Текст книги "Третье откровение"

Автор книги: Ральф Макинерни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Он имел в виду, что обращение является благодатью.

– Вы защитили докторскую диссертацию в Лувенском университете, – сказал Джон.

– Да.

– И по какой теме?

– Как давно я уже не думал о таких вещах, – усмехнулся Кручек. – Темой моей диссертации была феноменология Эдит Штайн.

– Понятно.

– Лувенский университет – один из очагов феноменологии, по крайней мере был таковым. Сюда в конечном счете благодаря одному изворотливому францисканцу попали бумаги Гуссерля. ^[89]Что вам известно о Мерсье? ^[90]

– Немного.

– А, превратности судьбы. Почитайте жизнеописание этого человека, составленное Давидом Буало. Старый спор разыгрывают снова и снова. Я учился вместе с Уипплом и Соколовски. ^[91]Полагаю, о них вы тоже не слышали.

– У меня такое чувство, будто я провалился на экзамене, – рассмеялся Джон.

– А я по большей части чувствую себя трупом.

Беседовать с Хизер оказалось гораздо труднее. Джон в отчаянии спросил, что она читает.

– Фому Кемпийского, – Хизер помолчала. – И Ориану Фаллачи.

– Какое странное сочетание! В Италии ей предъявлено обвинение за оскорбление мусульман.

– Если то, что она говорит, правда, какое же это оскорбление?

– Чтобы это понять, нужно жить в Европе.

Ну, возможно, слово «понять» не совсем подходило. Во время своего визита Джон успел узнать о борьбе с растущей иммиграцией в Штаты из стран Латинской Америки, однако Европа стояла перед лицом более радикальной проблемы. Известно ли Хизер про сражение при Лепанто? ^[92]

– Я читала стихотворение Честертона. Не могу сказать, что поняла его.

– А что, если все битвы, все Крестовые походы захлестнет вместе с Европой исламское наводнение? – Джон рассмеялся. – Кажется, я начинаю говорить, как религиозный фанатик.

– Нет, как Ориана Фаллачи.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

«Кажется, я задремал»

Епископа Катену, который дремал на каменной скамье в саду под пальмой, заложив пальцем страницу в требнике, пришлось потревожить.

Первой реакцией на известие о смерти Брендана Кроу была мысль о торжестве справедливости, однако епископ посчитал ее недостойной и прогнал прочь. Однако следом пришли другие недостойные мысли.

Несомненно, из ватиканских архивов пропали документы. Слухов на этот счет ходило множество, в том числе противоречивых, однако повод их был очевиден. Катена пришел к заключению, что похитили письмо сестры Лусии, третью тайну Фатимы. И не кто иной, как Кроу. Который затем улетел в Америку.

– Трепанье, – высказал догадку Харрис.

– Но почему?

Харрис кашлянул.

– Быть может, Кроу решил, что Трепанье лучше распорядится бумагами.

Теперь, когда это предположение было высказано вслух, Катена ощутил нечто вроде облегчения. С тех самых пор, как Жан Жак Трепанье ворвался на сцену, епископа не покидало чувство, что над братством нависла угроза. Он слишком долго пробыл в Европе и растерял свойственный американцам дар предпринимательства, умение подавать себя. Его общество превратилось во что-то столь же пыльное и несущественное, как дикастерии Римской курии, которые оно критиковало. Боже милосердный, подумать страшно, как поступит с тайным посланием благословенной Девы Марии фигляр Трепанье!

– И деньги, – добавил Харрис.

Деньги. Катена пристально посмотрел на Харриса. Тот закрыл глаза и кивнул – настоящий будда в человеческом обличье, маленький и толстый. Три искушения грозят человеку, посвятившему жизнь служению Господу: женщины, алкоголь и деньги. И тот, кто совершенно неуязвим перед двумя первыми, практически неизменно беспомощен перед третьим. Соблазн чувственного наслаждения, обузданный и подавленный в одной форме, способен неожиданно проявиться в другой, поработив душу. Неусыпная бдительность – вот ключ. Что касается пристрастия к выпивке, сейчас его более или менее объясняют болезнью, а не моральным дефектом. Однако оба этих порока, тяга к женщинам и к алкоголю, представляются конкретными, земными, гораздо больше свойственными человеку, чем искушение абстрактными деньгами.

