Текст книги "Об искусстве"

Автор книги: Поль Валери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

Эриксимах. Да нет же, Федр!.. Родонита – другая, удивительно нежная: глаз не устанет ею любоваться.

Сократ. Но тогда как же зовется это легкое и упругое чудо?

Эриксимах. Родония.

Сократ. Ухо Родонии неизъяснимо связано с ее стопой.

Эриксимах. Я ведь знаю их всех – вместе и поодиночке. Могу назвать вам все их имена. Они складываются в небольшую поэму, которую легко запомнить: Нипс, Нифоя, Нэма; Никтерида, Нефела, Нексида; Ро-допита, Родония, Птила... Что касается маленького уродливого танцора, его зовут Неттарион... Но царица Хора еще не появилась...

Федр. Кто же царствует над этими пчелками?

Эриксимах. Изумительная, несравненная танцовщица -Атиктея!5

Федр. Как ты их знаешь!

Эриксимах. Все эти прелестные существа носят по нескольку разных именОдними их наделили родители, другими – наперсники...

Федр. Это ты – наперсник!.. Ты слишком хорошо их знаешь!

Эриксимах. Я знаю их более чем хорошо, и в каком-то смысле еще лучше, чем знают себя они сами. О Федр, разве я не врачеватель?.. Во мне, через меня проходит тайный обмен всевозможных тайн врачевания и всяческих тайн танцовщиц! Они обращаются ко мне по каждому поводу. Вывихи, нарывы, сердечные горести, самые различные превратности их ремесла (в том числе и превратности необходимые, которые объясняются великой подвижностью их занятия) – и загадочные их недуги; даже ревность, искусству она обязана или же страсти, – и даже сны!.. Знаешь ли ты, что подчас танцовщице достаточно нашептать мне свой тягостный сон, и я, например, могу ей сказать, какой зуб у нее испорчен?

Сократ. О поразительный человек, узнающий по грезам болезни зубов, так ты, может быть, думаешь, что у философов все зубы гнилые?

Эриксимах. Да сохранят меня боги от укуса Сократа!

Федр. Смотрите-ка лучше, что делает этот лес рук и ног!.. Несколько женщин творят сотни вещей. Сотни светильников, сотни мелькающих перистилей – беседки, колонны... Образы тают, уносятся... Это – рощица с сотнями прекрасных рук, взвиваемых дуновеньями музыки!

Какой еще сон, Эриксимах, способен выразить столько смятений, столько рискованных метаморфоз наших душ?

Сократ. Да ведь это, дорогой Федр, не сон, а прямая его противоположность!

Федр. Но я во сне... Мне грезится нега, которая без конца себя множит в сплетениях, в круговороте девических форм. Мне грезятся невыразимые соответствия, которые связывают в душе чередования, белоснежные взмахи этих мерных конечностей и голоса этой приглушенной музыки, как будто вобравшей в себя и в себе уносящей весь видимый мир... Как некий сложный мускатный запах, я впиваю пеструю смесь этих чарующих Дев; и дух мой блуждает в этом лабиринте граций, где каждая то исчезает с одной из подруг, то появляется снова с другой.

Сократ. Пойми же, о чувственная душа, что перед тобою нечто противоположное сну и чуждое всякой случайности... Но что еще, Федр, может быть противоположно сну, если не какой-то другой сон?.. Зоркий, сосредоточенный сон самой Мысли!.. И что, в таком случае, могло бы пригрезиться Мысли? Если бы Мысль грезила – напрягшись и выпрямившись, с настороженным взглядом, со сжатым ртом, скрепив печатью свои уста, – разве не то же она бы увидела, что видится нам теперь: этот мир точных сил и совершенных иллюзий?.. Сон-то сон, но сон, весь исполненный соразмерности, весь пронизанный стройным порядком, весь – из действий и связных периодов!.. Кто знает, какие мы видим здесь царственные Законы, которым грезится, будто они явили себя в ясных ликах и сошлись воедино, дабы показать смертным, как реальное, призрачное и отвлеченное могут сливаться и строить целое волею Муз?

