Нико.

– Это кажется невозможным, – отвечаю я, смеясь.

– Естественно, это не так, идиот, – шепчет Леви около меня.

Я хватаю его за руку. Левы сбрасывает мою ладонь.

Марго указывает на камеру, болтающуюся на моей шее, и предлагает:

– Я могу сфотографировать вас вдвоем, если хочешь.

Я протягиваю камеру. Пока что у меня есть только несколько фото, на которых мы с Леви запечатлены лишь до туловища. Рано или поздно это путешествие закончится, и знаю, что буду жалеть, если у меня не будет памяти в виде фотографий.

Марго говорит нам с Леви встать в нескольких шагах друг от друга и, немного присев, делает снимок. Потом еще несколько фото и усмехается:

– Вы оба просто гигантские.

Я рассматриваю фотографию на маленьком экране. Это явно не мой удачный ракурс – у меня, как минимум, три подбородка. Конечно, я выгляжу счастливой, притворяясь, будто опираюсь на Эйфелеву башню. Рука Леви вышла за кадр, будто он не знал, куда ее деть, а лицо не выражает никаких эмоций. Я смеюсь.

– Маме должна понравиться эта фотография, – говорю я, показывая изображение Леви. – Мы должны сделать побольше таких глупых фото.

Леви ворчит. Я осматриваюсь в поисках новой локации.

– Там! Пойдем к тем голубям.

Леви повинуется и плетется к птицам, волоча ноги по тротуару.

– А теперь сделай что-нибудь забавное.

– Что ты под этим подразумеваешь? – ворчит брат. Он машет руками в воздухе и корчит рожи. – Это подойдет?

Я делаю фото и, когда поворачиваю камеру, начинаю смеяться как сумасшедшая. Леви стоит среди кучи голубей, руки подняты над головой в диких движениях. Он скосил глаза и показывает язык.

– Это лучшее, что ты когда-либо видел на снимке, – говорю я ему. Когда Леви видит фото, он только хрюкает.

Мы двигаемся дальше к башне. На площади, где она находится, столпотворение как в токийском метро. Посмотрев вверх, отсюда можно увидеть только вершину башни. Этого никогда не видно на картинках, но около каждой из четырех ножек башни натянуты сетки, чтобы ловить суицидников. Еще одна вещь – это куча туристов. Представить себе прыгуна, решившего убить себя посреди всей этой толпы, довольно жестко. Я почти говорю это Леви, и вспоминаю, как его увозили посреди ночи. Неотложка, и Леви в заключении на протяжении двух месяцев.

Сердце сжимается. Я не могу думать об этом, не тогда, когда собираюсь подняться на высоту восьмидесятиодноэтажного дома.

– Мы поедем на лифте, да? – спрашивает Марго, указывая на две очереди. Одна – за билетами на лифт, вторая – для пешей прогулки.

У меня всегда в голове было романтическое представление себя, карабкающейся на вершину Эйфелевой башни. Это казалось мне аутентичным, чистым опытом. Но сейчас все, о чем я могу думать, это нет, нет и нет. Она намного выше, чем себе представляла. Даже первый уровень.

– Лифт, – уверенно отвечаю я.

Марго вздыхает с облегчением.

Чтобы попасть в лифт, нам придется долго ждать. Я предполагала, что Леви будет жаловаться, нервничать и ныть, но он ведет себя довольно спокойно. Боюсь, что это знак надвигающейся внутренней бури, но, когда пытаюсь вывести его на разговор, («Посмотри на эту собаку! Прическа этого парня такая забавная! Смотри, мим!») он реагирует на меня довольно неплохо. Под «неплохо» я подразумеваю то, что он ворчит не злобно, а одобрительно.