Ибо деньги по сути абстрактны, в чем мы всё больше убеждаемся. От кусочков благородных металлов определенной формы и чеканки, которые нужно было носить с собой, – монеты прежних цивилизаций разбросаны по всему миру – мы пришли к бумажным сертификатам, к числам, записанным в книжке, и, наконец, – к набору цифр на экране компьютера. Теперь деньги каждого конкретного человека нигде и в то же время везде. Через любой банкомат в мире можно почерпнуть из своей казны, но где она? Этот вопрос больше не имеет смысла. Так почему же нечто столь эфемерное сбивает с пути истинного?

Катена размышлял вслух, а Харрис его внимательно слушал. Они встали и двинулись по гравию парковых дорожек, медленно из-за дородного брюшка Харриса. Они задержались у центрального фонтана, вода из которого скорее не текла, а нерешительно капала, затем прошли к дальней стене с вмурованными в камень терракотовыми фигурами.

– Отец Берк возвратился в Рим, – сказал Харрис.

Катене нужно было подумать. Молодой человек, вместе с которым Кроу улетел в Америку на личном самолете. И тут его осенило!

– Нет, – сказал Катена, словно развивая мысль. – Не Трепанье. Игнатий Ханнан.

Пораскинув мозгами, Харрис нашел предположение дельным.

– Поговори с отцом Берком, – поручил Катена. – Пришло время решительных действий.

– Берк живет в доме Святой Марфы. За ватиканскими стенами. – Харриса, убежденного седевакантиста, так и передернуло.

– Ты должен. Необходимо во что бы то ни стало развеять проклятую неопределенность. В чьих руках третья тайна и как с ней собираются поступить?

Харрис доехал до Ватикана на автобусе номер 64. Садился и выходил он с трудом из-за своих габаритов. Прибыв на место, Харрис постоял на виа делла Кончилияционе, глядя на величественный собор и изгиб колоннад, тянувшихся к нему двумя огромными руками. Харриса посвятили в духовный сан в соборе Святого Петра; сделал это сам Папа, настоящий Павел VI, а не двойник с непомерными мочками ушей.

Харрис направился налево, вошел под колоннаду и двинулся между огромными столбами. Дойдя до конца, он приблизился к воротам, которые охраняли двое швейцарских гвардейцев. Они козырнули, один шагнул вперед и попросил предъявить документы. Харрис достал из внутреннего кармана дароносицу. Юноша отпрянул, осенил себя крестным знамением, и Харрис прошел внутрь. Разыгравшаяся сцена показалась ему олицетворением того, во что превратилась церковь.

Он шел вперед, и вдруг громадные колокола собора забили полдень. Тотчас же вблизи и вдалеке его звон подхватили часовни и церкви. Харрис никогда прежде не видел дом Святой Марфы. Иоанн Павел II построил его для прелатов, как постоянно живущих в Риме, так и приезжающих на время, но здесь жили и простые священники, в том числе Джон Берк. Входные створки бесшумно раздвинулись, и Харрис оказался внутри.

– Отец Берк на обеде, – ответила женщина за столиком, указывая на закрытые стеклянные двери.

– Я подожду.

– Вас проводить в часовню?

Женщина отвела Харриса и оставила одного. Он подошел к окну, за которым виднелась старая внешняя стена Ватикана. Затем уселся в дальней части и, глядя на скинию, поймал себя на мысли, что не чувствует, будто находится в оплоте врага. Враг должен быть далеким, безликим. Во время войны солдаты братались в окопах, разом теряя воинственный пыл при виде таких же, как они, перепуганных мальчишек. Харрис закрыл глаза. Как же он устал. Как же он постарел.

– Святой отец?

Харрис вздрогнул, очнувшись. Молодой священник положил руку ему на плечо.

– Извините. Это вы меня спрашивали? Я Джон Берк.

– Да, да. Знаете, кажется, я задремал.

Лицо Берка чуть заметно омрачило разочарование.

