Текст книги "Тайна постоялого двора «Нью-Инн»"

Автор книги: Р. Остин Фримен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Глава XI. Дело Блэкмора

В медицинской практике необходимо уметь в мгновение ока переключать свое внимание с одного набора симптомов на другой, столь же важный, но совершенно не связанный с предыдущим. Каждый раз, посещая пациента, врач должен внимательно изучить определенные показатели, но ему нужно выбрасывать их из головы, как только он переходит к следующему больному. Эту привычку трудно приобрести, ведь важный, удручающий или непонятный случай может завладеть сознанием и помешать вниманию, которого требуют последующие пациенты. Но опыт показывает, что эта способность незаменима и врач со временем учится забывать обо всем, кроме пациента, состоянием которого он занят в данный момент.

Моя первая утренняя работа над делом Блэкмора показала, что такая же способность требуется и в юридической практике. Также она показала мне, что у меня её еще нет. Ибо, пока я просматривал показания и копию завещания, образ таинственного дома на Кеннингтон-Лейн постоянно вторгался в мои размышления, а фигура миссис Шаллибаум неотступно преследовала меня – бледная, испуганная, чего-то ждущая.

По правде говоря, мой интерес к делу Блэкмора был не более, чем академическим, в то время как в деле об отравлении я был заинтересован лично. Для меня Джон Блэкмор был всего лишь именем, Джеффри – неясной фигурой, которую я не мог точно охарактеризовать, а сам Стивен – случайным знакомым. Мистер Грейвс, с другой стороны, был реальным человеком. Я видел его в трагических обстоятельствах, которые, наверное, предшествовали его смерти, и я унес с собой не только яркое воспоминание о нем, но и чувство глубокой жалости и беспокойства за его судьбу. Злодей Вайс и ужасная женщина, которая помогала ему, пособничая и, возможно, даже организовывая преступление, были в моей памяти живой и ужасной реальностью. Хотя я и не сказал Торндайку ни слова, но внутренне сожалел, что мне не поручили разбираться в деталях, связанных с таинственным мистером Грейвсом, и я вынужден заниматься сухим, чисто юридическим и совершенно сбивающим с толку делом о завещании Джеффри Блэкмора.

Тем не менее я добросовестно взялся за выполнение своей задачи. Я прочитал показания и завещание, не увидев ни единого проблеска света в деле. Я систематизировал и создал перечень всех фактов, сравнил свой отчет с записями Торндайка, с которых сделал копию, и обнаружил несколько упущенных мною моментов. Составил краткий отчет о нашем визите в «Нью-Инн» с перечнем предметов, которые мы видели или собрали. Затем я приступил ко второй части своей задачи – формулированию выводов на основе изложенных фактов.

И только когда я приступил к этому сложному делу, как осознал, что абсолютно запутался в изобилии подробностей. Несмотря на рекомендацию Торндайка тщательно изучить слова адвоката, и проигнорировав его слова о том, что я могу найти в них нечто весьма значительное, меня непреодолимо влекло к одному и притом, как я подозревал, ошибочному выводу – что завещание Джеффри Блэкмора было совершенно обычным, надежным и действительным документом.

Я пытался подвергать сомнению правомерность завещания с разных сторон, и каждый раз терпел неудачу. Что касается его подлинности, то она не вызывало сомнений. Мне казалось, что есть только два возможных аспекта, по которым можно было бы выдвинуть возражения, а именно: способность Джеффри составить завещание и возможность того, что на него было оказано незаконное давление.

Что касается первого, то несомненно – Джеффри был зависим от опиума, а это при определенных обстоятельствах может помешать завещателю составить документ. Но существовали ли такие обстоятельства в данном случае? Привела ли привычка к наркотикам к таким изменениям в психике покойного, которые могли бы разрушить или ослабить его рассудок? Не было ни малейших доказательств в пользу такого предположения. До самого конца он сам управлял своими делами, и если его жизнь и претерпела изменения, она все еще оставалась жизнью разумного и ответственного человека.

