Текст книги "Миры Пола Андерсона. Т. 14. Терранская Империя"

Автор книги: Пол Уильям Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

– За мной!

Снова вниз – трещат выстрелы, сверкают лучи, и вдруг такой знакомый жалобный крик за спиной. Драун притормозил, обернулся – его старший сын Ниесслан, надежда рода, падал по спирали вниз с полу оторванным крылом. Отряд пронесся мимо.

– Я иду, мой мальчик! – Драун скользнул вслед за сыном. Ниесслан лежал без чувств. Его кровь обагрила пыль. Вторая атака ифриан провалилась – их смяли, прежде чем они успели приблизиться к каре. Помня приказ избегать лишних потерь, они поднялись вверх и пропали из виду. К Драуну двинулся взвод. Он встал над Ниессланом и стрелял, пока мог.

– Уничтожить все, что у них еще осталось на орбите, – приказал Кахаль. – Нам нужна свобода для прохода наших транспортов.

– Хр-р-м, – прочистил горло его начальник штаба, – известно ли адмиралу, что вражеские корабли…

– Да. Они идут к планете. Ясно как день, что все, кто может сесть, постараются это сделать. Остальные будут их прикрывать.

– Может быть, организовать заграждение?

– Нечем. Расправа с этими фортами опустошит наши арсеналы. Первый наш долг – вытащить своих людей из той мясорубки, в которую мы… их послали. – Кахаль втянулся. – Если можно будет выделить какие-то крохи из боя на орбите – пусть тогда займутся авалонцами, но очень экономно расходуют боеприпасы и полагаются в основном на лучевое оружие. Не думаю, чтобы им удалось много сбить. Остальных придется пропустить – возможно, себе на беду. – Он осклабился. – Как вечно твердил нам в Академии старый профессор By Тай – помнишь, Джим? «Лучшее, что может лежать в основе решения, – это наша оценка вероятностей».

Тропические штормы Авалона более свирепы, чем может вообразить себе житель планеты с более низким облучением и не таким быстрым вращением. Отправка тяжелобольных была отложена на сутки. Кроме угрозы потерять транспорт, следовало опасаться и того, что такой ливень убьет кое-кого из пациентов еще по дороге от барака до трапа.

Более или менее здоровые, прибывшие позднее, занялись постройкой дамб. Радио, треща от атмосферных помех, сообщало, что по всем оврагам несутся потоки.

Ничто из этого не волновало Рошфора. Он находился где-то посредине: слишком слаб для работы, но недостаточно болен для немедленной отправки. Он сидел, съежившись, на стуле среди сотни таких же, как он, в душном вонючем бункере, боролся с ознобом и тошнотой, накатывавшими на него волнами, и вспоминал порой смутно Табиту Фолкейн, а порой – Ахмеда Насутьона, умершего три дня назад.

Авалонские корабли, сумевшие прорваться сквозь строй, садились на Экватории, и офицеры гражданской обороны распределяли их по местам.

Шторм наконец отбушевал. С разорванной имперской базы поднялись первые корабли – боевые, прокладывавшие путь для наскоро организованных госпиталей в воздухе. К ним присоединились истребители с орбиты.

Тогда наземная и воздушная техника Авалона открыла перекрестный огонь. В битву вступили космические корабли колонистов.

Дэниел Холм сидел перед сканнером, передававшим его слова и изображение на самые мощные передатчики планеты и дальше, где его непременно должны были услышать:

– …Мы загородили им путь к отступлению. Вы не сможете разгромить нас так быстро, чтобы успеть спасти, по нашим оценкам, четверть миллиона человек. Даже и без нашего сопротивления половина из них не доживет до начала лечения. И мне не хочется говорить, насколько необратимы могут быть повреждения внутренних органов, нервов и мозга, не поддающиеся регенерации.

Но мы можем их спасти. Мы, авалонцы. У нас все подготовлено. Койки, персонал, диагностическое оборудование, коллодирующие препараты, восстановительные процедуры. Будем приветствовать ваши инспекционные комиссии и ваших медиков. Мы не желаем играть живыми людьми, как пешками. В ту же минуту, как вы согласитесь возобновить перемирие и отвести свой флот достаточно далеко, чтобы мы могли заранее подготовиться к атаке, – в ту же минуту наши спасательные команды вылетят в Скорпелуну.