Эриксимах. В самом деле, Сократ, эти образы – бесценный клад. Не считаешь ли ты, что мысль бессмертных есть именно то, что мы видим, и что эти сонмы благородных подобий – бесконечных чередований, замен, превращений, которые на глазах у нас вторят друг другу и друг из друга выводятся, – делают нас причастными божественной мудрости?

Федр. Как чист, как изящен этот маленький розовый храм, который они образуют, собравшись в кружок! Он вращается медленно, как сама ночь!.. Он рассыпается – рассыпаются девушки, туники взлетают, и кажется, это боги надумали новое!..

Эриксимах. Божественная мысль разлилась теперь пестрым множеством радужных стаек; она снова и снова рождает их сладостные порывы – нежные вихри, в которых тела, сливаясь по два и по три, не могут уже разлучиться... Одна из них кажется пленницей. Ей не выбраться больше из этих волшебных сплетений!..

Сократ. Но что это с ними?.. Они столпились, они убегают!..

Федр. Они устремились к дверям. Они склоняются В приветственном поклоне.

Эриксимах. Атиктея!.. Атиктея!.. О боги, трепетная Атиктея!

Сократ. Она вся из воздуха!

Федр. Пташка!

Сократ. Тело без плоти!

Эриксимах. Бесценное!

Федр. О Сократ, можно подумать, что она внимает каким-то незримым фигурам!

Сократ. Или же отдается какому-то благородному жребию!

Эриксимах. Смотри, смотри!.. Она начинает – ты видишь? – совершенно божественным шагом. Это – простая круговая ходьба... Она начинает с вершин своего искусства; с естественной легкостью она проходит высотами, которых достигла. Эта вторая натура бесконечно далека от первой, но она должна точь-в-точь на нее походить.

Сократ. Как никто, наслаждаюсь я этой великолепной свободой. Все девушки замерли, как зачарованные. Те, что играют, вслушиваются в свои звуки, не отрывая от нее глаз... Они отдаются происходящему и как будто хотят еще приумножить совершенство сопровождения.

Федр. Одна из них, кораллово-розовая, диковинно изогнулась и дует в огромную раковину.

Эриксимах. Длинная флейтистка тесно сплела свои тонкие ляжки и, вытягивая изящную ногу, отбивает такт... О Сократ, что ты думаешь о танцовщице?

Сократ. Это крохотное существо, Эриксимах, наводит на размышления... Оно собирает, уносит в себе ту силу величия, которая была рассеяна в каждом из нас и таилась незримо в участниках этого пиршества... Простая ходьба – и перед нами богиня, а мы – почти боги!.. Простая ходьба, простейшее чередование!.. Как если б она воздавала пространству великолепием множимых, строго тождественных действии и чеканила пяткой звонкие слитки движения. Она словно числит, отсчитывает кружочками чистого золота то самое, что мы бездумно растрачиваем грубой монетой шагов, когда движемся к некой цели 6.

Эриксимах. Она позволяет нам, дорогой Сократ, осознать наши действия, ясно показывая нашим душам то, что наши тела совершают слепо. Озаренные ее поступью, безотчетные наши движения кажутся нам подлинным чудом. Одним словом, они дивят нас, как это и быть должно.

Федр. Так значит, ты находишь в этой танцовщице что-то сократическое, раз она учит нас, посредством ходьбы, немножко лучше себя понимать?

Эриксимах. Ну конечно. Ведь наши шаги настолько легки для нас и настолько привычны, что мы никогда не удостаиваем их особого внимания и даже не замечаем странности этих движений. Лишь увечные и паралитики в своей немощи восхищаются ими... Так что мы просто не помним о них, когда они ведут нас, как им это свойственно; они зависят от места, от цели, от настроения и состояния человека, даже от освещения дороги; мы же их расточаем совершенно бездумно. А теперь присмотритесь, как шествует Атиктея по этой безукоризненной, чистой, свободной, слегка пружинящей глади. В это зеркало своих усилий она мерно роняет чередующиеся упоры: пятка клонит тело к носку, затем другая стопа, опускаясь, его подхватывает, устремляет вперед, и все повторяется сызнова; а тем временем ее прелестная маковка чертит в застывшем мгновении гребень кудрявой волны.