Вопрос о незаконном давлении был более сложным. Если его оказывал какой-то конкретный человек, то этим человеком мог быть только Джон Блэкмор. Несомненно, что из всех знакомых Джеффри, только его брат Джон знал, что тот живет в «Нью-Инн». Более того, Джон не раз навещал его там. Поэтому было вполне возможно, что на покойного могло быть оказано влияние. Но доказательств тому не было. То, что лишь брат покойного знал его адрес, не было решающим. При съёме квартиры Джеффри нужны были рекомендации, и он обратился к брату. А против версии о давлении говорило то, что завещатель сам принес свое завещание и попросил засвидетельствовать его совершенно незаинтересованных людей.

В конце концов я сдался, и, оставив безнадежную проблему, занялся фактами, выявленными в ходе нашего визита в «Нью-Инн».

Что мы узнали в результате нашего расследования? Было ясно, что Торндайк обнаружил что-то, что показалось ему важным. Но в каком отношении? Единственный возможный вопрос, который мог быть поднят: действительно или недействительно завещание Джеффри Блэкмора? Но его правомочность подтверждалась доказательствами самого неоспоримого рода, и казалось, ничто из того, что мы имеем, никак не относится к делу.

В реальности же все было не так. Торндайк не являлся мечтателем и не был склонен к выдумкам. Если имеющиеся у нас факты казались ему относящимися к делу, то я был готов это принять, хоть сам связи не видел. И, исходя из этого постулата, я приступил к их изучению заново.

Апартаменты покойного давали мне только одну зацепку – рамка с клинописью была перевернута. Но что это доказывало? Для Торндайка этот необычный нюанс имел какое-то особое значение. В чем же тут секрет?

Перевернутое положение не было просто случайностью, которая возможна, если бы рама стояла на полке или подставке. Она висела на стене, а крепление планки, привинченной к раме, подтверждало, что картина находилась постоянно в таком положении и никогда не висела в другом месте. То, что ее мог повесить сам Джеффри, было просто немыслимо, учитывая его познания в клинописи. Но если допустить, что она была закреплена в нынешнем положении каким-то рабочим при въезде нового жильца и висела в этом положении несколько месяцев, то странно, что Джеффри Блэкмор, будучи специалистом по клинописи, не заметил этого, а если и заметил, то не позаботился о том, чтобы перевернуть ее и повесить правильно.

Что это может означать? Если он заметил ошибку, но не потрудился ее исправить, это указывает на инертность и безразличие, чаще всего характерные для курильщика опиума. Но если предположить, что он находился в таком апатичном состоянии, то как это связано с завещанием, за исключением того, что оно не сообразуется со склонностью к мелким и ненужным изменениям, которые он проявил, переписав завещание. С другой стороны, если он не заметил перевернутое положение фотографии, то, должно быть, был почти слепым или не в своём уме. Фотография была более двух футов в длину, а символы достаточно крупными, чтобы их мог легко прочитать человек с обычным зрением на расстоянии сорока или пятидесяти футов. Очевидно, что он не был слабоумен, тогда как его зрение, по общему признанию, было плохим. Мне показалось, что единственный вывод, который можно сделать из всего этого, заключается в том, что покойный был на грани полной слепоты.

Но в этом не было ничего поразительно нового. Он сам заявлял, что быстро терял зрение. И опять же, какое отношение его частичная слепота могла иметь к завещанию? Полностью слепой человек вообще не может составить завещание. Но если у него было зрение, достаточное для того, чтобы написать и подписать завещание, то почему он не перевернул в правильное положение картину? Я вспомнил вопрос, который Торндайк задал портье: «Когда вы читали завещание в присутствии мистера Блэкмора, вы читали его вслух?». Этот вопрос мог иметь только одно значение. Он подразумевал сомнение в том, что завещатель полностью осознавал характер документа, который он подписывал. Однако, если он мог написать и подписать документ, то, несомненно, он мог и прочитать его, не говоря уже о том, что, если он не был слабоумным, он должен был помнить, что написал.

Таким образом, рассуждения снова завели меня в тупик, в конце которого было завещание, корректное и действительное. И снова я должен был признать себя побежденным и полностью согласиться с мистером Марчмонтом в том, что «в деле нет ничего, что можно оспорить». Тем не менее, я тщательно зафиксировал свои немногие неудовлетворительные выводы в подаренной Торндайком папке. На этом мое первое утро в новом качестве подошло к концу.

– И как продвинулся мой ученый друг? – спросил Торндайк, когда мы сидели за обедом. – Готовы ли вы предложить мистеру Марчмонту опротестовать завещание?