Глава 18

Палата была чистая и удобная, но в ней лежало сорок мужчин, а экрана не имелось – да и мало кого заинтересовала бы местная программа. Оставалось либо читать, либо молоть языком. Большинство предпочитало последнее. Рошфор уже давно попросил себе наушники, чтобы читать без помех. Не снимал он их почти круглые сутки.

Поэтому хор восторженной похабщины до него не дошел. Он очнулся только от прикосновения к плечу. «Что, уже завтрак?»– подумал он, поднял глаза от «Населения Гайилы» и увидел Табиту.

Сердце подскочило и понеслось галопом. Руки так затряслись, что он с трудом снял наушники.

Она стояла спиной к шумной, пропахшей антисептиком палате так, словно позади не было ничего, кроме окна, открытого в синеву и цветение весны. Простой комбинезон скрывал ее формы. Но по лицу было видно, что она похудела. Скулы выступили сильнее, кожа стала еще темнее, а волосы, наоборот, светлее под солнцем пожарче того, что светит над Греем.

– Табби, – прошептал он и потянулся к ней.

Она взяла его руки в свои, но не сжала и почти не улыбнулась при этом.

– Здравствуй, Фил, – услышал он памятный гортанный голос. – Ты выглядишь лучше, чем я думала, когда мне сказали, что ты лежишь сразу под тремя капельницами.

– Видела бы ты меня вначале, – сказал он нетвердым голосом. – Ну, как ты? Как все?

– У меня все хорошо. Как почти у всех, кого ты знаешь. Драун и Ниесслан убиты.

– Очень жаль, – солгал он.

– Я бы приехала раньше, – сказала Табита, отпустив его руку, – но пришлось дожидаться отпуска, а потом искать тебя по компьютеру в списке пациентов и добираться сюда. У нас еще многого не хватает, и организация оставляет желать лучшего. – Зеленые глаза смотрели серьезно. – Но я была уверена, что ты на Авалоне – живой или мертвый. Хорошо, что живой.

– Как я мог оставаться вдали… от тебя?

Она опустила глаза.

– Как твое здоровье? Врачи слишком заняты, чтобы вдаваться в детали.

– Ну, когда я окрепну, меня хотят переправить в имперский флотский госпиталь, а там мне вынут печень и вырастят новую. На это уйдет около года, земного года – и я должен поправиться. Они мне это обещали.

– Превосходно, – деловым тоном сказала она. – Тебя хорошо здесь лечат? Уход нормальный?

– Да, если учесть обстоятельства. Но ребята, которые тут лежат, не совсем подходят мне для общения, а медикам, и авалонским, и имперским, некогда с нами разговаривать. Я был чертовски одинок, Табби, пока ты не пришла.

– Постараюсь прийти еще. Ты же знаешь, я на службе, а почти весь отпуск мне придется провести на Сент-Ли, приводя в порядок дела.

Его охватила слабость. Он откинулся на подушки и уронил руки на одеяло.

– Табби… ты не могла бы подождать… этот год?

Она медленно покачала головой и посмотрела ему в глаза:

– Может, мне надо было притвориться, пока ты не окрепнешь, Фил. Но я не умею притворяться, да и ты этого не заслуживаешь.

– Это из-за того, что я сделал…

– И из-за того, что сделала я. – Она наклонилась и, отведя трубки, положила руки ему на плечи. – Но ведь мы не стали ненавидеть друг друга, верно?

– Тогда почему бы нам друг друга не простить?

– Мне кажется, мы уже простили. Но разве ты не понимаешь? Когда боль утихла и я снова получила способность думать, я поняла, что все ушло. Ну да – дружба, уважение, дорогие сердцу воспоминания. А больше ничего.

– Разве этого недостаточно… чтобы начать сначала?

– Нет, Фил. Теперь я понимаю себя лучше, чем прежде Если бы мы попытались – я знаю, как рано или поздно стала бы обращаться с тобой. А этого я не хочу. Хочу сохранить в чистоте то, что у нас было.

Она нежно поцеловала его и выпрямилась.