– Ах, вы не ирландец.

Он объяснил, что имел в виду, покидая часовню, – Харрис услышал, как глухо стукнули о мраморный пол колени; сам же ограничился поклоном. Они прошли в пустынную столовую. Как оказалось, Берк решил, что Харриса прислали из Ирландии, чтобы узнать новости о священнике, который недавно умер в Америке.

– О Брендане Кроу, – сказал Харрис.

– Вы его знали? – Искра надежды.

– Далеко не так хорошо, как хотелось бы, – осторожно произнес Харрис.

Его не покидало ощущение, будто он разговаривает с человеком, который находится по другую сторону баррикад.

– Вы обедали?

Харрис неопределенно отмахнулся, но Берк подозвал маленькую деловитую женщину.

– Сестра, преподобный еще не ел. Сейчас не слишком поздно?

Открытая лучезарная улыбка. Можно принести суп и макароны. Тем временем Берк взял со стола бутылку и налил Харрису бокал вина.

– Надеюсь, вы не возражаете против красного.

– Вы спасли меня от голодной смерти. – Харрис улыбнулся, чувствуя себя самым желанным гостем.

– А теперь давайте к делу, – предложил Берк, проследив, как Харрис опорожнил тарелку супа и изрядно подъел макароны.

Снова наполнив бокал Харриса, он налил половину и себе.

– Вы упомянули Брендана Кроу, – заговорил Харрис. – До нас дошли очень тревожные слухи, будто он забрал с собой в Америку один в высшей степени важный документ.

– Какой документ?

– Еще раньше нам стало известно, что этот документ пропал из архива.

Похоже, Берк был искренне озадачен.

– Вы говорите «нам».

Момент истины. Харрис предполагал, какого здесь мнения о братстве Пия IX, если вообще есть какое-то мнение. Несомненно, радушие и гостеприимство испарятся бесследно, если он ответит искренне. К счастью, их прервал священник-коротышка, ростом чуть больше пяти футов, с длинными седыми кудрями, закрывающими уши.

– Отец Пувуар, – представил Джон Берк. – Вот кто нам нужен. Отец Харрис некоторыми вопросами поставил меня в тупик.

Берк поднялся из-за стола и улыбнулся Харрису.

– Отец Пувуар работает в архивах. Передаю вас в его надежные руки.

– Благодарю, отец Берк. Большое вам спасибо. – Харрис даже приветственно поднял бокал с вином.

Отец Пувуар подсел и посмотрел на Харриса бледными, безжизненными глазами.

– Вы поступили крайне неблагоразумно, придя сюда.

II

Священник в семье!

Реми родился седьмым из тринадцати детей в семье, влачившей жалкое существование на маленькой ферме между Монреалем и Квебеком. Он рос тихим ребенком, раздражительно тихим: мальчик словно наблюдал со стороны за семьей, членом которой являлся. Подобно многим детям, маленький Реми представлял себе, будто его мама с папой на самом деле вовсе не его мама с папой, а братья и сестры – не братья и сестры. Он воображал себя подкидышем, которого взяли домой и воспитали, словно подобранную на улице собаку. Постоянное молчание Реми злило отца, и тот регулярно лупил сына, но, с другой стороны, он лупил всех своих отпрысков, а мать тем временем всхлипывала и молила о том, чтобы наказание поскорее закончилось. Возможно, имея в виду себя.

В школе Реми так и не вылез из своей раковины. Именно там, с удивлением узнав, что сверстники находят уроки трудными, он обнаружил, что ему знания даются легко. Но лучше было об этом молчать, и Реми молчал, изо всех сил стараясь занизить свои успехи до уровня одноклассников. Лишь аббат Гарнье догадался, что Реми не похож на остальных. Началось с того, что мальчик за какой-нибудь час выучил все латинские фразы, которые должен знать прислужник в алтаре, и бойко затараторил, словно на родном языке. Отец Гарнье навел справки в школе. Реми Пувуар? Успеваемость средняя, может быть, даже ниже средней. Священник отвел Реми к себе в кабинет и угостил кофе.

– Ты хочешь изучить латынь?