– Я прочитал все документы и сварил все улики до состояния тугого желе, но в итоге я оказался в еще более густом тумане, чем раньше.

– Кажется, в замечаниях моего ученого друга есть небольшое смешение метафор. Не обращайте внимания на туман, Джервис. В нем есть определенное достоинство. Он, подобен картинной раме – отделяет существенное от несущественного.

– Это очень глубокая мысль, Торндайк, – иронично заметил я.

– Я тоже так думаю, –согласился он.

– И если бы вы могли объяснить, что это значит...

– О, но это неразумно. Когда человек бросает тонкий философский obiter dictum[48]48
  В английском праве это латинское словосочетание означает «между прочим», подразумевает под собой что-то, относящееся к делу, но не влияющее на решение суда и вынесение окончательного приговора.


[Закрыть], он надеется, что проницательный критик объяснит смысл. Кстати, сегодня днем я собираюсь познакомить вас с тонким искусством фотографии. Я собираюсь позаимствовать все чеки, которые были выписаны Джеффри Блэкмором во время его проживания в «Нью-Инн». Их всего лишь двадцать три, и я собираюсь их сфотографировать.

– Я не думал, что банкиры выпустят их из рук.

– Они и не собираются. Один из партнеров, мистер Бриттон, сам привезет их сюда и будет присутствовать при фотографировании, так что они не выйдут из-под его опеки. Но все равно, это большое одолжение, и это бы не случилось, если бы не то, что я много сделал для банка и мистер Бриттон не являлся моим личным другом.

– Кстати, как получилось, что чеки оказались в банке? Почему они не были возвращены Джеффри обычным способом?

– Я узнал от Бриттона, – ответил Торндайк, – что все чеки Джеффри хранились в банке по его просьбе. Когда он путешествовал, то оставлял инвестиционные бумаги и другие ценные документы на хранение у своих банкиров и никогда не просил вернуть их. Поэтому они все еще находятся там и хранятся до тех пор, пока не будет утверждено завещание – тогда они, конечно же, перейдут душеприказчикам.

– Зачем фотографировать эти чеки? – спросил я.

– По нескольким причинам. Во-первых, поскольку хорошая фотография практически не уступает оригиналу, то у нас на руках будут почти реальные чеки, которые пригодятся нам для анализа. Затем, поскольку фотография может быть дублирована бесконечно, с ней можно проводить эксперименты, что было бы невозможно в случае с оригиналами.

– Я имею в виду конечную цель. Что вы собираетесь доказать?

– Вы неисправимы, Джервис, – воскликнул Торндайк, – откуда мне знать, что я собираюсь доказать? Это же расследование. Если бы я знал результат заранее, я бы не стал проводить эксперимент.

Он посмотрел на часы и, когда мы поднялись из-за стола, сказал:

– Если мы закончили, то лучше подняться в лабораторию и проследить, чтобы аппаратура была готова. Мистер Бриттон – занятой человек, и, поскольку он оказывает нам большую услугу, мы не должны заставлять его ждать.

Мы поднялись в лабораторию, где Полтон был уже занят осмотром массивной копировальной камеры, которая вместе с длинными стальными направляющими занимала всю длину комнаты напротив лабораторного стола. Поскольку мне предстояло приобщиться к фотографическому искусству, я рассматривал ее с бо́льшим вниманием, чем когда-либо прежде.

– С тех пор как вы были здесь в последний раз, сэр, мы внесли некоторые улучшения, – сказал Полтон, аккуратно смазывая стальные направляющие. – Мы установили эти стальные рельсы вместо деревянных, которые у нас были раньше. И сделали две шкалы вместо одной. О! Это звонок у входа! Мне открыть?

– Да, – сказал Торндайк, – это может быть не мистер Бриттон, а я не хочу сейчас отвлекаться на другое.

Однако это был именно мистер Бриттон, мужчина средних лет, который вошел, сопровождаемый Полтоном и сердечно пожал нам руки. В руках у него была небольшая, но прочная сумка, которую он крепко держал в руках, пока ее содержимое не потребовалось нам.

– Так это и есть фотоаппарат, – сказал он, окидывая прибор пытливым взглядом, – я сам тоже немного фотограф. А что это за градуировка на боковой панели?