Неловкий разговор продлился еще немного, а потом он отпустил ее под предлогом, что ему надо отдохнуть – в этом была доля правды. Когда она ушла, он в самом деле закрыл глаза и надел наушники, чтобы не слышать голосов своих сотоварищей.

«Может, она и права. И моя жизнь не кончена. Переживу, наверно, и это».Он вспомнил девушку из Флервиля и подумал, что хорошо бы его перевели в госпиталь на Эсперансе, когда – и если – перемирие станет миром.

Табита остановилась надеть гравиранец, оставленный в гардеробной. Госпиталь построили наспех на окраине Грея. (Она вспомнила, какие протесты встретило распоряжение маршала Холма, когда часть военной промышленности начала работать на медицину – и это в то время, когда война должна была вот-вот возобновиться. Комментаторы заявляли, что планируемые им мощности недостаточны для жертв массовой бомбардировки и слишком велики для пострадавших в сражении меньшего масштаба. Маршал ворчал в ответ: «Делаем что можем» – и упорно пробивал свой проект. Помогло то, что его поддержало командование гражданской обороны. Они знали, что замышляет маршал на самом деле – те, кто ценой нелегких усилий заставлял молчать орудия.) Табита стояла на склоне холма, покрытом изумрудным сузином и усеянном кустами ризника и чашами Будды – под ним раскинулся город, весь в садах, а дальше поднимался крутой берег и сверкал Фолкейнский залив. Ветер гнал ватные облачка и нес аромат жизнецвета, нашептывая что-то.

Она вдохнула его прохладу, такую пьянящую после Экватории. Да – для кого-то. Табита чувствовала себя странно опустошенной.

Зашумели крылья, и рядом опустилась ифрианка.

– Доброго тебе полета, Грилл, – сказала она.

Табита заморгала глазами – и узнала.

– Эйат! А тебе – доброй посадки. – «Какой унылый у нее голос, какие тусклые перья. Я не видела ее с того дня на острове».Табита взяла когтистую ручку в обе свои. – Как чудесно, что ты здесь, дорогая. Как поживаешь?

Поза Эйат, ее перья и пленка, затянувшая глаза, ответили на это без слов. Табита склонилась и обняла ее.

– Я тебя искала, – пробормотала та. – Всю битву я просидела дома – и еще долго оставалась там, пасла скот; мне надо было побыть одной, и говорили, что планета нуждается в мясе. – Она прислонилась головой к груди Табиты. – И вот я освободилась и прилетела сюда…

Табита поглаживала ее по спине.

– Я узнала, где ты служишь, и мне сказали, что в свой отпуск ты хотела побывать в Грее. Я ждала тебя и спрашивала в отелях. Сегодня в одном мне сказали, что ты остановилась у них, но сразу же куда-то ушла. Я подумала, что ты, наверно, здесь, и решила проверить – это легче, чем ждать.

– Что мне сделать для тебя, небесная подружка? Скажи.

– Это тяжело. – Эйат, не поднимая головы, до боли стиснула руки Табиты. – Аринниан тоже здесь. Он уже некоторое время работает в штабе своего отца. Я хотела встретиться с ним, и… – Она издала сдавленный звук – ифриане не плачут.

– Он избегает тебя, – догадалась Табита.

– Да. Он старается быть со мной добрым. То, что ему приходится стараться, хуже всего.

– Это после того случая…

– К-а-а-х. Я для него уже не та, что прежде. – Эйат взяла себя в руки. – Да и для себя самой не та. Но я надеюсь, что Аринниан поймет меня лучше, чем я сама.

– Разве он единственный, кто готов тебе помочь? А твои родители, братья и сестры, чотовики?

– Они ко мне не изменились. Да и с чего бы? В Воротах Бури такое… несчастье, как случилось со мной, считается именно несчастьем – не позором, не изъяном. Им не понять, что я чувствую.

– А ты страдаешь из-за Аринниана. – Табита хмуро поглядела на возмутительно прекрасный день. – Чем мне тебе помочь?

– Не знаю. Может быть… Если бы ты поговорила с ним… объяснила… попросила его за меня…

– Ах, попросила? – вспылила Табита. – Где он сейчас?

– На работе, наверно. Его дом…

– Я знаю адрес. – Табита встала. – Пошли, девочка. Не будем больше говорить. Погода замечательная, и мы с тобой полетаем всласть – у меня мотор, и я уже постараюсь измотать тебя как следует, – а к вечеру вернемся туда, где ты остановилась, и я уложу тебя спать.