Поскольку в каком-то смысле это гладь абсолютная, – ее ведь очистили от всего, что может вызвать сбивчивость или заминку, – этот царственный шаг, который сам себе служит единственной целью и в котором не остается ничего лишнего, становится совершеннейшим образцом.

Замечаешь ли ты, какое изящество, какую невозмутимую безмятежность поселяет в душе широта ее благородной поступи? Этот размах шагов согласуется с их частотой, которая в свой черед непосредственно вытекает из музыки. А с другой стороны, частота и длина тайно связаны ростом...

Сократ. Ты так хорошо об этом говоришь, ученейший Эриксимах, что я невольно вижу то, что подсказывает твоя мысль. Я вижу женщину, которая своим движением рождает во мне ощущение неподвижности. Я слежу лишь за неизменностью ритма...

Федр. Она останавливается в кругу этих соразмерных граций...

Эриксимах. Сейчас вы увидите!..

Федр. Она закрывает глаза...

Сократ. Вся она – в этих закрытых глазах, вся – в затаенности ожидания, где осталась наедине со своей душой... Она чувствует, как ее существо разрешается неким событием.

Эриксимах. Приготовьтесь же... Тише, тише!

Федр. Восхитительный миг... Но эта тишина – само противоречие... Как удержаться и не воскликнуть: "Тише!"

Сократ. Поистине девственный миг. А следом – другой, когда нечто должно оборваться в душе, в ожидании, в каждом из нас... Нечто -оборваться... И вместе с тем это – как вяжущий узел.

Эриксимах. О Атиктея! Как ты изумительна в этом преддверии!

Федр. Кажется, снова в ней разливается нежная музыка, – снова, но по-иному... Расправив ей крылья, она...

Эриксимах. Музыка заменяет ей душу.

Сократ, В эту минуту, которой вот-вот предстоит умереть, вы, о Музы, всемогущие владычицы!

Как сладостно замирают дыхания и сердца!.. Тяжесть свергается к ее ногам; и этот длинный покров, который упал совершенно бесшумно, все объясняет. Тело ее можно видеть только в движении.

Эриксимах. Глаза ее вернулись к свету...

Федр. Насладимся же этим ускользающим мигом, когда в ней возникает новый порыв!..

Так, подойдя к краю крыши, птица вдруг отрывается от прекрасного мрамора и уходит в полет...

Эриксимах. Больше всего на свете я люблю то, что должно наступить; даже в страсти я не нахожу ничего, что могло бы затмить своей прелестью ее самые первые ощущения. Всякому времени дня я предпочитаю зарю. Вот почему я с таким упоением наблюдаю, как занимается в этой смертной божественное движение. Смотрите!.. Оно уже брезжит в этом скользящем взгляде, который неудержимо клонит чело и нежные ноздри к озарившемуся плечу... И вся прекрасная цельная жила ее гладкого мускулистого тела постепенно натягивается, извивается, – вся, от стопы до затылка, трепещет... Она исподволь обозначает явленье рождающегося прыжка... Она не даст нам вздохнуть, пока вдруг не взметнется, отозвавшись, как молния, на долгожданный и неожиданный всплеск громозвучных кимвалов!..

Сократ. Наконец-то она входит в царство неповторимого и проникает в мир невозможного!.. До чего же, друзья мои, наши души едины перед этим чудом, равно для них явным и неодолимым!.. Как дружно впивают они прекрасное!

Эриксимах. Вся она обращается в танец и вся отдается подвижной стихии!

Федр. Полными смысла шагами она сперва как будто стирает с земли всю усталость и все неразумие...

И вот она строит над нами себе жилище: точно свивает гнездо в своих белых руках... А теперь вам не кажется, что стопами она ткет под собой неразличимый ковер ощущений?.. Крест-накрест и снова крест-накрест она оплетает землю мгновениями!.. О, какой дивный узор, как искусно работают ее быстрые пальцы: они набегают, уносятся, они сходятся и расходятся, и друг друга преследуют, и разлетаются!.. Как легки они и как проворны, эти чистые мастерицы радостей утраченного времени!.. Эти ноги воркуют и ссорятся -точно две голубицы!.. Точка пространства заставляет их спорить, словно какое-то зернышко!.. Они разом вскипают и – еще, еще раз – сталкиваются в воздухе!.. 7 Клянусь Музами, ни к чьим ногам я так не тянулся устами!