Я делаю еще кучу фотографий, на которых мы корчим рожицы, высовывая языки к металлическим столбам и делая вид, будто облизываем разделительные веревки. А потом делаю еще одну серию снимков, которую назвала «Кашель Леви в разных местах». Я говорю ему встать под деревом и покашлять там. Покашлять около огромной «ноги» Эйфелевой башни, напротив толпы туристов, стоящих группой и показывающих знак мира. На каждой фотографии Леви просто стоит со сморщенным лицом, прижав кулак ко рту. Не знаю почему, но это смешно. Я смеюсь также, как хохотала в «Волмарте», читая названия любовных романов.

Наконец, мы оказываемся внутри лифта. Людей довольно много, но я уверена, что около Леви много свободного места. Он стоит около окна и наблюдает, как огромные канаты поднимают кабину лифта.

– Хм, – говорит он. – Лифт поднимается по диагонали. Я думаю, в этом есть какой-то смысл. «Ноги» башни же наклонены.

Я ощущаю в животе какое-то странное чувство, и оно только усиливается, когда лифт начинает подниматься. Знаю, что подъем совершенно безопасен, но тот факт, что мы двигаемся под наклоном, немного напрягает. Мы поднимаемся все выше и выше по диагонали или даже немного в сторону. Смешение направлений движения заставляет меня чувствовать неустойчивость. Я закрываю глаза и хватаюсь за поручень, пока лифт не останавливается. Открываю глаза и, когда мы выходим из лифта, притворяюсь, что мы все еще на уровне земли.

Почти так и ощущается, при условии, что и на земле сильный ветер сердито свистит и разрывает одежду. При условии, что и с земли можно было бы видеть верхушки деревьев и башню Монпарнас. Она – единственная вещь поблизости, такая же высокая, как и Эйфелева башня.

Так что это определенно не уровень земли.

Мы стоим на твердой полу далеко от всяких ограждений. Народу все еще много, и люди осаждают сувенирный магазин.

– На Эйфелевой башне есть ресторан? – спрашиваю я у Марго, указывающей в направлении дверного проема, где стоит дежурная по этажу и приветливо улыбается приближающейся группе туристов.

– Даже два, – отвечает Марго, смеясь.

Непонятно как, но этот факт я упустила, когда готовилась к поездке. Башня словно самостоятельный остров. Ты можешь остаться здесь навсегда.

– Только столик нужно бронировать как минимум за месяц, – добавляет Нико. – Но я слышал, что еда там просто замечательная.

Yе думаю, что смогла бы есть на такой высоте, даже если бы попыталась. Леви, как ни странно, в полном порядке. Держа руки в карманах, он просто стоит и осматривается.

– Пойдемте на второй уровень, – говорит он, после того как мы побыли здесь несколько минут.

– Ты не хочешь зайти в сувенирный магазин? А как же брелок с башней?

– Есть парни, которые продают их и на земле.

– Мы должны привезти что-то маме, Джошу и всем остальным.

Леви кивает:

– Давай купим что-нибудь для них, когда спустимся. Ты должна делать покупки на земле.

Я не могу понять. Это одна из его странных заморочек или он просто использует придуманную им же самим метафору, что не нужно делать покупки необдуманной с головой в облаках.

– Хорошо, Леви, – соглашаюсь я, беря его за руку.

Мы находим лифт, который поднимет нас до второго уровня. Сейчас я не могу представить себя, медленно поднимающейся по лестнице с больными ногами от того, что они должны пройти тысячу семьсот ступенек. Менее страшно, более полезно и рационально подниматься на лифте. Чистый это опыт или нет.

Во время движения на третий и последний уровень лифт переполнен. Мы с Леви пристроились за матерью, держащей за руку мальчика трех-четырех лет. Пока мама разговаривает с подругой на французском, парнишка засовывает брелок с Эйфелевой башней себе в рот. Мама охает и вытаскивает брелок изо рта сына.

– Что я тебе говорила? – по-французски ругает она мальчика.

– Эйфелеву башню в рот не кладем, – удрученно произносит парнишка.