…Настали сумерки. Над серебристыми водами еще светилась шафрановая заря, а вокруг уже залегла глубокая синева и проглянули ранние звезды. Табита опустилась перед дверью Аринниана. В окнах был свет. Она, не касаясь звонка, застучала в дверь кулаком.

Он открыл. Она заметила, что он тоже похудел, небрежно одет, устал и каштановые волосы не причесаны.

– Грилл! – воскликнул он. – Вот неожиданность… Входи же, входи.

Она решительно вошла, почти отпихнув его. В комнате стоял кавардак – хозяин, как видно, здесь только спал и наспех ел. Он нерешительно приблизился. До начала сражения они общались только по службе и всегда по телефону. А потом удостоверились, что другой жив – вот и все.

– Я… я так рад тебе, Грилл, – заикался он.

– Не могу того же сказать о себе, – оборвала она. – Сядь. Мне надо ткнуть тебя кое во что носом, святоша ты поганый.

Он растерянно подчинился. Она увидела, как он ошарашен, и ей вдруг не хватило слов. Несколько минут они молча смотрели друг на друга.

На Дэниела Холма смотрели с экранов Лио с Каровых Озер, Мэтью Викери, президент парламента, и Хуан Кахаль, адмирал Империи. Четвертый экран только что погас, показав видеозапись речи Траувэя, Верховного вивана планеты Ифри, в которой тот призывал Авалон сдаться, пока не случилось худшего и всей Сфере не продиктовали более жесткие условия мира.

– Слышали, господа? – спросил Кахаль.

– Слышали, – ответил Лио.

Холм чувствовал, как стучит в груди и висках – не то что быстро, но тяжело, словно молот. Сейчас бы сигару, которой нет – или выпить, что ему не рекомендуется – или проспать год, чтобы никто не будил. Хотя мы еще не в таком состоянии, как адмирал. Если кто и смахивает на ходячую смерть, так это он.

– И что вы на это скажете? – старческим голосом продолжал Кахаль.

– У нас нет желания сражаться, – объяснил Лио, – или усугублять страдания наших братьев. Однако мы не можем отдать то, что стоило нашему народу таких жертв.

– Маршал Холм?

– Не станете же вы атаковать нас, пока на планете ваши люди, – напрямик сказал тот. – Правда, и мы не станем вечно держать их здесь. Я уже говорил вам, что мы не собираемся заключать сделки за счет мыслящих существ. Надо только обговорить сроки и порядок их возвращения.

– Президент Викери? – Адмирал перевел взгляд на следующий экран.

– Обстоятельства заставили меня изменить свое мнение относительно стратегической обстановки, адмирал, – с улыбкой ответил политик. – Но я по-прежнему не приемлю никакого абсолютизма. Мой уважаемый коллега губернатор Саракоглу всегда производил на меня впечатление столь же разумного деятеля. Вы недавно имели с ним продолжительную беседу. В ней, безусловно, участвовали и другие хорошо осведомленные умы. Не говорилось ли там о возможности компромисса?

Кахаль поник:

– Я мог бы спорить и торговаться с вами еще много дней. Но что толку? Я поступлю по собственному усмотрению и сразу изложу вам тот максимум, который уполномочен предложить.

Холм вцепился в ручки кресла.

– По мнению губернатора, можно считать, что Авалон уже выполнил многие условия перемирия, – тягуче говорил Кахаль. – Орбитальных укреплений больше не существует. От флота осталось немного, так что его реквизиция не будет иметь для вас большого значения. Более того, у вас на планете фактически находятся имперские войска. Остаются лишь технические детали. Будем считать, что наши раненые и медики – это и есть оккупационные силы. Вашу военную технику нужно будет взять под контроль; довольно одного-двух людей на станции для того, чтобы соблюсти условие неиспользования этой техники в случае разрыва перемирия. Ну и так далее. Общая мысль вам ясна.

– Спасаете лицо, – буркнул Холм. – Угу. Это понятно. Но что потом?

– Предстоит составить мирный договор, – ответил безжизненный голос. – Скажу вам строго по секрету: губернатор Саракоглу настоятельно рекомендовал Империи не аннексировать Авалон.