Сократ. Дело в том, что твои уста завидуют красноречивости этих волшебниц! Тебе хотелось бы чувствовать свои слова легкокрылыми, как эти ноги, и украшать свою речь столь же живыми фигурами, как их прыжки!

Федр. Мне?..

Эриксимах. Да ведь он помышлял об одном: ему чудилось, что он нежно клюет этих резвых голубок!.. И все от страстного увлечения, с каким он отдается зрелищу танца. Что может быть естественней, Сократ, и что -непритворно загадочней?.. Наш Федр совсем ослеплен великолепными стойками и пируэтами Атиктеи; он их пожирает глазами, он к ним тянется всем существом; он чувствует, он уверен, что по губам у него пробегают легкие ониксы!.. 8 Не оправдывайся, милый Федр, и прошу тебя, не смущайся... В том, что ты ощущаешь, нет ничего беспричинного и ничего вполне ясного, -следовательно, ничего, что расходилось бы в какой-то мере с обычаями нашей живой машины. Разве мы не представляем собой некую органическую диковину? Не является ли наша жизненная система некой действующей бессвязностью и неким движущим беспорядком?.. Разве впечатления, желания, мысли не сочетаются в нас самым непреложным и самым непостижимым образом?.. Какое несоответствие причин и следствий!..

Федр. Но ведь сам ты прекрасно растолковал то, что я испытывал безотчетно...

Сократ. В самом деле, дорогой Федр, твое волнение можно понять. И сам я, чем больше смотрю на эту поразительную танцовщицу, тем более отдаюсь размышлениям о чудесном. Понять не могу, как сумела природа наделить эту хрупкую и тщедушную девушку столь чудовищной силой и живостью. Геркулес, обратившийся в ласточку, – существует ли такой миф?.. – И как удается этой головке, совсем крохотной и тугой, как молодая сосновая шишка, с такой четкостью порождать эту неистощимую перекличку всех ее членов и эти головокружительные порывы, которые она творит и множит, то и дело их прерывая, черпая их из музыки и тотчас вынося их на свет?

Эриксимах. А я думаю о силе насекомого, которое неуемным трепетанием крыльев поддерживает над землей свою тяжесть, свой звенящий клич и решимость!..

Сократ. Эта вот вьется в сетях наших взглядов точно пленная мушка. Но моя пытливая мысль бежит по ткани за нею следом, стремясь поглотить ею созданное.

Федр. Значит ли это, дорогой Сократ, что ты наслаждаешься только тем, что находишь в себе самом?

Сократ. О друзья мои, что же такое, в сущности, танец?

Эриксимах. Разве он не то, что мы видим?.. Что, по-твоему, может объяснить танец лучше самого танца?

Федр. Наш Сократ не успокоится, пока в каждой вещи не выловит душу – и даже душу самой души!

Сократ. Но что же такое танец и что могут поведать шаги?

Федр. О, прошу вас, давайте еще бездумно понаслаждаемся очарованием этих движений!.. Направо, налево, вперед и назад, вниз и вверх, – кажется, что она расточает дары, ароматы, благовония и поцелуи, что саму свою жизнь она отдает каждой точке небесной и мировым полюсам...

Она чертит узоры и розы, подвижные звезды и магические круги... Она летит из кольца, как только оно сомкнется... Она летит, настигает видения!.. Она сорвала цветок, и он сразу же обернулся улыбкой!.. О, как хочет она разуверить нас этой безмерной легкостью в том, что действительно существует!.. Она заблудилась в лабиринте звуков, она хватается за какую-то нить... Милосердная флейта стала ее избавительницей! О, мелодия!

Сократ. А теперь кажется, что ее обступили призраки... Она дарит им жизнь, от них ускользая; но стоит ей повернуться, нам чудится тотчас, что она является взору бессмертных!