Реми насторожился. Доброта и ласка были для него внове. Подумав, он все же кивнул.

И началось. Реми и священник словно заключили сговор. Пувуарам незачем было знать, что в их семье вырос по крайней мере один одаренный ребенок. Реми изучил латынь и греческий, и отец Гарнье с трудом скрывал радость, когда мальчик по прошествии года читал в подлиннике «Илиаду». Теперь он иногда заводил с воспитанником разговоры о духовном сане.

Отец Гарнье делал упор на знание, на пути, которые откроются перед Реми. Где еще мальчик из бедняков получит такое образование? Только в семинарии. Визит представителя церкви сразил Пувуаров наповал.

– Реми?

– Господь призывает его в священнослужители, – торжественно промолвил аббат Гарнье.

Священник в семье! Внезапно все годы нужды и лишений показались ненапрасными.

Реми поступил в младшую семинарию в Квебеке, а затем и в старшую. Как и в школе, он заметил, что другие испытывают трудности, которые были ему неведомы. Разумеется, Реми не говорил об этом вслух, но теперь уже не старался подражать окружающим. Без особых усилий он постиг философию, а затем богословие, шаг за шагом приближаясь к духовному сану. Впервые увидев сына в сутане и с тонзурой, выбритой на макушке, родители стали относиться к Реми с благоговением. Он нисколько не удивился бы, если бы они попросили у него благословения. Через несколько лет, в двадцать три года, Реми был рукоположен в священники – для него ввиду возраста было получено особое разрешение. Духовный сан явился не конечной целью, а смыслом существования. Ему нравилось учиться. Его отправили в Католический институт в Париж. Затем Реми поступил в Национальную школу хартий. ^[93]Он часами просиживал в Национальной библиотеке. Именно там Реми познакомился с Фернаном.

Благодаря Фернану он выучил арабский, показавшийся ему проще, чем древнееврейский. Несколько лет подряд Реми ходил по улицам Города света, из общежития на занятия или в библиотеку, ничего не замечая вокруг. Фернан дал ему некоторое представление о столице, но Реми казалось непростительной тратой времени часами просиживать в кафе, беседуя ни о чем и наблюдая за прохожими. Сам он говорил мало, но слушал много. Сначала франко-канадское произношение вызывало вопросы, но уже через неделю Реми говорил правильно, как парижанин. Во время учебы он будто надевал маску, превращаясь в совершенно другого человека, и со временем настоящий Реми Пувуар потерялся среди ролей, которые выучился играть. Фернан отвел его в масонскую ложу. Вот в чем заключалась его задача: в разрушении христианского мира, в изгнании суеверий, чтобы потом вести немногих избранных к совершенству, к поклонению Великому архитектору. До сих пор знакомство Реми с масонством ограничивалось «Войной и миром» и де Местром. ^[94]Он согласился на посвящение с той же целью, с какой согласился поступить в семинарию: чтобы учиться. Когда Фернан возвратился в Каир, Реми очень переживал разлуку.

В общежитии, где жил Реми, поселился Ладислав, священник из Польши, который приехал поступать в Национальную школу хартий. Он обратился за советом к Реми, и тот с наслаждением сыграл роль наставника, хотя на самом деле был лишь на несколько лет старше Ладислава. В те времена поляков редко отпускали учиться за границей. Ладислав относился к коммунистическому режиму без враждебности. И неудивительно. Новичок рассказывал, о том, как партия отправляет молодежь учиться на священнослужителей, чтобы в будущем контролировать церковь, и у Реми возникало ощущение, что Ладислав говорил о себе самом. Молодые люди чувствовали, что находятся по разные стороны баррикад. Получив диплом и попав в Ватиканский архив, Реми по-прежнему поддерживал связь с Ладиславом – впрочем, скорее наоборот. После избрания Иоанна Павла II Ладислав приехал в Рим, надеясь теперь, когда его соотечественник занял престол Святого Петра, получить должность в Ватикане. Увы, Кароль Войтыла знал о связях просителя с польскими спецслужбами; для Ладислава архивы были закрыты.

– И что ты будешь делать?

