Текст книги "Сестры Ингерд"
Автор книги: Полина Ром
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
– Как ваше здоровье, графиня Паткуль?
Анжела пренебрежительно глянула на нижний стол и ответила:
– Господь помог, поправилось мое здоровье, – и набожно перекрестилась.
Я все равно не могла поверить в то, что вижу перед собой. Конечно, последний раз мы виделись с сестрой несколько лет назад, но она всегда так следила за собой, что волей-неволей я начала подозревать у нее серьезную болезнь.
Самое странное было то, что ужинать с нами бывшая пленница отказалась, заявив, что не хочет пропускать вечернюю молитву. С трудом встав, она неуклюже зацепилась своим парчовым балахоном за ручку кресла, и растерянный граф машинально отодвинул его, увеличивая для жены проход.
Ужин прошел скомкано и торопливо. Никто не понимал, что нужно говорить и что это было за явление. Однако после трапезы ставший серьезным епископ Давид сказал графу:
– Побеседовать бы нам, ваша светлость.
Я же сразу после еды отправилась к Ангеле. Мне хотелось понять, что произошло и почему сестра выглядит так чудовищно. Солдаты по-прежнему стояли, охраняя двери. Вот только сами двери были нараспашку. И ключ, второй ключ, который был тут всегда, точно так же висел на стене. Препятствий мне никто не чинил, и я, негромко постучав в дверной косяк, спросила:
– Ангела, можно войти?
– Входите, баронесса Нордман.
Комната была та самая, в которой я видела сестру последний раз. Здесь не изменились ни ковры, ни мебель. Отличие было только одно: перед той женщиной, в которой я с трудом узнавала свою сестру, стоял огромный стол, заставленный едой.
Здесь была рыба в соусе, так понравившаяся епископу, блюдо с обжаренными до золотистой корочки перепелами и блюдо с сочным ростбифом. Стандартные хлеб, сыр и вареные яйца, крутая овсяная каша, которую часто подавали на гарнир. А также миски с фасолью в пряном соусе и вареным горохом со сливочным маслом. Помимо этого, в высокой вазе горкой были выложены сочащиеся жиром пирожки с двумя начинками: одни круглые, другие вытянутой формы. И завершала этот пир Гаргантюа – трех ярусная фруктовница, заполненная внизу зимними грушами, на втором ярусе – эклерами, а на третьем, самом верхнем, лежали шесть пирожных-корзинок со взбитыми сливками и вареньем.
Ангела кушала…
Блюдо с рыбой уже было ополовинено, и сейчас она занималась ростбифом. Куски, которые ей отрезала стоящая за спиной горничная, вполне могли бы послужить ужином крупногабаритному мужику. Однако Ангела ела с аппетитом, не забывая иногда промакивать губы белоснежной салфеткой. На минуту оторвавшись от еды, она оглядела меня несколько презрительно и, фыркнув, сказала:
– Садись, что встала? – затем, обращаясь к горничной приказала: – Этель, поставь баронессе прибор.
– Спасибо, Ангела, но я только что из-за стола. Скажи, как ты себя чувствуешь?
– Прекрасно я себя чувствую. Конечно, взаперти чуть скучновато… – она швырнула салфетку в собственную тарелку и рявкнула на горничную: – Пошла вон отсюда!
Горничная торопливо выбежала, не забыв закрыть за собой дверь. Ангела встала, проколыхала вдоль стола и застыла, подбоченясь левой и опираясь на стол правой рукой, при этом слегка нависая надо мной.
– Я знала! Я знала, что дождусь своего! Я тут чуть с ума не сошла со скуки, но вам всем было на меня наплевать! А сейчас я получу развод, и только вы меня и видели! Вы все… я вас всех ненавижу! Вы тут жили и развлекались, а меня заперли от зависти! Я вам всем докажу…
Совершенно машинально, даже не замечая, что делает, она выхватила эклер с блюда и, откусывая большие куски, утирала слезы, бегущие по щекам, и продолжала немного невнятно бубнит:
– Ты фсегда, фсегда зафидофала мне! Потому что я лучше тебя, умнее и красифее! Ты и к стерфе этой, сфекрухе моей, не зря примазыфалась, только фигу тебе, фигу! – у меня под носом оказалась пухлый кукиш, скрученный из измазанных кремом и глазурью пальцев.