Федр. Не есть ли она душа всякого вымысла – беглянка, порхающая изо всех щелей жизни?

Эриксимах. Ты думаешь, что она хоть что-либо об этом знает? Думаешь, кроме высоких подскоков, батманов и антраша, которые она в свое время выучила путем долгих усилий, она притязает еще на какие-то чудеса?

Сократ. В самом деле, можно взглянуть на вещи и в свете этой бесспорной истины... Холодный взгляд легко счел бы ее одержимой – эту диковинную неуемную женщину, которая то и дело вырывается из своей собственной оболочки. Между тем как ее обезумевшие конечности словно бы рвут друг у друга землю и воздух, ее голова, запрокинувшись, влачит по полу распущенные волосы; ее нога оказалась на месте ее головы; и ее палец чертит во прахе какие-то знаки!.. В конце концов, что это значит?.. Стоит только душе опомниться и отрешиться, как в этом комическом буйстве она увидит лишь нечто странное и отвратительное... Если угодно, душа моя, все это просто нелепо!

Эриксимах. Так значит, ты можешь по настроению понимать или не понимать, видеть по своей прихоти прекрасное или смешное?

Сократ. Это было бы совсем неплохо...

Федр. Хочешь ли ты сказать, дорогой Сократ, что твой рассудок готов уподобить танец некоему чужестранцу, чей язык он презирает и чьи манеры кажутся ему дикими, даже, может быть, неприличными, а то и вовсе бесстыжими?

Эриксимах. Порою рассудок представляется мне способностью нашей души ничего не понимать в нашем теле!

Федр. Однако я, Сократ, наблюдая за танцовщицей, познаю множество самых разных вещей и множество связей между вещами, которые тотчас сливаются с моей собственной мыслью и, можно сказать, как бы мыслят за Федра. Я открываю в себе такие прозрения, к которым бы ни за что не пришел, одиноко общаясь со своей душой...

Только что, например, мне казалось, что Атиктея выражала собой любовь... Какую любовь?.. Не ту и не эту, не какое-то преходящее увлечение!.. Правда, она и не думала изображать влюбленную... Никакой пантомимы, никакого театра! Нет-нет! К чему, друзья мои, разыгрывать роль, когда есть движение и размер – то, что в реальности более всего реально?.. Итак, она выражала само существо любви!.. Но что же оно такое?.. Из чего оно состоит?.. Как его определить, как передать словами? Мы прекрасно знаем, что душа любви представляет собой непреодолимое различие влюбленных, тогда как нежная ее плоть есть не что иное, как общность их вожделений. И, стало быть, нежные линии, божественные прыжки, изящные неподвижные стойки призваны рождать в танце такое универсальное существо, у которого нет ни лица, ни тела, но которое обладает силой, временем и уделом, которому даны жизнь и смерть; которое, собственно, и есть не что иное, как жизнь и смерть, ибо желание, если оно разгорелось, не знает ни сна, ни минуты покоя 9.

Вот почему одна – единственная танцовщица способна явить его взорам в своих прекрасных движениях. Все, Сократ, все в ней было любовью!.. В ней были шалости, слезы и ребяческие притворства! Чары, горести, приношения; и внезапные радости, и сомнения, и печально роняемые шаги... Она славила все чудеса разлуки и близости; и порою казалось, ее овевали невообразимые бедствия!.. А теперь посмотрите вы на нее и воздайте хвалу Афродите! Не правда ли, она вдруг превратилась в настоящую морскую волну?.. То тяжелее, то легче своего тела, она взметается, словно бьет о скалу, – и опадает лениво... Это плещет волна!

Эриксимах. Федр непременно хочет уверить нас, что она нечто изображает.

Федр. Как ты считаешь, Сократ?

Сократ. Изображает ли она что-либо?

Федр. Ну да. Ты согласен, что она нечто изображает?