Викери забормотал что-то. Лио сохранил спокойствие. Холм испустил вздох и откинулся назад.

Они все-таки добились своего. Все-таки добились.

Разговор, конечно, еще не окончен. Впереди бездна всяких придирок и мелочей. Но это уже неважно. Авалон останется ифрийским – останется свободным.

«Сейчас заору от радости. Нет, не сейчас – слишком устал. Может, потом».

Главное его счастье, тихое и глубокое, заключается в том, что сегодня можно будет пойти домой – к Ровене.

Глава 19

Не было никаких внезапных прозрений, драматических сцен и прощений. Но был один час, который Аринниан всегда будет вспоминать.

Работа у отца перестала отнимать у него все время Он получил возможность вернуться к своим занятиям. И решил, что нет ничего непрактичнее практической деятельности, если она направлена не туда, куда надо. Табита согласилась с ним Она сама подала в отставку с действительной службы. Вскоре, однако, ей пришлось вернуться на свой остров и заняться делами – хотя бы ради семьи своего компаньона. А он все еще был привязан к Грею.

Он позвонил Эйат, которая снимала в городе комнату– Не хочешь ли покататься на лодке?

– Да, – ответила она каждым перышком.

Погода не совсем благоприятствовала прогулке. Когда они вышли из залива, пошел дождь. В борт хлестали оливковые волны. С пасмурного неба били длинные копья, колющие кожу и выбивающие фонтанчики из воды.

– Пойдем дальше или вернемся? – спросил он.

– Пойдем дальше. – Она смотрела на берег, чуть видный за кормой. В море не было никого, пусто было и в воздухе. – Такое одиночество, такой покой.

Аринниан кивнул. Он был раздет, и чистая влага копилась у него в волосах, стекая потом по телу.

Она глядела на него через кокпит с крыши каюты.

– Ты хотел мне что-то сказать, – сказала она мимикой, добавив в помощь пару слов.

– Да. – Румпель трепетал у него в руке. – Прошлой ночью, перед ее отъездом… – На планха говорить больше ничего не требовалось.

– Небесный мой друг, – выдохнула она. – Я так рада за тебя, так рада. – Она протянула к нему крылья, вздрогнула и убрала их.

– Это навсегда, – с торжественной дрожью в голосе произнес он.

– Я никого бы так не желала для тебя, как Грилл. – Эйат присмотрелась к нему. – Но тебя что-то беспокоит.

Он закусил губу. Эйат ждала.

– Скажи, – вымолвил он наконец, опустив глаза, – ты видела нас со стороны. Как по-твоему – стою ли я ее?

Она ответила не сразу. Не услышав «да, конечно», которого ожидал, Аринниан испуганно взглянул на нее, но не осмелился прервать молчания. Волны гремели, и смеялся дождь. Наконец она сказала:

– По-моему, она обязательно добьется того, чтобы ты стоил.

Он проглотил пилюлю. Эйат начала извиняться, но как-то нерешительно.

– Я давно уже чувствовала, – сказала она, – что тебе нужен кто-то вроде Грилл, чтобы ты понял: то, что плохо для моего народа, хорошо для твоего… в этом смысл и цель вашей жизни.

Он собрался с духом и сказал:

– Да, я знал это – в теории. Табита предстала передо мной как блистательный факт. Раньше я ревновал. Да и сейчас ревную, а может, буду ревновать до самой смерти, не в силах себя побороть. Но она стоит того – стоит всего на свете. Я наконец-то понял, Эйат, сестренка, что она – не ты, а ты – не она, и хорошо, что вы обе такие, какие есть.

– Она подарила тебе мудрость. – Эйат съежилась под дождем.

Аринниан воскликнул, видя ее печаль:

– Позволь мне передать этот дар тебе. То, что случилось с тобой…

Она растерянно взглянула на него.

– Разве это хуже того, что случилось с ней? И я не прошу пожалеть меня (человеческое слово), сам виноват, но думаю, что мне пришлось еще тяжелее, чем вам обеим, когда я воображал, что телесная любовь грязна, что она в корне отличается от той любви, которую я питаю к тебе, Эйат. Теперь нам надо помочь друг другу. Я хочу, чтобы ты разделяла мои надежды.