Впрочем, сестре этого было мало. Схватив второй эклер, она продолжала жадно чавкать и выговаривать: – Я свою долю фсю до монетки потребую, фсю до последнего грофыка! Это уж там фидно будет, ф какой монастырь я пойду или не пойду! Мне только пальчиком поманить нуфно, и фить я стану, как королефа! А деньги фы мне все отдадите! И фсе украшения… и фсе платья…
Если честно, я была настолько растеряна, что совершенно не понимала, что можно ей ответить. У меня даже закралось подозрение, что она не выдержала заточения и просто сошла с ума. Не могла же она, в самом деле, не видеть, в кого превратилась! Какая там королева?! Какие платья и деньги, господи?! Ей на диету нужно срочно, иначе схватит инфаркт от обжорства. Это зрелище просто ужасало меня своей нереальностью.
Она продолжала рыдать и жрать пирожные, высказывая мне какие-то безумные претензии. А самое противное: так и не вспомнила про детей. Поговорить с ней я не рискнула, отложив это дело на потом. Пусть сперва успокоится.
ЭПИЛОГ
Наша с мужем поездка в столицу состоялась через семь лет после свадьбы графа Иогана и баронессы Анны де Мюрей. За эти годы произошло много всякого и разного. Через одиннадцать месяцев после свадьбы графиня Паткуль родила мужу девочку Лисанну.
Год спустя я получила еще одно письмо от графини Роттерхан, где она писала о рождении еще одного продолжателя рода Роттерханов и чуть сожалела, что Господь не дает внучки:
“Эти мальчишки слишком шумные, настоящие маленькие дикари, и я еле справляюсь с ними. Но если бы вы представляли, баронесса Нордман, какое счастье слышать детский смех в стенах старого дома…”
У нас с Рольфом третий ребенок тоже был девочкой, которую мы назвали Анеттой.
Бежали года…
Некоторые из них были урожайные, некоторые достаточно тяжелые. Но благодаря дополнительным доходам никогда больше люди в наших землях не голодали. Более того, тонкорунное стадо росло. Ткацкий цех работал уже четыре года. А под патронажем барона Нордмана была открыта школа живописи. И учеников в нее присылали даже из столицы.
Можно было назвать это ожидаемой неприятностью, но два года назад соседнее с нами баронство разорилось окончательно, так как хозяин слишком любил выпить и погулять. И хотя графу Паткулю вполне хватало средств и власти забрать эти земли под свою руку, тем не менее, после разговора с Рольфом он отступился от баронства.
Это позволило нам внести необходимый вклад в казну и выкупить баронство со всеми долгами. Земли, конечно, были далеко не в лучшем состоянии. Зато хозяйский дом, поставленный больше века назад и постоянно достраивающийся, был довольно велик. Почти год мы делали там ремонт, приводя запущенное здание в порядок. И прошлой весной наконец-то переехали.
Поднимать чужие земли, имея твердый запас не только зерна, но и золотых, значительно легче, чем начинать с горстью мелочи на пустом месте. Конечно, пока еще новые земли не могли покрыть прошлые долги, но за два года не появилось ни одного нового. А в следующем году при небольшой удаче уже возможно будет и вернуть часть вложенных денег.
Так что наша теперешняя поездка в столицу была сопряжена с весьма приятным событием: за создание школы художественной росписи Рольф должен был получить титул виконта. Думаю, такому королевскому решению очень помогло то, что новоявленного виконта не нужно будет награждать землями и деньгами: земель и так вполне достаточно, а деньги в виде налогов за оба баронства вносятся своевременно. Значит, и с золотыми запасами все отлично.
Сам Рольф был счастлив приобрести этот надел. В отличие от наших собственных земель, луга соседа славились не только размерами, но и качеством получаемого с них сена. Так что муж мой активно наращивал поголовье своих стад. А в городке, который теперь гордо наименовали Нордманбургом, появилась еще одна ткацкая мастерская. Пока крошечная, но планы у мужа были большими.