Сократ. Ничего, милый Федр. И все, Эриксимах. Любовь, как равно и море, и саму жизнь, и мысли... Вы разве не чувствуете, что перед нами не что иное, как чистый акт бесконечных метаморфоз? 10

Федр. Ты знаешь, божественный Сократ, с каким искренним, с каким безраздельным доверием вручил я себя твоей несравненной премудрости, с тех пор как с тобой познакомился. Я не могу тебя слушать, не веря тебе, и не могу тебе верить, не гордясь в то же время собой, своей верой в тебя. Но слышать, что Атиктея ничего своим танцем не выражает, что он не является прежде всего изображением любовных восторгов и чаровании, для меня просто невыносимо...

Сократ. Да ведь ничего столь ужасного я пока еще не сказал!.. О друзья мои, я все время вас спрашиваю, что же такое танец; оба вы это как будто знаете, – но знаете каждый свое! Один говорит, что в танце нет ничего, кроме танца, что он только то, что видят здесь наши глаза; другой непременно хочет уверить, что танец нечто изображает и что, стало быть, он отнюдь не только в себе самом, но главным образом – в нас. Что до меня, друзья, мое сомнение не убывает!.. Мысли мои изобильны, что никогда не служит хорошим знаком!.. Изобильны, сбивчивы и одинаково неотвязны...

Эриксимах. Ты сетуешь на свое богатство!

Сократ. Избыток ведет к неподвижности. А я, Эриксимах, жажду движения... Мне нужна теперь та легкая сила, которая присуща пчеле и которая в свой черед является самым ценным сокровищем танцовщицы... Мой разум нуждается в такой силе и в таком напряженном движении, благодаря которым насекомое может повиснуть над морем цветов; которые делают его звонким властителем пестрого множества их головок; которые, повинуясь ему, относят его то к одной, то к другой – то к какой-нибудь розе, красующейся чуть поодаль; и которые позволяют ему коснуться ее, от нее устремиться или ее пронзить... Эта сила и это движение вмиг разлучат его с той, которой оно пресытилось; и они же тотчас возвратят его к ней, если в нем вспыхнет желание испить до последней капли оставшийся сок, чей сладостный вкус неизбывно преследует его в полете... 11. Или же, Федр, мне нужно искусное проворство танцовщицы, которая, проникнув в гущу моих мыслей, сумеет их исподволь, одну за другой, пробудить и, вызвав их из мрака моей души, явит их свету ваших умов в самом лучшем порядке, какой только возможен.

Федр. Продолжай, продолжай... Я вижу пчелу у тебя на устах и танцовщицу в твоем взгляде.

Эриксимах. Продолжай, о несравненный мастер в божественном искусстве вверяться рождающейся идее!.. Всегда удачливый виновник неотразимых следствий диалектической случайности!.. Продолжай! Тяни золотую нить... Извлеки из своих отрешенных глубин некую живую истину! 12

Федр. Случай покорен тебе. Он нечувствительно преображается в знание по мере того, как твой голос его настигает в лабиринте твоей души!

Сократ. Но сперва я намерен расспросить нашего врачевателя!

Эриксимах. Я к твоим услугам, дорогой Сократ.

Сократ. Ответь же мне, сын Акумена, о Терапевт Эриксимах, ты, который так мало веруешь в скрытую силу горчайших снадобий и таинственных благовоний, что вовсе их не используешь; ты, далее, который, зная не хуже любого щеголя все секреты искусства, как равно и природы, не рекомендуешь, однако, и не восхваляешь ни мазей, ни масел, ни загадочных притираний; ты, наконец, который не полагаешься на эликсиры и не веришь в тайные зелья; о, врачующий без настоев и отрицающий все, что – порошки это или капли, лепешки, шарики или комочки, драгоценные камни или кристаллы – липнет к языку, проходит сквозь обонятельный свод и, достигнув орудий чихания или тошноты, убивает либо живит; ответь, милый друг мой Эриксимах, из всех целителей наиболее сведущий в своем ремесле; ответь же мне: знаешь ли ты среди этого множества подвижных и эффективных веществ и среди всех этих мудреных составов, в которых твоя ученость видит лишь средства тщетные и презренные, – скажи, знаешь ли ты в сокровищнице фармакопеи какой-то особый бальзам или какое-то противоядное тело от этого недуга из недугов, этой отравы из отрав, от этого яда, враждебного всякой природе?..

Федр. Какого яда?..