– Эти шкалы, – ответил Торндайк, – показывают степень увеличения или уменьшения. Указатель закреплен на станине и перемещается вместе с ней, показывая точный размер фотографии. Когда указатель на нуле, фотография будет того же размера, что и фотографируемый объект. Если же он указывает, скажем, на «×6», то ширина и длина фотографии будут увеличены в шесть раз, то есть площадь станет больше в тридцать шесть раз. А если указатель находится на «÷6», фотография будет соответственно уменьшена в шесть раз. Или в тридцать шесть раз – если считать по площади.

– Но почему шкал две? – спросил мистер Бриттон.

– Для каждого из двух объективов, которые мы в основном используем, есть своя шкала. Для большого увеличения или уменьшения нужно использовать короткофокусный объектив, но поскольку длиннофокусный объектив дает более качественное изображение, мы используем длиннофокусный в тридцать шесть дюймов для копирования в том же размере или для небольшого увеличения или уменьшения.

– Вы собираетесь увеличивать чеки? – удивился мистер Бриттон.

– Не сразу. Для удобства, – пояснил Торндайк, – я собираюсь сфотографировать их в половинном размере, чтобы шесть чеков поместились на одной целой пластине. Потом мы сможем увеличивать негативы, сколько захотим. Но в любом случае мы, наверное, будем увеличивать только подписи.

Драгоценный пакет был открыт, двадцать три чека извлечены и разложены на столе по порядку в соответствии с датами. Затем их закрепили резинками, чтобы не делать в них отверстий для булавок, партиями по шесть штук на маленьких чертежных досках. Каждая партия была расположена так, чтобы подписи располагались ближе к середине. Первая доска была закреплена на станине, которая передвигалась по направляющим до тех пор, пока указатель не попал на отметку «÷2» на длиннофокусной шкале. Торндайк сфокусировал камеру с помощью маленького микроскопа, который Полтон сделал для этой цели. Когда мы с мистером Бриттоном рассмотрели через микроскоп абсолютно четкое изображение, Полтон ввел фотопластинку и сделал первую экспозицию, отнеся затем пластинку на проявку, пока следующую партию чеков устанавливали для съемки.

В фотографической технике, как и во всем остальном, Полтон точно следовал методам своего руководителя и учителя, отличающимися той неторопливой точностью, которая ведет к совершенству. Когда первый, еще мокрый, негатив был вынесен из темной комнаты, на нем не было ни пятнышка, ни блика, ни царапинки. Шесть чеков, изображенных на нем, уменьшенные до половины, выглядели так же четко и ясно, как прекрасные гравюры. Хотя, конечно, мне не удалось рассмотреть их вблизи, поскольку Полтон чрезвычайно осторожно держал мокрую пластину вне моей досягаемости.

– Что ж, – резюмировал мистер Бриттон, когда по окончании «сеанса» он вернул свои сокровища в сумку, – теперь у вас двадцать три наших чека. Надеюсь, вы не собираетесь использовать их незаконно, я должен предупредить кассиров, чтобы они были начеку, – тут он внушительно понизил голос и обратился ко мне и Полтону, – вы понимаете, что это личное дело между мной и доктором Торндайком. Конечно, поскольку мистер Блэкмор умер, нет причин, почему его чеки не могут быть сфотографированы для юридических целей, но мы не хотим, чтобы об этом кто-нибудь узнал. Думаю, доктор Торндайк абсолютно согласен, что не стоит об этом ни с кем говорить.

– Вам не стоит беспокоиться, – согласился Торндайк, – мы здесь крайне необщительны.

Пока мы с коллегой провожали нашего посетителя вниз по лестнице, тот вернулся к теме чеков.

– Я не понимаю, зачем они вам нужны, – заметил он, – в деле о завещании покойного Блэкмора эти подписи не имеют никакого значения, не так ли?

– Я бы сказал, скорее всего, нет, – довольно уклончиво ответил Торндайк.

– А я бы сказал, что решительно нет, – парировал мистер Бриттон, – если я правильно понял Марчмонта. И даже если бы это было не так, позвольте мне сказать, что эти подписи не смогут вам помочь. Я просмотрел их очень внимательно. Знаете ли, я на своем веку повидал немало подписей. Марчмонт попросил меня просмотреть их для проформы, но я не верю в проформы. Я изучил их очень внимательно. Есть заметные различия, очень заметные. Но в каждой из подписей эксперту видна рука Джеффри Блэкмора и никого иного. Вы меня поняли. Есть такое свойство почерка, которое остается неизменным, даже когда меняются более грубые характеристики. Точно так же, как человек может состариться, растолстеть, облысеть, опьянеть, стать совершенно другим, но все же, несмотря на все это, он сохраняет нечто, что делает его узнаваемым. Что ж, я нашел это свойство во всех подписях Блэкмора, и вы найдете тоже, если у вас достаточно опыта в расшифровке и идентификации почерков. Я подумал, что лучше упомянуть об этом – на случай, если вы создадите себе ненужные проблемы.