Ладислав задумался. Польша изменилась; теперь ему не хотелось туда возвращаться. Но куда устроиться безработному палеографу? Ладислав устроился в Гёте-институт в Риме. Они с Пувуаром ужинали вместе по крайней мере раз в неделю.

III

И они вылетели в Фатиму

Перед тем как отправиться с Зельдой в Фатиму, Габриэль Фауст устроил то, ради чего и был назначен директором фонда «Приют грешников».

Инагаки повторил название.

– Похоже на тюрьму.

– Ни в коей степени, дорогой мой друг. Больше того, как раз наоборот. Мы забудем заботы, которые до сих пор обременяли нашу жизнь.

Молчание в трубке. Фауст постоянно наказывал себе сдерживаться, однако недавние перемены в финансовом положении разбудили в нем давно спавший восторг, заставив забыть об осторожности – о том, к чему сам призывал Инагаки.

– Вот что тебе предстоит сделать, – сказал Фауст.

На столе перед ним лежал список, составленный Бренданом Кроу. На втором пункте Инагаки его прервал.

– Ты хоть представляешь, где находятся эти картины?

– Раз уж об этом зашла речь, представляю. – Фауст зачитал приведенные города и музеи.

– А первые две отделяют друг от друга шесть тысяч миль.

Габриэль постарался рассеять беспокойство давнишнего напарника и подельщика.

– Разумеется, дорожные расходы приплюсуют к твоему гонорару, так же как и текущие за все время выполнения работы. И, полагаю, можно будет повысить жалованье. Скажем, удвоить.

– Ты пьян.

– Нет, я женился.

– Женился! – опешил Инагаки.

– Возможно, ты вспомнишь имя. Зельда Льюис.

– Делакруа.

– Совершенно верно.

– Жена может не давать показания против своего мужа, – заметил Инагаки.

– А как поживает миссис Инагаки?

– Никакой миссис Инагаки нет.

– Что ж, теперь ты сможешь ее себе позволить.

Разговор выдался долгим: Фаусту пришлось один за другим снимать слои скептицизма и осторожности, чтобы добраться до самых потаенных глубин души Инагаки, привыкшего не доверять никому.

– Я хочу получить все в письменном виде, – сказал Инагаки.

– Разумеется, ты получишь все в письменном виде. И какую сумму указать, чтобы отметить подписание договора?

После долгих лет нищеты величественная щедрость давалась Габриэлю легко. Одна уже женитьба на Зельде, учитывая ее приданое, явилась более чем полным ответом на его молитвы. Габриэль достиг возраста, когда финансовая стабильность приобретает решающее значение. В молодости ему удавалось без труда переносить длительные полосы голого безденежья, потому что у него оставалось будущее, полное надежд и грез. Увы, жизнь показала, сколь неуловимыми бывают объекты мечтаний и надежд. Теперь ему хотелось чего-нибудь надежного, пусть и скромного. Неудивительно, что люди постоянно подстраиваются под свои счета. Когда у алтаря Санта-Сусанны Зельда стала госпожой Фауст, Габриэль буквально почувствовал, как с его плеч упала тяжесть постоянной тревоги за будущее. И вот теперь эта чуть ли не бездонная щедрость, которой Игнатий Ханнан одарил «Приют грешников». Потеряв зависимость от состояния Зельды, Габриэль открыл в себе новые глубины чувств.

– Бездонная, – сказал он, похлопывая ее по голому заду. ^[95]

– О Габриэль!

Вот уж правда, «О Габриэль!» Если это и есть второе детство, пусть не кончается.

И они вылетели в Фатиму. Первым классом.

В последнее время Габриэль изучил святыни, связанные с культом Девы Марии, и в первую очередь Лурд, к чему его подтолкнула копия грота перед административным корпусом «Эмпедокла». Она сохранила провинциальный дух оригинала, но, судя по фотографиям, это местечко переживало последствия бурного всплеска туристической индустрии, вызванного наплывом паломников. И дело было не только в клиниках, где тщательно проверялись мнимые целительские методики, но и в длинной узкой улице, ведущей к святилищу. Вдоль нее нескончаемыми рядами тянулись магазинчики, предлагавшие все мыслимые религиозные безделушки и сувениры. Поэтому, сойдя по трапу самолета в Лиссабоне и отправившись на заказанном автомобиле к месту явлений, Габриэль ожидал китча.