Она спрыгнула вниз, приковыляла к нему, обняла его крыльями и положила голову ему на плечо, шепча что-то. Капли дождя сверкали в ее гребне, словно бриллианты короны.

Договор был подписан во Флервиле, в конце зимы. Церемония была самой скромной, и ифрийские делегаты почти сразу же отправились домой.

– Не слишком разгневанные, – заверил Экрем Саракоглу Луизу Кахаль, которая отклонила его приглашение присутствовать. – Они, в общем, философски отнеслись к своей потере. Но было не слишком-то удобно настаивать, чтобы они проделали весь наш ритуал. – Он достал сигарету. – Я и сам, откровенно говоря, рад, что все уже позади.

Собственно говоря, он просто выступил по телевизору и уклонился от дальнейших торжеств. Во Флервиле немыслимо было отметить конец враждебных действий без медленных шествий и благотворительных молебнов.

Но все это происходило вчера. На сегодня мягкая погода сохранилась, и Луиза пришла к нему на обед. Отец, сказала она, не очень хорошо себя чувствует – и это, несмотря на симпатию и уважение, которые Саракоглу питал к адмиралу, не слишком его расстроило.

Они гуляли вдвоем по саду, как в былые времена. По обе стороны расчищенных дорожек снег лежал на клумбе, на кустах и деревьях, на гребне стены – еще белый, хотя таяние уже началось и кое-где под сугробами журчала и позванивала вода. Все цветы зимовали в доме, и в саду пахло только влагой, а небо было окрашено в ровный сизый цвет. Стояла тишина, только гравий скрипел под ногами.

– Кроме того, – продолжил губернатор, – было большим облегчением увидеть, как представитель Авалона и вся его когорта садятся наконец на свой корабль. Тайные агенты, которых я нарядил охранять их, чуть с ума не сошли от радости.

– Правда? – Она подняла глаза, и он смог насладиться их блеском, полюбоваться чуть вздернутым носиком и всегда полуоткрытыми, как у ребенка, губами. Но смотрят эти глаза чересчур серьезно – и чересчур долго это продолжается, черт побери. – Я слышала, были какие-то идиотские анонимные письма, угрожавшие им смертью. Вы из-за этого так беспокоились?

Он кивнул:

– Я уже достаточно знаком со своими дражайшими эсперансийцами. Когда Авалон подпортил им то первое празднество – ну, вы сами видели и слышали все, что говорилось насчет «оголтелых милитаристов». – Саракоглу хотел бы знать, скрывает его меховой капюшон лысину или, наоборот, напоминает о ней Луизе. Может, он в конце концов сдастся и займется пересадкой волос.

– Неужели они никогда не забудут… ни те ни другие? – с тревогой спросила она.

– Думаю, со временем обида утихнет. У нас, у Терры с Ифри, слишком много общих интересов, чтобы превратить семейную ссору в кровавую междоусобицу. Надеюсь.

– Мы действительно повели себя великодушнее, чем могли бы. Например, оставили им Авалон. Разве это не в счет?

– Да, это должно засчитаться. – Саракоглу усмехнулся левым углом рта, затянулся последним горьким дымом и бросил сигарету. – Хотя всем ясно, что тут прямая политическая выгода. Авалон показал себя твердым орешком. Его аннексия повлекла бы за собой бесконечные хлопоты, в то время как анклав не вызовет таких трудностей, для разрешения которых понадобилась бы война. Кроме того, этой своей уступкой Империя добьется выгодных для себя торговых соглашений, которых в противном случае ей бы не видать.

– Я знаю, – с легким нетерпением сказала она.

– Вы знаете и то, – ухмыльнулся он, – что я люблю послушать сам себя.

– Мне очень бы хотелось побывать на Авалоне, – задумалась она.

– Мне тоже. Из чисто социологического интереса. Хотел бы я знать, не станет ли эта планета проблемой в ближайшем будущем.

– Каким образом?