В общем-то, все в нашей с мужем жизни складывалось постепенно и ровно. Мы оба работали, но последнее время даже делами художественной мастерской больше занимался Рольф. Я же старалась делить свой день так, чтобы основное время доставалось детям. Они – моя самая большая радость и счастье.
Разумеется, как и всякая мать, в глубине души я была немножко «клушей». Меня пугало все, что могло угрожать их здоровью и счастью. Например, когда Рольф учил Алекса ездить верхом. Или когда забирал всех троих, усаживал в открытую коляску и возил по окрестностям, показывая детям их будущие владения и объясняя на доступном малышам языке, что, как и почему следует здесь выращивать.
– …целый день на солнце! Рольф, они могли схлопотать солнечный удар!
– Олюшка, радость моя, ты не можешь держать детей у своей юбки до самой старости, – Рольф улыбался, крепко обнимал меня, не позволяя вырваться, и целовал часто и быстро туда, куда ухитрялся попасть: в висок, в кончик носа или в мочку уха. Я недовольно брыкалась, но не по-настоящему, а просто давая мужу понять, что я недовольна.
– Олюшка, они растут, они должны понимать, что и откуда берется. Вот мои родители, к сожалению, хоть любили и баловали меня, но про наши земли почти ничего не рассказывали. Так я и вырос неучем, солнце мое.
– Ладно-ладно, подлиза… – я целовала мужа в ответ и сообщала: – Зато ты мой самый любимый неуч!
***
По пути в столицу мы, разумеется, остановились в замке графа Паткуля. Тем более, что нашу младшую Анетту я собиралась оставить под присмотром графини Анны. Пять с небольшим лет – не тот возраст, чтобы мотать ребенка по дорогам. Анетта прекрасно ладила с Лисанной, тем более что была младше всего на пять месяцев.
За эти годы Иоган приобрел небольшое брюшко, изрядное количество седины в волосах и бороде. Но дома оставался все таким же спокойным и надежным мужем, который ни в чем Анне не перечил.
Слишком долго задерживаться там мы не могли, тем более что и Алекс, и Жанетта, предвкушающие длительную поездку, без конца намекали, что готовы тронуться в путь хоть сейчас. Тем не менее хороший семейный ужин повторился дважды. Днем мы выбрали время с графиней и с удовольствием провели пару часов, болтая о своем, о женском и немножко хвастаясь друг перед другом успехами младших дочек. Однако утром третьего дня наш небольшой обоз отправился в путь.
В целом путешествие проходило вполне обычно и было значительно приятнее той тяжелой зимней дороги, по которой я когда-то ехала в незнакомые земли в качестве молодой жены. Пару раз мы останавливались в баронских домах, но иногда приходилось ночевать и под открытым небом. Алекс, уже практически догнавший отца ростом, со смешком отказался путешествовать в карете:
– Ты бы, мама, еще паланкин для меня заказала! У меня такой прекрасный шанс вволю покататься на Злючке, что ни на какую карету я его не променяю.
Так что все общение и с мужем, и с сыном проходило у меня по вечерам. Нет, конечно, мы с Жанеттой видели их в окошко экипажа не один раз за день, но вот разговаривать на ходу было слишком неудобно.
Сильнее всего мне запомнился один из последних ночлегов за два дня пути от столицы. Еще утром небо начало хмуриться, и поднялся довольно неприятный ветер, который к полудню начал собирать тучи. После обеда похолодало, и заморосил мелкий гнусный дождик. Проселочная дорога, по которой мы ехали, на глазах раскисала. И часам к пяти-шести вечера измученные кони уже с трудом выдирали копыта из грязного месива.
Рольф постучал в стекло кареты и, дождавшись, когда я опущу окно, сообщил:
– Олюшка, животные устали, но до города нам далековато. Мы можем остановиться или прямо здесь, – он указал рукой на маленькие грязноватые крестьянские хижины небольшого придорожного села. – Или же чуть дальше, за поворотом, в монастыре. Селянин говорит, что у них уже третий год есть гостиница для приезжих.