Сократ.... Имя которому: тоска жизни!.. Я разумею под этим – пойми меня хорошо – отнюдь не тоску преходящую; не тоску от усталости, не тоску, чье начало известно, и не ту, чьи пределы видны; но тоску совершенную, тоску чистую – тоску, чей источник не в горе, не в немощи, ту, что уживается с самым счастливым на вид уделом, – одним словом, такую тоску, у которой нет иного содержания, кроме самой жизни, и нет другой причины, кроме ясновидения живущего. Абсолютная эта тоска есть, в сущности, не что иное, как жизнь во всей хвоей наготе, когда она пристально себя созерцает.

Эриксимах. В самом деле, стоит нашей душе очиститься от всего мнимого, отказаться от всяческих ложных прибавок к сущему, и бытие наше тотчас столкнется с опасностью такого холодного, точного, здравого и бесстрастного рассмотрения человеческой жизни, такой, как она есть.

Федр. Жизнь омрачается под воздействием истины, как опасный гриб, если его разломать, темнеет под действием воздуха.

Сократ. Я спросил тебя, Эриксимах, есть ли такое лекарство.

Эриксимах. К чему лечить столь разумный недуг? На свете, конечно же, нет ничего более пагубного и откровенно враждебного естеству, нежели видеть вещи такими, как они есть. Холодная и совершенная ясность есть яд, с которым невозможно бороться. Когда сущее предстает нам во всей наготе, наше сердце не в силах выдержать... Достаточно одной капли этой леденящей лимфы, чтобы ослабить в душе пружины и трепет желания, уничтожить любую надежду и убить всех богов, пребывающих в нашей крови. Силы душевные, самые благородные краски постепенно меркнут и угасают. Прошлое обращается к горстку пепла, будущее – в малую льдинку. Душа узнает себя вдруг в некой пустой и законченной форме. Таковы вещи, как они есть, стоит им только сойтись, обозначиться и сочетаться самым точным и самым губительным образом... О Сократ, мир не может прожить ни минуты, оставаясь лишь тем, что он есть. Странно подумать, что это единое Все неспособно удовлетвориться собой!.. Именно страх быть таким, как он есть, заставил его сотворить себе, нарисовать для себя мириады личин; больше ничем нельзя объяснить существование смертных. Но для чего же смертные созданы?.. Их назначение – понимать. Понимать? Но что это значит?.. Понимать означает одно: быть не тем, что ты есть... И вот люди мыслят и грезят, внося в природу источник бесчисленных заблуждений и сонмы чудес!..

Ошибки, иллюзии, игра зеркал разума придают глубину и жизнь беспомощной громаде мира... Идея заносит в сущее семя несуществующего... Но порою вдруг объявляется истина и нарушает гармонию этой системы миражей и обманов Тотчас все оказывается на краю гибели, и сам Сократ вопрошает меня о лекарстве от этого безнадежного случая ясновидения и тоски!..

Сократ. Ну что ж, Эриксимах, раз такого лекарства нет, ты, быть может, мне скажешь хотя бы, какое состояние наиболее противоположно этому состоянию полного отвращения, убийственной трезвости и безжалостной очевидности?

Эриксимах. Прежде всего, пожалуй, любое неистовство, кроме меланхолического.

Сократ. А еще?

Эриксимах. Опьянение, как и все те иллюзии, что бывают обязаны хмельным парам.

Сократ. Хорошо. Но скажи, существует ли опьянение, источник которого не в вине, а в чем-то другом?

Эриксимах. Разумеется. Любовь, ненависть, алчность тоже пьянят!.. Чувство власти...

Сократ. Все это придает жизни вкус и яркость. Но возможность испытывать чувства ненависти, любви или стать обладателем огромных богатств зависит от каждой превратности бытия... Так не думаешь ли ты, Эриксимах, что опьянение наиболее благородное, наиболее чуждое этой безмерной тоске есть опьянение, порождаемое нашими действиями? Наши действия, и особенно те, что приводят в движение наше тело, иногда погружают нас в состояние странное и восхитительное... Оно абсолютно противоположно тому печальному состоянию, в каком мы оставили трезвого и неподвижного наблюдателя, которого только что мысленно вообразили.