И был приятно удивлен.

Машина высадила чету у большой площади, через которую к церкви ползли пилигримы, многие во взятых напрокат наколенниках, чтобы испытание не казалось таким мучительным. Слева, у входа в церковь, высилось дерево, возле которого и происходили явления.

Войдя внутрь, Зельда опустилась на колени, и Габриэль, поколебавшись мгновение, последовал ее примеру. В состоянии эйфории, в котором он пребывал все последнее время, имитация набожности далась ему легко. Он уже привык сопровождать Зельду на мессу, и та нисколько не удивлялась, когда муж не подходил вместе с ней за причастием. Как оправдывала его Зельда?

– Мой первый супруг тоже не был католиком.

Ах вот как! Однако Габриэль сказал, что он католик.

– В каком-то смысле, – напомнила та. – Я знаю, что люди вроде бы неверующие все равно ощущают себя частью церкви.

Так, так.

– Только не стоит говорить об этом Игнатию Ханнану, – заметил Габриэль.

– Боже упаси.

Габриэль Фауст перекрестился. Он постепенно учился себя вести.

Они за несколько часов все посмотрели, везде побродили, после чего водитель отвез их в гостиницу «Синквентенариу». Там вечерами, пока Зельда читала или притворялась, что смотрит телевизор, Габриэль изучал документы, скачанные из Всемирной паутины перед отъездом. Здесь, в Фатиме, он накупил книг и убедился в том, что мысль, показавшаяся вначале безумием, на самом деле может обернуться вовсе не таким уж бредом. Но стоит ли тратить на все это силы?

Даже в нынешнем приподнятом настроении Габриэль не забывал одну фундаментальную истину: женившись на Зельде, он перешел от случайных заработков, едва позволявших сводить концы с концами, к достатку. С назначением на должность директора «Приюта грешников» его горизонты расширились экспоненциально. Однако все это его не удовлетворило. Сколько это – достаточно, когда речь заходит о богатстве? Габриэль уже ощущал некоторые странности, связанные с возможностью обладать. Состояние вложено в акции, рынок поднимается и опускается, всегда существует риск, что он обвалится, низвергнув Габриэля и всех остальных в яму, из которой он с таким трудом выбрался. Ему хотелось большего.

Поэтому он жадно читал книги и распечатки, которыми был завален стол гостиничного номера. Затем он достал перья, купил тушь и, после долгих поисков, несколько простых школьных тетрадок.

– Габриэль, что ты пишешь?

– Просто вспоминаю основы каллиграфии, любовь моя.

IV

«В надежном месте»

Сначала он ездил на «тойоте» Хизер, но однажды его остановили. К машине подошел полицейский, с ног до головы в проклепанной коже. Трэгер опустил стекло.

– Это ваш автомобиль?

Трэгер протянул документы на «тойоту», надеясь, что прибегать к решительным мерам не придется. Полицейский захотел взглянуть на водительское удостоверение. Трэгер достал права.

Подошел напарник.

– Почему мы вас остановили? Эта машина числится в угоне.

– Числилась, нам ее вернули.

– Это мы уже выяснили. Извините за беспокойство.

Полицейский козырнул, второй вернул документы, не скрывая разочарования. Скучное выдалось дежурство!

После этого случая Трэгер попросил Хизер взять для него автомобиль напрокат. Вернувшись в ее дом, он долго объяснял, что да как.

– И где сейчас папка?

– В надежном месте.

Так и не дозвонившись до Дортмунда, Трэгер прямо ночью поехал к нему, чтобы выяснить, в чем же, черт побери, дело. Все секретные данные о его работе в управлении, словно кости, швырнули газетчикам. Если уж его бросили на растерзание волкам, пусть Дортмунд скажет ему это в глаза.