Он, ступая все так же медленно и не забывая о ее руке, лежащей на его рукаве, посмотрел вперед и высказал то, что всерьез заботило его:

– Причиной может стать двурасовая культура, которая там создается. Сама создается или ее создают: нельзя ни предугадать, ни направить новое течение в истории. Может быть, отсюда и проистекает их упорство – они словно сплав двух разных металлов, который намного прочнее, чем каждый металл в отдельности. Нам предстоит заселить всю Галактику, весь космос… – «О Господи, сколько метафор, включая и эту».Он внутренне засмеялся, пожал плечами и заключил: – Впрочем, я до этого не доживу. Пожалуй, мне не придется даже распутывать последствия того, что Авалон оставил Ифри.

– Но как же иначе? Вы сами сказали, что это был единственный выход.

– Что ж, возможно, во мне говорит пессимизм человека, который весьма неудовлетворительно позавтракал в Доме правительства. Однако можно себе представить, что из этого выйдет. Авалонцы, обе расы, начнут ощущать себя большими ифрианами, чем сами ифриане. Предвижу, что будущие их поколения заселят Сферу в непропорционально большой степени, причем большинство их адмиралов, возможно, тоже будут из авалонцев. Надо надеяться, что они при этом не распространят повсюду реваншизм. И в мирных условиях Авалон, этот уникальный и уникально расположенный мир, притянет к себе непропорционально большую часть торговли – а значит, и мозгов, которые всегда ищут выгоды. И последствия этого предсказать я не берусь.

Она чуть сильнее сжала его рукав:

– Слушая вас, я радуюсь, что я не государственный деятель.

– Я тоже радуюсь, что вы не деятель, потому что мужской род к вам неприменим. Ну довольно об этих важных, но неприятных делах. Поговорим, например, о вашей экскурсии на Авалон. Я уверен, что ее удастся устроить через пару месяцев.

Она отвернулась от него. Видя, что молчание затягивается, он остановился и спросил испуганно:

– В чем дело?

– Я улетаю отсюда, Экрем. Скоро. И насовсем.

– Что? – Он едва удержался от того, чтобы не схватить ее за плечи.

– Отец. Сегодня он подал в отставку.

– Я знаю… его осаждают злобными обвинениями. Если помните, я написал об этом в Центральное Адмиралтейство.

– Да. Вы очень добры, – она снова взглянула ему в глаза.

– Я всего лишь исполнил свой долг, Луиза. – Страх не оставлял его, но он с удовольствием отметил, что говорит твердо и сохраняет на лице одну из лучших своих улыбок. – Империи нужны такие, как он. Никто не мог предвидеть скорпелунскую катастрофу, или, когда она уже произошла, совершить больше, чем Хуан Кахаль. Упрекать его, настаивать на военном суде – значит проявлять бессильную злобу, и уверяю вас, из этого ничего не выйдет.

– Но он-то себя упрекает еще больше, – тихо заплакала она.

«А вот на это у меня ответа нет», – подумал он.

– Мы возвращаемся на Нуэво Мехико, – сказала она.

– Я понимаю… эти места должны вызывать у него тяжелое чувство. Но надо ли вам сопровождать его?

– А кто еще у него есть?

– Я. Вероятно, меня вскоре отзовут на Терру…

– Извините, Экрем. – Тень ее ресниц упала на тонкие щеки. – Терра тоже не для него. Я не допущу, чтобы он терзался в одиночестве. Дома, среди своих, ему будет лучше. – Она улыбнулась дрожащей улыбкой и вскинула голову. – Нам будет лучше. Я уже и сама немного заскучала по дому. Навестите нас как-нибудь. – Она старательно подбирала слова: – Я, конечно, со временем выйду замуж. Мне бы хотелось, если вы не против, назвать своего сына в вашу честь.

– Я буду гордиться этим больше, чем всеми побрякушками, какие бы ни навесила Империя на мою хилую грудь, – машинально ответил он, – не выйти ли нам в дом? Для спиртного, пожалуй, еще рановато; а с другой стороны, сегодня особый день.

«Ну что ж, – думал он, преодолевая боль, – мечта была приятной гостьей, но теперь я избавлен от хозяйских обязанностей. Можно успокоиться и играть себе дальше в губернатора, в рыцаря, в вельможу, в лорда-советника, в отставного политика, диктующего нескончаемые лживые мемуары.

Завтра надо будет исследовать местные возможности относительно резвых и безотказных дам. В конце концов, зрелость бывает только раз».