Федр. Но если каким-то чудом он загорится внезапно страстью к танцу?.. Если он вдруг захочет избыть эту трезвость ради проворной легкости; и если, стало быть, желая как можно полнее внутренне преобразиться, он попытается заменить в себе свободу рассудка свободой движения?

Сократ. Тогда он сразу же объяснит нам то самое, что мы пытаемся сейчас понять... Но я хочу задать Эриксимаху еще один вопрос.

Эриксимах. Я к твоим услугам, дорогой Сократ.

Сократ. Ответь же мне, мудрый врач, – ты, который в своих путешествиях и в своих ученых занятиях углубил познание всего живого; ты, о великий знаток форм и капризов природы, прославившийся в описании замечательных тварей и растений (вредных и полезных, успокоительных и целебных, дивящих, гадких, забавных, а также сомнительных и, наконец, не существующих вовсе), – ответь, не слыхал ли ты о тех странных животных, которые водятся и размножаются в пламени?

Эриксимах. Ну конечно!.. Их формы и их повадки, дорогой Сократ, хорошо изучены; правда, недавно кое-кто попытался оспорить само их существование. Я весьма часто описывал их моим ученикам; однако у меня никогда не было возможности наблюдать их своими глазами.

Сократ. Так не кажется ли тебе, Эриксимах, и тебе, милый Федр, что это трепетное создание, которое дивно порхает в лучах наших взглядов, что эта огненная Атиктея, чье тело мгновенно дробится, срастается, возносится и опадает, распускается и сворачивается, точно принадлежит иным, не нашим, созвездиям, – что она живет и, видимо, чувствует себя прекрасно в стихии, родственной пламени, – в легчайшей субстанции музыки и движения, где, вдыхая немеркнущую энергию, всем существом своим отдается чистой стремительной ярости беспредельного ликования?.. Если сравнить наше тяжелое и уравновешенное начало с этим состоянием ослепительной саламандры, не кажется ли вам, что привычные наши действия, порождаемые сменяющимися потребностями, что наши случайные жесты, движения подобны каким-то сырым материалам, какой-то нечистой материи времени, – тогда как этот восторг, это сверкание жизни, эта царственная упругость, это самозабвение в наивысшей легкости, какую мы можем извлечь из себя, наделены свойствами и могуществом пламени, в котором сгорают стыд и тоска, и нелепица, и однообразная пища существования, озаряя нас блеском божественной силы, укрывшейся в смертной?

Федр. Изумительный Сократ, взгляни поскорей, и ты убедишься, насколько ты прав!.. Взгляни на нее – на трепетную! Можно подумать, что танец, как пламя, вырывается из ее тела!

Сократ. О, Пламя!.. 13

Эта девушка, может быть, неразумна?..

О, Пламя!..

И кто знает, из каких суеверий и вздора складывается ее обыденная душа?..

О, Пламя, однако!.. Стихия живая и дивная!..

Но что же такое пламя, друзья мои, если оно не само мгновение?.. То, что безумно, то, что радостно и восхитительно в чистом мгновении!.. 14 Пламя есть зримость мгновения, пробегающая между землею и небом. О друзья мои, все, что переходит из тяжелого состояния в состояние летучее, должно испытать этот огненный и лучезарный миг...

А с другой стороны, не есть ли пламя неуловимый и яростный образ благороднейшей гибели?.. То, чему более никогда не бывать, великолепно сбывается у нас на глазах!.. То, чему более никогда не бывать, должно сбыться с неподражаемым великолепием!.. Как голос поет исступленно, как пламя безумно поет между материей и эфиром, как с яростным воем оно из материи рвется в эфир, не так ли, друзья мои, и могучий Танец – не есть ли он освобождение нашего тела, одержимого духом лжи и той ложью, какую несет в себе музыка, опьяненного своим отрицанием тщетной реальности?.. Взгляните на это тело, которое взмывает, как пламя, слизывающее пламя, – взгляните, как попирает оно, как топчет действительно сущее! Как исступленно, как радостно уничтожает оно саму точку, в которой находится, как опьяняется безмерностью своих превращений!