– Я думаю, Рольф, стоит потерпеть до монастыря. Слишком уж маленькая эта деревушка. Боюсь, нам на все наше сопровождение просто не хватит места. А оставлять людей и коней в такую погоду на улице на всю ночь не стоит.
До монастыря мы и вправду доехали быстро. Ничего особенного по части сервиса я не ожидала: будет крыша над головой, и на том спасибо. А поужинать можно и холодным мясом с хлебом, запас которого мы везли. Однако, к моему удивлению, сгорбленная монахиня в дверях выглянула под дождь, окинула взглядом наш обоз и, как будто что-то посчитав, вернулась в будку. Через мгновение небольшой медный колокол, висящий над этой будкой, содрогнулся и издал тяжелый низкий звук: «бу-у-у-м!». И так четыре раза подряд.
Похоже, это был какой-то сигнал, потому что уже через минуту во двор монастыря торопливо выбежали, прячась под кожаными накидками, четыре монахини. Ворота распахнулись, нам дали возможность въехать, и почти сразу, очень четко женщины начали делить нас на группы. Обе горничные, едущие в телеге, ушли за одной из них. Вторая взялась распоряжаться возчиками и нашим кучером. Те покорно повели телеги и нашу карету под огромный навес в углу двора. Там коней распрягали, кто-то уже вытирал с них влагу пучками соломы. А к нам с дочерью в окошко кареты стукнула еще одна монашка и, низко поклонившись, сказала:
– Вы, светлая госпожа, извольте с мужем и детишками пожаловать в нумера. Там у нас чистенько и все обуючено для господ.
Алекс, недовольно фыркнувший, когда его назвали «детишкой», тем не менее, помог мне и Жанетте выйти из кареты, пока Рольф отдавал последние приказы военным. Не выходя из-под навеса, упирающегося краем в длинное здание, монашка провела нас к каким-то боковым дверям, потом по не большому коридору, а дальше мы оказались в теплой и светлой комнате. Здесь она наконец-то остановилась, перекрестилась и заговорила:
– Пресветлая госпожа, Господь направил вас под крышу монастыря святой Тересии. Она, как всем ведомо, держала в бытность свою придорожный трактир и от всего сердца святого путникам помогала. Посему, ежели желаете вы, то можем мы вам предоставить комнаты теплые, светлые и чистые. Ежели средства ваши стеснены и путешествуете вы по нужде, то и для такого случая найдутся у нас места в общем зале. А уж вы при прощании пожертвуйте на монастырь, сколько ваша щедрость позволит.
Рольф, который в эту минуту только вошел в дверь, догнав нас, с улыбкой сказал:
– Конечно-конечно, святая сестра. Зачем же мужчину и хозяина спрашивать. Ясное дело, женщина лучше соображает, как удобнее семью устроить.
Монашка слегка напряглась, но я постаралась ее успокоить.
– Святая сестра, как зовут вас?
– Сестра Матина, светлая госпожа.
– Сестра Матина, нам нужны чистые и удобные номера. Мы будем благодарны за приют.
Сестра поклонилась и провела нас в коридор, в который выходило множество одинаковых дверей с коваными номерами. Больше всего это напоминало самый обычный гостиничный коридор.
Комнаты, которые показывала нам монашка, были достаточно скромны, но чисты и аккуратны. Мебель, пусть и не резная, но натертая и отполированная. Есть удобный умывальник в углу. И белье на кровати абсолютно чистое, только из-под утюга: видны заутюженные складки.
Больше всего меня умилила стоящая на столе маленькая вазочка с тремя пышными атласными розами. Сама я искусственные цветы никогда не любила, но это желание придать простецким условиям капельку шика вызвало у меня улыбку. Мы взяли по отдельному номеру сыну и дочери и комнату чуть побольше для нас с Рольфом.
Монашка кивнула, вернулась в коридор, раскрыла лежащую на конторке толстую книгу и с уморительной серьезностью вписала туда наши имена, попутно объясняя:
– Ежели кто из благородных господ у нас останавливается, то матушка настоятельница велит записывать, дабы последующие гости знали, какие знатные люди здесь бывают, – она захлопнула книгу и вручила нам ключи от комнат.