Я прикрываю рот, чтобы сдержать смешок. Фраза «Эйфелеву башню в рот не кладем» произнесена с идеальным французским акцентом тоненьким детским голоском.

– Почему ты смеешься? – спрашивает меня Леви.

Я показываю на мальчика и шепчу:

– Французский акцент малыша такой замечательный.

– Прикольно, – с невозмутимым видом произносит брат.

Лифт начинает двигаться. Я крепко сжимаю руку Леви.

Мы.

Так.

Высоко.

Никто никогда не рассказывает об этом, говоря о Эйфелевой башне. «О, это красиво, это символ великой французской нации, это чудо инженерии, бла–бла–бла». Что вы никогда не услышите – так это «черт подери, эти облака выглядят так близко».

Верхний уровень – это просто смотровая площадка. Она полностью огорожена и можно не опасаться падений, либо прыжков. Тем не менее, я немного разочарована, что нет никаких выступов. Только потому, что когда-то прочитала роман (теперь понимаю, что он был ужасен), в котором влюбленный чудак прошелся по краю верхнего этажа Эйфелевой башни. Этот романтический и смертельно опасный образ теперь уничтожен навсегда.

Но если забыть об этом, то верхушка Эйфелевой башни прекрасна.

Можно видеть все на километры вокруг. Гора Монмартра с удивительным белым строением Базилики Сакре-Кёр. Триумфальная арка в центре кольцевого перекрестка. Лувр, купол Пантеона, стекло музея д’Орсе. Все это видно. А вдалеке, словно нарисованный в двухмерном пространстве, я могу видеть Нотр-Дам. Он ждет меня.

Можно забыть про Версаль. Эйфелева башня и этот вид намного лучше.

Я стою около поручня и очень долго смотрю на город. Ветер сильно растрепал волосы и теперь каждый, кто стоит рядом со мной, рискует попробовать их на вкус. Леви рассматривает устройство смотровой площадки, а не на открывающийся перед нами вид. Он хватает решетку, окружающую нас, и пытается расшатать ее. Естественно, она не двигается.

– Крепкая, – говорит он. – Это хорошо.

– Если бы не была, то ветер сдул бы нас обратно в Сиэтл, – замечаю я.

– Смотри, – говорит Леви, показывая на мутное окно позади нас. Там находится небольшая комната с жутким манекеном внутри, одетым в военную форму.

– Там был радиопост в начале войны. – Я оборачиваюсь, когда Нико произносит эти слова. Он тоже всматривается в небольшую комнатку, улыбаясь манекену.

– Безумно вот так было находиться здесь, – говорю я. – Так одиноко.

– Да, дедушка говорил, что было немного одиноко. Только радио составляло ему компанию.

– Твой дедушка? Он здесь работал?

Нико кивает:

– В начале. До оккупации.

– Это так здорово, – восхищенно произношу я. – Ты часто сюда приходил? Он когда-нибудь приводил тебя сюда?

Нико только качает головой и уходит обратно. Я не знаю, было ли это «нет» только на один вопрос или на оба. Леви тоже уходит, внимательно изучая пол.

Я нахожу Марго, когда та проводит пальцем руки по многочисленным инициалам и сообщениям, выцарапанных на поручнях.

– Нико мне только что сказал, что ваш дедушка работал в этой маленькой будке радиооператором, – говорю я.

Она кивает с улыбкой на лице:

– У него была удивительная жизнь, – подтверждает Марго.

Марго задумывается на некоторое время. Я смотрю, как Леви, стоящий в нескольких шагах от нас, засунув руки в карманы, разглядывает город. Надеюсь, ему здесь не слишком холодно.

– Я тебе говорила, что у дедушки была пекарня в том же здании, что и сейчас? – уточняет женщина.

Я киваю.