– Это очень мило с вашей стороны, – сказал Торндайк, – и мне не нужно говорить, что эта информация имеет большую ценность, исходя из такого эксперта.

Он пожал руку мистеру Бриттону и, когда тот исчез на лестнице, вернулся в гостиную и заметил:

– Очень весомое и важное замечание, Джервис. Я советую вам внимательно рассмотреть его во всех аспектах.

– Вы имеете в виду что подписи, несомненно, подлинные?

– Я имею в виду очень интересную общую истину, которая содержится в заявлении Бриттона – личность человека отражается не только на лице. Нервная система и мышцы порождают характерные движения и походку, гортань создает уникальный голос, рот придает индивидуальность речи и произношению. Нервная система посредством характерных движений передает свои особенности неодушевленным предметам, которые являются следствием этих движений – это мы видим на картинах, в музыкальном исполнении и в почерке. Никто никогда не рисовал точно так, как Рейнольдс[49]49
  Джошуа Рейнольдс – английский исторический и портретный живописец VII века.


[Закрыть] или Ромни[50]50
  Джордж Ромни – английский художник портретист VII века.


[Закрыть]. Никто никогда не играл точно так, как Лист или Паганини. Их картины и музыка были, так сказать, продолжением физиономии творца. Так же и с почерком – то, как каждый человек выводит буквы и располагает их на бумаге – это продукт работы двигательных центров в его мозгу.

– Это очень интересные соображения, Торндайк, – заметил я, – но я не совсем понимаю как их применить. Вы имеете в виду, что они каким-то особым образом относятся к делу Блэкмора?

– Я думаю, что они имеют к нему самое непосредственное отношение.

– Но как? На самом деле я не понимаю, зачем вы вообще вдаетесь в вопрос о подписях. Подпись на завещании признана подлинной, и это решает все дело.

– Мой дорогой Джервис, – заметил Торндайк, – вы и Марчмонт одержимы одним фактом. Он, безусловно, очень поразительный и весомый, я признаю, но все же он остается лишь единичным фактом. Джеффри Блэкмор оформил свое завещание, соблюдая все необходимые формальности и условия. Из-за этого единственного обстоятельства вы и Марчмонт признаёте поражение. Это большая ошибка. Вы никогда не должны позволять себе опускать руки из-за одного единственного факта.

– Но, мой дорогой Торндайк! – запротестовал я, – этот факт кажется непоколебимым. Он отметает все вопросы, если только вы не можете предложить какой-нибудь другой факт, который бы его отменил.

– Я могу предложить дюжину, – ответил он, – давайте рассмотрим один пример. Предположим, что Джеффри составил это завещание ради пари, но тут же отменил его и составил новое завещание, которое передал на хранение какому-то лицу, но это лицо уничтожило его.

– Конечно, вы не можете предполагать это всерьез! – воскликнул я.

– Конечно, нет, – ответил он с улыбкой, – я просто привел это как пример, чтобы показать, что ваш окончательный и абсолютный факт на самом деле обусловлен только тем, что нет другого факта, который его отменяет.

– Как вы думаете, он мог составить третье завещание?

– Очевидно, что это возможно. Человек, составивший два завещания, может составить три или больше, но я не вижу причин предполагать существование еще одного. Я хочу внушить вам, что необходимо рассмотреть все детали, а не наседать на самую заметную из них, забывая обо всем. Кстати, вот вам небольшая задачка. Что представлял собой объект, частями которого являются эти предметы?

Он подтолкнул к столу небольшую картонную коробку, предварительно сняв крышку. В ней лежало несколько очень маленьких кусочков разбитого стекла, некоторые из которых были склеены между собой по краям.

– Это, полагаю, – сказал я, с большим любопытством рассматривая маленькую коллекцию, – те кусочки стекла, которые мы подобрали в спальне бедняги Блэкмора?