Затем сестра Матина, как заправский экскурсовод, продолжила неторопливо рассказывать о всевозможных услугах:
– Ежели желают господа, можем истопить мыльню. Ежели парные вам ни к чему, можем просто предоставить воды теплой: умыться с дороги. Грязное белье постирать – только пожелайте, сейчас прачки наши все исполнят. А для ужина сами выберете: есть общая трапезная для всех, а можем по желанию вашему предоставить и отдельную, только для почтенной семьи.
Признаться, за все время моей жизни здесь мне доводилось несколько раз ночевать даже в дорогих трактирах, но нигде столь любезно меня не встречали. Переглянувшись с Рольфом, я заказала ужин для нас в общей столовой. Мне интересно было посмотреть, как обхаживают других гостей, тех, что попроще.
Мыльню нам истопили, что после дождя и холода улицы было очень кстати. Конечно, не настоящая парная, как у нас с Рольфом, а скорее что-то вроде сауны. Зато быстро и горячей воды вдоволь. Сперва сходили Рольф с Алексом, а потом уже мы с Жанеттой. Моя девочка всегда не слишком любила баню, и гнать ее на первый жар я не стала.
Ужин нам подавали в довольно большой трапезной, устроенной весьма любопытно. Примерно треть комнаты занимал высокий подиум, отгороженный от общего зала элегантным кованым заборчиком. Там стояло всего три небольших стола, покрытых белоснежными скатертями. А самым потрясающим было то, что на каждом столике в кожаной папке лежало меню – аккуратный лист бумаги, исписанный четким разборчивым почерком. Блюда, как в самом обычном ресторанном меню, были разбиты на группы: закуски, первые блюда, вторые блюда, десерты и выпечка.
И дети, и муж с удовольствием разглядывали и обсуждали необычную обстановку и услуги, а я с любопытством заглянула через барьер на общую половину. Там все было значительно проще, но также чисто и по-армейски строго. Никакого меню, конечно, не предлагали. Выбор у путников был только в одном: еда с мясом или без.
Заходили посетители группами по шесть-восемь человек в сопровождении монашки. Она усаживала их за один длинный стол. С помощью женщины с кухни приносила подносы с мисками, выдавала каждому его порцию и оставалась стоять над душой. Монашка не торопила гостей, но и не позволяла слишком долго рассиживаться и занимать места в общем зале.
Нас же по-прежнему обслуживала сестра Матина. Выслушав пожелания гостей, она отлучилась на кухню и быстро вернулась, сообщив:
– Скоро подадут, дорогие гости, – и застыла за плечом Рольфа.
– Обрати внимание, Олюшка, у нас стоят восковые свечи, – Рольф кивнул на трехрожковый подсвечник: – А на общих столах масляные лампы.
– Я заметила, – улыбнулась я. – А еще мне понравилось…
Договорить я не успела. Откуда-то из глубины коридоров торопливо вышла невысокая сухонькая монахиня, которая, оглядев подиум, направилась к сестре Матине и торопливо зашептала ей на ухо. Сестра Матина растерянно уточнила что-то у вновь прибывшей, а потом, слегка потупившись, сказала:
– Баронесса Нордман, наша настоятельница, матушка Тересия, пожелала пригласить вас на ужин.
Рольф удивленно глянул на меня. Я в ответ пожала плечами.
– Мы вообще-то уже здесь заказали еду, – чуть растерянно произнес мой муж, глядя на сестру Матину.
– Увы, господин барон, в женский монастырь мужчинам вход воспрещен. Наше убежище для гостей вынесено в отдельный двор и с монастырем зданиями не сообщается. Это приглашение матушки настоятельницы только для вашей жены.
***
Идти за провожатой мне пришлось достаточно долго. Сперва прошагали насквозь всё здание гостиницы, вышли через какой-то боковой вход в небольшой крытый дворик, вымощенный камнем. В массивной стене была только одна достаточно узкая дверь, куда и постучалась монашка.