Дом стоял на косе в окружении четырех таких же летних домиков, но Дортмунд жил здесь круглый год. Пристань имелась, но лодки не было. Насколько знал Трэгер, Дортмунд вообще никогда ни на чем не плавал. Что тянет даже таких сухопутных крыс на берег какого-нибудь водоема? Наверное, ностальгия по материнской утробе.

Трэгер приблизился к зданию со стороны моря – добрался на плоскодонке с маленьким, но шумным мотором, которую позаимствовал у причала чуть дальше по берегу в сторону города. Когда впереди показалась цепочка домов, он заглушил двигатель. Нигде ни единого огонька, но времени – два часа ночи. Трэгер привязал лодку и крадучись двинулся вперед. Пока что высадка проходила успешно. Черт побери, где же собака Дортмунда? У него был здоровенный добродушный ретривер по кличке Марвин, которого хозяин считал сторожевым псом. Трэгер и Марвин давно подружились, так где же пес?

Трэгер остановился над пластиковой желтой полоской, зажатой дверью и трепетавшей на ветру. Освободив обрывок, он в свете луны понял, что такой лентой полицейские окружают место преступления. Трэгер быстро обошел дом, но, кроме маленького обрывка, ничего не обнаружил. Что здесь произошло?

Проникнув внутрь, Трэгер сразу же понял, что никого нет – ни Дортмунда, ни ретривера Марвина. Он осмотрел гостиную, четко поделенную надвое светом и тенью. Именно здесь он беседовал с Дортмундом несколько месяцев назад, перед отъездом в Рим. Трэгер ощутил желание отчитаться перед пустой комнатой, но ему нечем было гордиться. Он все-таки сказал Дортмунду, точнее, призраку Дортмунда, что, на его взгляд, все сводится к Анатолию.

Пустая гостиная захлестнула Трэгера волной грусти. В чем смысл бесконечного крестового похода, который он, Дортмунд, и другие вели столько лет? Старший товарищ умел абстрагироваться от ужасов своего ремесла, и Трэгер старался ему подражать. Он обвел взглядом пустоту. Дом казался могилой неизвестного агента. Черт возьми, да кто знает, что они в действительности сделали? Трэгер еле прогнал горькие мысли. Он доведет до конца начатое – в знак уважения к Дортмунду.

Отправной точкой заброски Трэгера в Рим стали убийства в Ватикане. Так. Убийства – дело рук Анатолия, значит, если его прижать, задание будет выполнено. А теперь появилось ощущение, что Анатолий обвел его вокруг пальца. Стоя в гостиной Дортмунда, Трэгер чувствовал, как тает уверенность в том, что именно бывший босс бросил его на растерзание. Дортмунд скорее бросился бы сам.

«Вот он я, – хотел сказать Трэгер, – полиция разыскивает меня за убийство, совершенное Анатолием».

А теперь выяснилось, что Дортмунда нет в единственном месте, где он хотел быть, в этом домике у моря. Который, судя по всему, недавно огораживали желтой лентой, как место преступления.

Трэгер оставил лодку у пристани, вернулся пешком к стоянке перед причалом и сел в арендованную машину.

На следующий день в газете «Вашингтон пост» появилась заметка, в которой со ссылкой на анонимные источники сообщалось, что бывший агент ЦРУ, разыскиваемый в связи с убийством священника в Нью-Гемпшире, теперь также подозревается в похищении своего бывшего начальника Гиллиана Дортмунда.

Трэгер представил, как Анатолий злорадно ухмыляется, сея дезинформацию.

Ночью он снова поехал в здание, где размещалась его контора, и поднялся на лифте на седьмой этаж. Отперев замок, Трэгер шагнул внутрь, и ему сразу же захотелось выскочить обратно.

Зажав лицо носовым платком, он прошел в кабинет.

Беа сидела в кресле посреди комнаты. Ее руки примотали к подлокотникам изолентой, рот залепили; взгляд застыл от ужаса. Ее убили выстрелом в лоб.

Трэгер заглянул за стол: ковер откинут, сейф зияет пустотой.