– Да. Как видите, Полтон пытался склеить осколки, но не очень преуспел, потому что фрагменты были слишком малы, а коллекция слишком неполной. Однако вот образец, собранный из шести маленьких кусочков, который довольно хорошо демонстрирует общий характер предмета.

Он выбрал маленькую стекляшку неправильной формы и протянул ее мне. Я не мог не восхититься аккуратностью, с которой Полтон соединил крошечные осколки вместе.

Взяв это «реставрированное» стекло и держа ее перед глазами, я подвигал его туда-сюда, глядя через него на окно.

– Это не линза, – резюмировал я.

– Нет, – согласился Торндайк, – это была не линза.

– Значит, это стекло не от очков. Но поверхность была изогнута, одна сторона выпуклая, другая вогнутая, а тот маленький кусочек, который остался от первоначального края, кажется, был отшлифован, чтобы соответствовать ободку или оправе. Я бы сказал, что это части стекла часов.

– У Полтона сложилось такое же мнение, – заметил Торндайк, – но я думаю, что вы оба ошибаетесь.

– А что вы скажете о стекле миниатюры или медальона?

– Это более вероятно, но я так не думаю.

– А что думаете вы? – спросил я.

Но Торндайка было не провести.

– Я передаю проблему на решение моему ученому другу, – хитро улыбнувшись, произнес он, а затем добавил, – я не говорю, что вы с Полтоном ошибаетесь, я только заметил, что не согласен с вами. Возможно, вам стоит записать свойства этого объекта и рассмотреть его на досуге, когда будете размышлять над другими материалами по делу Блэкмора.

– Мои размышления, – сказал я, – всегда приводят меня к одному и тому же итогу.

– Предлагаю вам перемешать все данные, – ответил Торндайк, – придумывайте гипотезы. Неважно, если они окажутся странными или дикими. Не откладывайте их в долгий ящик. Возьмите первую гипотезу, которую сможете придумать, и тщательно проверьте ее с помощью фактов. Скорее всего, вам придется ее отвергнуть, но вы наверняка узнаете что-то новое. Затем попробуйте еще раз, с новой гипотезой. Вы помните, что я рассказывал вам о своих методах, когда только начинал заниматься юриспруденцией, и у меня было много свободного времени?

– Я не уверен, что помню.

– Обычно я проводил свой досуг, придумывая воображаемые дела, в основном криминальные, с целью изучения и приобретения опыта. Например, я придумывал гениальное мошенничество и детально планировал его, принимая все возможные меры предосторожности против провала или разоблачения, рассматривая все мыслимые и немыслимые случайности. На тот момент все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы сделать его настолько идеальным, насколько это было возможно с моими знаниями и изобретательностью. Я вел себя точно так же, как если бы собирался осуществить задуманное, и от его успеха зависела моя жизнь или свобода, за исключением того, что делал подробные записи каждой детали плана. Затем, когда мои планы были настолько подробны, насколько возможно, и я не мог придумать, как их улучшить, я менял сторону и рассматривал дело с точки зрения сыщика. Я анализировал преступление, выявлял присущие ему слабые стороны и особенно отмечал, в каких отношениях выдумка отличается от реальности. Это упражнение было бесценным. От воображаемых дел я приобрел столько же опыта, сколько и от реальных. Кроме того, я научился методу, который применяю и по сей день.

– Вы имеете в виду, что до сих пор придумываете воображаемые дела ради умственной гимнастики?

– Нет, я имею в виду, что когда у меня возникает проблема любой сложности, я придумываю дело, которое соответствует фактам и предполагаемым мотивам одной из сторон. Затем я работаю с этим делом, пока не выясню, проясняет ли оно ситуацию или заводит в тупик. В последнем случае я отвергаю его и начинаю процесс заново.

– Разве этот метод не подразумевает большую затрату времени и сил? – спросил я.

– Нет, потому что каждый раз, когда вам не удается подобрать дело, вы исключаете конкретное объяснение и сужаете область исследования. Повторяя этот процесс, вы, в конце концов, придете к воображаемому делу, которое объясняет все факты. Тогда ваше воображаемое дело становится реальным и проблема решенной. Позвольте мне, порекомендовать испробовать этот метод.

Я пообещал сделать это, хотя и без особых надежд на результат, на этом тема была исчерпана.