Вначале открылось небольшое зарешеченное окошечко на уровне глаз. Оттуда нас внимательно рассмотрели и только потом распахнули дверь. Как я поняла, отсюда уже начинается территория самого монастыря. Пожилая привратница подала нам с монашкой тяжелые и чуть влажные плащи-накидки. Мы пересекли двор, распланированный с какой-то армейской строгостью.
Даже кусты были высажены по линеечке и подстрижены так, что образовывали некие заборчики. Этими живыми изгородями двор делился на части: дорога к монастырскому зданию, нечто похожее на зону отдыха с лавочками и небольшим столом, отдельно солнечные часы, которые сейчас, разумеется, ничего не показывали. Были и клумбы, засаженные с такой же графической четкостью.
Внутри здание монастыря, к моему удивлению, оказалось не таким уж и мрачным. Свежая побелка, небольшие, чисто вымытые окошечки на улицу и добротные крашеные двери в какие-то служебные помещения. Мы прошли по коридору, куда-то свернули, и, наконец, монашка с поклоном толкнула одну из дверей, довольно громко объявив:
– Баронесса Нордман к матери настоятельнице.
Маленькая чистая комнатка с окном, за которым сгущались сумерки, худощавая монашка лет тридцати, сидящая за обычным письменным столом, заваленным бумагами. Она поднялась, приветствуя меня, и, постучав в дверь за своей спиной, негромко сказала:
– Матушка Тересия, ваша гостья пришла, – затем сдвинулась в сторону, давая мне проход.
Женщина лет пятидесяти, сидевшая за накрытым белоснежной скатертью столом, показалась мне смутно знакомой. Эта комната, похоже, была одновременно и кабинетом, и столовой, и даже личными апартаментами матушки. Я склонила голову, приветствуя хозяйку, и замерла на пороге, осматриваясь.
В углу, противоположном от входа, довольно большая резная кровать, застеленная белоснежным кружевным покрывалом. Возле окна – рабочий стол, на котором все тщательно прибрано, и только бронзовый письменный прибор, надраенный до блеска, бросается в глаза.
– Присаживайтесь, баронесса Нордман, – чуть насмешливо прозвучал очень знакомый голос. Я растерянно шагнула к столу, села напротив женщины, чье лицо было довольно ярко освещено тремя большими восковыми свечами. Несколько секунд пыталась совместить то, что слышала, с тем, что вижу перед собой.
Эта женщина была похожа на Ангелу и в то же время казалась совершенно чужой. Так моя сестра могла бы выглядеть лет в пятьдесят: обильные морщины, глубокие носогубные складки, обвисшие брыли, которые делали лицо почти квадратным. Конечно, с момента попадания в этот мир прошло без малого двадцать лет. Мне самой скоро стукнет сорок. Я давно уже не та юная и хрупкая девушка, которая очнулась на одной кровати со своей сестрой. У меня даже появилась первая седина. Однако эта женщина, которая говорила хорошо памятным мне голосом Ангелы, выглядела значительно старше.
– Что, баронесса?.. Вам трудно признать меня? – женщина напротив как-то кривовато улыбнулась, не отводя от меня внимательных глаз. Она говорила на русском, который сейчас звучал так странно и необычно.
– Матушка Тересия… Я все еще боюсь ошибиться… – мне приходилось подбирать слова. Я много-много лет не пользовалась этим языком.
– Это я, Ольга. Даже не сомневайся, – женщина снова ухмыльнулась и позвонила в колокольчик, стоявший у правой руки.
Дверь распахнулась, вошли две монашки, которые молча и споро накрыли нам ужин. Никаких особых изысков, но достаточно разнообразный. В общем-то, на ужин нам выставили почти то же самое, что мы с мужем заказали в трапезной. Так же тихо и незаметно, как вошли, женщины покинули комнату. А мать Тересия, в которой я все еще не могла полностью признать свою сестру, суховато сказала:
– Ешь, пока все теплое, – и приступила к ужину.