Уходя, Трэгер оглянулся на Беа. Жизнь столь прекрасной женщины оборвалась так мерзко. Агента снова захлестнуло ощущение тщетности усилий, то самое, что он испытал в пустом доме Дортмунда. Вспомнив неясные планы о будущем вместе с Беа, о нормальной жизни после этого задания, он пожалел, что разучился плакать.

Уже дома у Хизер Трэгер размышлял, не ставит ли под угрозу и ее жизнь.

Вернувшись домой, та сказала, что в «Эмпедокл» звонил какой-то Карлос Родригес и спрашивал Трэгера.

– Я должен отправляться в Рим.

– Никогда там не была.

У Хизер была странная особенность отвечать так, будто она одновременно вела два разговора.

– Как ты туда попадешь?

Трэгер посмотрел на нее. Она не спрашивала, полетит ли он на самолете; она гадала, как он поднимется на борт. Это вернуло их к мысли о том, что она никогда не была в Риме.

На следующий день Хизер сказала Игнатию Ханнану, что хочет поехать в Вечный город. Тот лишь пожалел, что девушка не заговорила об этом раньше, когда он пытался уговорить отца Джона Берка воспользоваться самолетом компании. Хизер сказала, что тоже сожалеет. Наконец Ханнан предложил ей один из самолетов «Эмпедокла». Сообщив об этом Трэгеру, Хизер добавила:

– Вот как ты попадешь в Рим.

V

«Если вы смогли украсть, сможете и солгать»

Ему позвонили на сотовый, что было странно, поскольку никто не знал телефон. Джей взглянул на определившийся номер, однако код региона ничего ему не сказал.

– Отец Трепанье слушает.

– Жан Жак Трепанье?

– Будьте добры, скажите, кто это звонит?

– On peut parler français? ^[96]

– S'il vous plait. ^[97]

– Comme vous savez le soi-disant troisième secret de Fatima a été volé de la bibliothèque du Vatican. ^[98]

Джей ответил, что действительно слышал о пропаже документа.

– Он у меня.

Есть проблемы, которые доставляют истинное наслаждение тем, кто изучал нравственное богословие. Вроде бы нельзя совершать зло во имя блага, но как толковать случай, когда невинную жизнь можно спасти не совсем порядочным по большому счету средством? «Par example, – говорил профессор Коте, и его взор сиял надеждой на то, что ему удастся сделать релятивистов из всех своих студентов, – например, вы даете одному мужчине слово никому не разглашать то, что он болен заразной, смертельно опасной венерической болезнью. Он не обещает вам, что останется холостяком, и вы не ставите это условием неразглашения тайны. И тут ваша единственная очаровательная дочь объявляет, что согласилась выйти замуж за этого мужчину. Сдержите ли вы в этом случае свое слово?» В то время как все однокурсники громко заявляли, что в данных обстоятельствах они сочтут себя свободными от обязательства хранить секрет, один только Джей стоял на том, что принцип держать слово не знает никаких исключений. Кипели споры, на Джея обрушивались со всех сторон, а профессор Коте с удовольствием взирал на происходящее. Как только прозвенел звонок, Джей заявил, что он лгал, что он, разумеется, тоже нарушил бы обещание. А почему он лгал? Они договорились об этом перед уроком с профессором Коте. Коте взорвался в негодовании. «Я лгу, или принимая это утверждение, или отрицая его», – торжествующе заявил Джей.

Берегитесь казуистов – вот главный урок, который усвоил Джей из курса нравственного богословия. Случаи и примеры, выдуманные для обсуждений в классе, сводят мораль к игре. Он один отверг знаменитый принцип двойного эффекта, обычную уловку, позволяющую обойти запрет на злодеяние. «Я не собираюсь убивать неродившегося младенца, удаляя злокачественную опухоль матки; я хочу спасти жизнь матери, но не хочу смерти ребенку, как бы неразрывно ни были связаны эти два события». И снова Джей один восставал против подобных отговорок. «Спасите обоих!» – кричал он.

– Это невозможно.

– Для Бога нет ничего невозможного.

– Хирург – не Бог.

– Именно это я и хочу сказать.

Однокурсники не любили Джея, а он упивался их отношением к себе. И вот впервые в жизни, в реальном мире он оказался перед подобной проблемой.