– Это было до войны. Во время Французской оккупации он оставил это дело. В пекарне дедушка прятал еврейских соседей. – Марго щурится, смотря на открывающийся вид, и в ее глазах можно заметить боль, когда она смотрит выше уровня горизонта.

– Ого, – вздыхаю я. – Это… довольно удивительно. Они… Их…?

– Отправили в концлагерь, да. Дедушку тоже.

Я начинаю дрожать, но не из-за пронизывающего ветра.

– Он ведь выжил, да?

Марго прижимает к носу платок. Она несколько раз складывает его, прежде чем кивнуть:

– Он сильно изменился. Конечно, я не знала дедушку до этого. Но бабушка рассказывала мне истории о том, каким был до этого.

– Здание переходило по наследству в вашей семье? Пекарня?

Марго качает головой:

– Здание пришло в упадок во время второй части оккупации, и, в конце концов, его продали. Мы с Нико выкупили его и открыли пекарню. В честь дедушки.

Мое сердце тает.

– Но… – Марго закрывает глаза. – Я боюсь, что мы не справимся.

– Что?

Она боится, что они… Я не понимаю последнее слово.

– Что вы имеете в виду?

– Мы только открылись и стараемся изо всех сил, – поясняет женщина дрожащим голосом. – Никому не нужна еще одна пекарня. Но выпечка – это наша страсть. Мы не можем делать ничего другого. Люди проходят мимо магазина, просто смотря на витрину, ничего не покупая и даже не заходя внутрь. Я хочу рассказать им про дедушку, про евреев, которые тайно жили у нас на кухне. Возможно, это заставит их что-то купить. Но не могу. Это должно быть слишком… будто это пиар… – Марго машет рукой и смотрит на меня, умоляя взглядом, чтобы я поняла.

– Слишком… потребительски? – пробую я. Марго смотрит на меня в недоумении. – Так, будто ты использовала бы эту трагедию, чтобы заработать денег?

– Да, именно так. Я так не могу. И никогда не смогу.

Я замолкаю. Не могу ничего сказать, чтобы поддержать Марго. Никаких полезных советов, потому что я – просто ребенок. Что мне знать о том, как управлять бизнесом? Пекарня Марго и Нико в идеальном мире окупилась бы и сделала бы их богачами. Но мир слишком далек от идеала. В нем человек пытается спасти соседей, но его отправляют в тюрьму, имущество распродают, а остаток его жизни растаптывают.

В животе поселяется беспокойство. Это каникулы; я не должна думать ни о чем подобном, но не могу этого избежать. Они такие милые люди и заслуживают того, чтобы их история была рассказана. Заслуживают того, чтобы это лысый мужик, прогуливающийся по улице, купил у них круассан вместо того, чтобы пройти мимо.

Нико и Леви теперь стоят вместе. Нико показывает Леви, где находятся Дворец Инвалидов. Я читаю по губам, как Леви говорит, что мы проходили мимо него. Желудок переворачивается от счастья – он говорит с другим живым человеком.

– Твой брат, он отличается от остальных, – говорит Марго. Она не спрашивает. Она все знает.

Я киваю:

– Он болен. Так, по крайней мере, все думают.

– Ты не уверена?

– Я думаю, что здесь нечто большее, чем просто болезнь, – признаю я. – Вся его личность не может происходить от того, что может быть убито простыми лекарствами. Он не просто ходячая болезнь.

– Кейра, – произносит Марго, беря меня за руку. – Он может быть собой, и в то же самое время, быть больным. Дедушка всегда был спокойным человеком, никогда не кричал, но те вещи, которые он увидел на войне, в концлагере… Они сделали его больным.

Я смотрю, как Леви пробормотал еще несколько слов Нико в ответ.

– Возможно, – соглашаюсь я.

Слишком сильный порыв ветра налетает на смотровую площадку, заставляя всех закрыть глаза. Я начинаю смеяться; мы всегда делаем то же самое, когда чего-то боимся. Истерический смех до ужаса напуганного человека.