Первое время я машинально клала пищу в рот, утоляя первый голод, но, наконец, отложила вилку и спросила:
– Боже мой, Ангела… Я уже и не думала, что когда-нибудь встречу тебя. Объясни, как ты здесь оказалась?!
Продолжая так же медленно и аккуратно есть, монахиня прервалась буквально на секунду, чтобы ответить:
– Доедай. Скоро все унесут, а у нас будет чай и время, чтобы поговорить.
Я заметила, что порции, которые берет себе в тарелку Ангела, весьма невелики, что ест она неторопливо и размеренно. Спорить я с ней не стала: это ее территория, и она лучше знает, когда будет время для разговора.
Чай нам накрыли так же тихо, быстро и аккуратно, как перед этим стол. Я обратила внимание на одну деталь: к чаю подали свежее масло, еще теплые булочки, а также мед с вареньем. Но все эти вкусности поставили прямо передо мной. На половине стола Ангелы стояла только элегантная фарфоровая чашка травяного настоя. Заметив мой недоуменный взгляд, мать Тересия прокомментировала:
– Я не ем сладкое. С тех самых пор не ем.
– Расскажи… Отец Давид увез тебя почти восемь лет назад. Но как ты стала матерью настоятельницей. Тебя принудили? Заставили постричься?
– Отец Давид лечил меня. Лечил не столько тело, сколько душу.
Женщина смотрела в свою чайную чашку, и я понимала, что слова эти даются ей нелегко. Она сделала глоток, еще несколько мгновений помолчала и только потом заговорила.
– Тогда я мечтала об одном: сбежать из замка и отомстить всем. Всем вам. Пять лет в этой тюрьме довели меня до самого дна… Если бы не епископ, я бы вытворила что-нибудь такое, что мало никому бы не показалось. Может быть, подожгла бы собственные комнаты, может быть, попыталась убить охрану. Я тогда искренне не понимала, что у меня просто не хватит на это сил. В монастыре, куда привез меня епископ, я приходила в себя больше года. Да, я была безмозглой курицей, которой хотелось власти и поклонения от мужчин. Это тот ресурс, на котором я паразитировала. Точнее, считала, что оплачиваю его собственной красотой.
Я молчала, боясь прервать этот монолог. Но, кажется, моя сестра совершенно не нуждалась ни в мой деликатности, не в моей помощи.
– Потом, когда я пришла в себя и здраво оценила свою внешность, – она хмыкнула. – Это был самый тяжелый момент. Принять себя такую: с обвисшим морщинистым лицом, со складками на теле… это было очень нелегко, баронесса.
Пауза затянулась, и я спросила:
– Ты не хотела бы увидеть детей? Я могла бы…
Настоятельница перебила меня:
– Нет. Никакого желания видеть их я не испытываю. Я и родила-то только потому, что у меня не было выбора. Не все женщины созданы для того, чтобы возиться с детьми.
Беседа снова зависла. Казалось, мать Тересия погрузилась в воспоминания. Но она весьма болезненно отреагировала на мой следующий вопрос:
– Получается, ты простила всех врагов и стала монахиней?
– Я не вижу смысла прощать или не прощать врагов, – чуть насмешливо ответила женщина. – По сути, у меня и врагов-то нет, кроме самой системы этого мира. Ты поняла это вовремя и сумела удобно устроиться. А я – увы…
– Я думала, ты после всего считаешь Иогана своим врагом?
– Графа Паткуля?! Эту тряпку?! Мамкин сын и подкаблучник, – фыркнула настоятельница с презрением. – Уверена, что сейчас в замке всем заправляет его новая жена, а этот мамсик только смотрит ей в рот и говорит: «Да, дорогая!». Это может, на поле боя он воин и командир, а в доме недоразумение, а не мужик.
– Получается, что у тебя даже врагов в этом мире нет? – с удивлением констатировала я.