В Грее было лето, когда известие достигло Авалона. Его ждали с некоторым напряжением – кто знает, можно ли доверять Империи? – и радость, охватившая человеческое население планеты, вылилась в праздник.

Птицы Кристофер Холм и Табита Фолкейн вскоре оставили общее веселье. Церемонии и пиры могут подождать; они давно решили, что ночь заключения мира станет их свадебной ночью.

Но спешить им не хотелось. У ифриан не принято спешить в таких случаях. Напротив, двое стремятся слиться со своим миром, своей судьбой, своими мертвыми – все равно, настал ли любовный период или он еще впереди, – чтобы разрешить все заботы и слиться наконец воедино друг с другом.

Холмы за северным мысом оставались пока незаселенными, хотя растения, чьи семена привезли сюда пионеры, давно прижились здесь. Крис и Табби опустились там на закате, пылавшем красным и золотым огнем над спокойным морем. Они разбили лагерь, поели, выпили немного вина и насладились поцелуями; а потом, рука об руку, пошли по тропе вдоль обрыва.

Слева круто сбегал к воде травянистый берег, поросший трилистником и мечами горя. Воды мерцали до самого горизонта, где густая чернота сменяла лиловый сумрак. Вечерняя звезда горела, как свеча, среди пробуждающихся созвездий. Справа темнел лес, сладко пахнущий сосной. Звенели лозы-арфы под теплым бризом, и переливался огнями самоцветник.

– Эйат? – спросила она.

– Летит домой, – ответил он.

Его голос и то, как он коснулся губами ее чуть видных во мраке волос, говорили: «Убедив меня, что я должен исцелить ее, и научив как, ты исцелила меня, дорогая».

Ее пальцы, дотронувшись до его щеки, ответили: «К собственной своей радости, которая все растет и растет».

И все же он чувствовал, что ее беспокоит какой-то вопрос Ему казалось, он знает какой. Он сам часто задавал его себе; но он, книгочей, философ, поэт, мог найти ответ в прошлых столетиях легче, чем она, чей дар заключался в понимании настоящего.

Он не побуждал ее произнести вопрос вслух. Довольно пока и того, что она здесь и принадлежит ему. Поднялась Моргана, полная, с темными пятнами и не столь яркая, как была – до того ее изувечили. Табби остановилась.

– Не слишком ли высока была цена? – спросила она с затаенной болью.

– Ты о войне?

– Да. Посмотри туда. Посмотри на все эти солнца вокруг нашего шарика – всюду смерть, увечья, страдания, скорбь, разрушение – столько погублено, испорчено, как вон та луна, столького мы лишили своих детей – и все ради того, чтобы одержать верх в политической игре?

– Я тоже думал об этом, – признался он. – Но не забывай, однако, что мы все-таки сохранили детям кое-что, чего они могли лишиться. Мы сохранили за ними право быть самими собой.

– Ты хочешь сказать – быть такими же, как мы. Ну а если бы мы потерпели поражение? Мы были к этому близки. Тогда следующее поколение выросло бы умеренно довольным имперскими подданными. Не так ли? Так имели ли мы право делать то, что сделали?

– Мой ответ – да. Общего принципа тут не существует, и я могу ошибаться. Но мне кажется, что мы, такие, как есть – наше общество, наша культура, как ни назови, – имеем право жить по-своему. Любимая моя – если общество не будет сопротивляться нашествиям, его вскоре поглотят самые сильные и самые алчные враги. И везде настанет мертвое единообразие. Не с кем будет состязаться, не с кем себя сравнивать. Плохую услугу оказали бы мы жизни, допустив такое. Кроме того, вражда не бывает вечной. Предполагаю, например, что предки губернатора Саракоглу и адмирала Кахаля стояли друг против друга при Лепанто [10]10
  Город на берегу Коринфского залива, у которого во второй половине XVI века испано-венецианский флот нанес поражение флоту Османской империи


[Закрыть]. – Он видел, что Табита не поняла его исторического сравнения – но это неважно, главное – общий смысл. – Суть в том, что и те и другие боролись, сопротивлялись, и выстояли, и передали потомкам что-то свое, чего никто другой не мог бы передать. Почему же ты не веришь, что тут, на Авалоне, ты тоже спасла какую-то часть будущего?