– Вот! Вот пока я не дошла до этой весьма ценной мысли, я и не могла жить нормально. Я сама свой собственный враг, и других у меня не было. Красота, Ольга, важна там, – настоятельница указала пальцем на окно, – во внешнем мире. А когда дошла до этой здравой мысли, поздно было пробовать что-то в миру. Здесь у нас ценится другое. Зато за это время я успела присмотреться к монастырской жизни и поняла, что она для меня значительно более удобна. Потому, когда мне предложили принять постриг, отказываться я не стала. Обсудила с епископом, чем мне лучше будет заняться, выбрала имя Тересия, в честь святой покровительницы, прошла обряд и прибыла сюда, в заштатный монастырь, где гости и путники спали на старом сене вповалку. Не настоятельницей, разумеется. Сперва просто послушницей. Если бы ты знала, Ольга, сколько в том сене было блох, клопов и мышиных гнезд! А чего стоило приучить сестер мыться! – она прикрыла глаза, вспоминая начало своей жизни здесь.
Я с удивлением замечала в этой женщине некую внутреннюю жесткость, стержень, который ее держал. Но совершенно не понимала, откуда он взялся. Там, в нашем прошлом мире, сестра моя получала деньги и власть опосредованно, через мужчин. Сперва от отца, потом от своего жениха. Но этого ей оказалось мало, и она протянула руки за моим мужчиной. Она получала все то, что хотела. Мне она казалась красивым, но паразитирующим на деревьях растением. Мать Тересия была иной, и мне стало интересно, что именно она изменила в себе…
– Когда я пришла в себя и отстрадала по собственной красоте, я начала думать, а затем сравнивать тебя и себя. Раньше мне казалось, что ты слабее. У тебя никогда не было таких ресурсов, как у меня. Ты и в той жизни довольствовалась жалкой комнатенкой и самой дешевой одеждой. Ты ходила на работу и обслуживала себя сама: стирала, убирала, готовила… Вот это вот все, на что женщины тратят львиную часть сил и времени. Знаешь, Ольга, для меня прямо болезненным был вопрос: почему ты смогла приспособиться, а я вляпалась в такое дерьмо? – она передернула плечами, как будто физически прикоснулась к чему-то неприятному.
– Ну и какие же ответы ты нашла на этот вопрос?
– Именно в этом и была твоя сила. Звучит, наверно, не очень понятно, – снова хмыкнула она. – Но я постараюсь объяснить. Тебе не нужен был мужчина, чтобы получить ресурсы. Ты медленно и по капле добывала их сама. Меня же этому никогда не учили. Всегда были мама, папа, поклонники, а потом и жених… Так вот, после того, как я стала добывать ресурсы сама, я и начала превращаться в то, что ты видишь перед собой, – она несколько жестко улыбнулась и спросила: – Поди, ожидала увидеть здесь, на месте матери настоятельницы блаженную монашку со словами о любви к Господу?
– Ну, что-то вроде того, – миролюбиво улыбнулась я. – Конечно, я была готова к тому, что меня попросят сделать небольшой взнос на богоугодные дела.
Мать Тересия рассмеялась тем знакомым, чуть визгливым смехом моей сестры и, отрицательно покачав головой, с улыбкой ответила:
– С чего ты взяла, что я стану отказываться от взноса? Запомни, если порыться в душе практически у любой настоятельницы или настоятеля, ты откопаешь еретика и бунтаря или, как минимум, циника. Деловая хватка и вера не всегда дружат между собой. Нет-нет, – она слегка махнула рукой, не давая мне вставить слово. – Среди нас, безусловно, есть и искренне верующие люди. Но в целом настоятель любого монастыря, прежде всего крепкий хозяйственник. Для богоугодных бесед и утешения страждущих есть моя заместительница, мать Антисса. Она спокойна, не глупа, и все на свете объясняет промыслом Божьим. Но чтобы те же самые сестры во Христе не голодали, не сидели зимой у холодного камина, чтобы они могли оказывать людям помощь и даже спасать кого-то, нужна самая банальная вещь: деньги. Так вот, запомни, сестрица: самые почитаемые монастыри, которые оказывают помощь людям, управляются такими, как я.
После такой небольшой отповеди я даже не рискнула спросить у нее: есть ли в ней самой хоть капля веры. Вопрос этот сложен был даже для меня. А уж слушать, что там думает мать Тересия о высших силах, я точно не хотела.
