Текст книги "Крестник Арамиса"

Автор книги: Поль Магален (Махалин)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

VI

В ВЕРСАЛЕ

Женитьба Людовика XIV на той, которую враги не прекращали звать вдовой Скаррона, женитьба самого надменного из государей на одной из самых смиренных подданных в 1711 году уже давно не была ни для кого секретом. Позднее она стала для историков предметом нескончаемых ученых споров, как и загадка столетия, – личность Железной Маски.

Все при дворе знали, что обряд бракосочетания совершил ранним зимним утром в Версале перед алтарем старинной дворцовой церкви магистр Арлей де Шамвалон, архиепископ Парижа, а в качестве свидетелей присутствовали только Бонтем, комнатный слуга августейшего супруга, и господин де Моншеврей, старый друг счастливой супруги.

Позднее, покинув свою «крепость» Сен-Сир, она заняла в королевской резиденции апартаменты, расположенные над главной лестницей напротив комнат монарха.

Туда мы сейчас и поднимемся, чтобы познакомить читателя с этой исторической фигурой.

Ныне супруге короля перевалило за семьдесят пять, но мадам де Ментенон сумела сохранить монументальную красоту, предмет зависти всех женщин королевства.

Говорили, что она подписала с молодостью тот же договор, что и Нинон ^[16]. Ее великолепной белизны руки оставались гладкими, стан и грудь все такими же совершенными, глаза сохраняли свет прежней непреклонности, и выдержать их сияние мог только взгляд короля. Наконец, немного чопорно сжатый рот напоминал недовольную гримасу Екатерины Медичи и придавал лицу настолько бесстрастное выражение, что, даже и раньше, когда ей было всего пятнадцать лет, придворные ничего не могли прочесть на нем.

В этот вечер маркиза, еще одетая, заканчивала ужин за маленьким столом – суп и немного фруктов. Мансо, дворецкий, который прислуживал ей, вышел, чтобы вымыть фрукты, но вдруг вернулся сильно взволнованный.

– Что такое? – спросила госпожа.

– Мадам, там король.

– Король?! – мадам де Ментенон подскочила от неожиданности, как на пружине.

Обыкновенно Людовик приходил к ней, когда колокол звонил восемь раз. С той же точностью он выходил от нее в десять, возвращался к себе и садился за стол. Такой порядок установился уже давно и долгие годы не нарушался ни под каким предлогом.

Маркиза, уверенная, что Людовик тоже занят вечерней трапезой, никак не могла даже предположить, что же могло привести его к ней. Старая дама едва успела приказать, чтобы убрали со стола, как Мансо объявил:

– Король!

Решительной поступью вошел король. За ним следовал молодой человек, которого мадам де Ментенон ранее никогда не видела при дворе.

Хотя Людовик был на три года моложе, он казался намного старше вдовы Скаррона. Те, кто умел читать по этому сдержанному лицу – и мадам де Ментенон была из их числа – могли бы разгадать на нем признаки надвигающейся бури или, по меньшей мере, сильного волнения.

– Боже правый, что случилось, сир? – спросила маркиза, собираясь отвесить церемонный поклон.

Король знаком приказал молодому человеку отойти в сторону. Потом подошел к маркизе с распечатанным конвертом в руке:

– Мадам, я получил плохие новости…

– И изволили прийти разделить их со мной? – Вдова Скаррона не скрывала иронии.

– Я пришел спросить вашего мнения, с которым глубоко считаюсь, и прошу помочь оценить ситуацию, затрагивающую мои личные интересы и интересы всего королевства. Соблаговолите ознакомиться с посланием господина д’Аламеды.

– Главы Общества Иисуса?

– Да. Вы его отлично знаете – герцог представляет мое правительство в Мадриде.

– Господин д’Аламеда прислал вам письмо?.. С частным гонцом?

– Да, с этим молодым человеком.

И король указал на испуганного господина де Жюссака, стоявшего у двери. Мадам де Ментенон смерила барона взглядом.

– Ах, этот молодой человек!..

– Крестник герцога. Бриссак только что привел его ко мне.

Маркиза взяла конверт, но не торопилась взглянуть на письмо.

– Господин д’Аламеда, – продолжала она, – не тот ли это бывший епископ Ванна, который носил плащ мушкетера, прежде чем надел мантию и стихарь? Это, кажется, один из тех четырех мушкетеров со странными именами… Они еще заставили говорить о себе весь народ при покойном короле в период Фронды…

– Да, действительно… Но читайте, пожалуйста!

– Не он ли был другом Фуке и, чтобы смягчить этому последнему суровость вашего приговора, пытался заменить на троне законного монарха неким авантюристом, умершим в Бастилии семь или восемь лет назад?

Людовик нахмурил брови. Он не любил, когда ему напоминали это приключение юности, в котором он играл не очень благовидную роль.

– Мадам, – бросил государь сухо, – бывший епископ Ванна признал свою вину. Я простил, я забыл… Добавлю еще, что у господина д’Аламеды великие планы, и осуществить их может только король Франции. Мне нравится, что его честолюбие не уступает его верности.

Элион слушал, не понимая. Монарх продолжал настаивать:

– Прочтите же, я жду.

Маркиза быстро пробежала глазами послание. Старательный почерк был настолько мелок, как будто писавший боялся упустить какую-нибудь из мыслей, роившихся в его голове.

– О боже! Новая война! – сказала она с каменным лицом.

– Да, мадам… Вся Европа восстала против нас… Война, которая может разразиться в четырех местах сразу…

Потом, видя спокойствие собеседницы, Людовик с горечью продолжал:

– А впрочем, я рад, что ничто не колеблет вашей твердости и, видимо, не поколеблет впредь, меня это успокаивает.

Она спросила холодно:

– Что может испугать победителя при Стейнкерке, Нервиндене, Стаффорде и д’Альманце?

– Э, мадам, – горячо возразил Людовик, – речь идет уже не о победителе тех славных дней, которые вы изволите воскрешать в памяти. Речь идет о побежденном при Бленхейме, Турине, Рамилье и Мальплаке… В последней кампании мы были на волосок от гибели… Знаете ли вы, что баталия при Бленхейме стоила нам всех территорий, расположенных между Дунаем и Рейном, что, потерпев поражение под Рамилье, мы потеряли всю Фландрию и что французские войска остановились только у ворот Лилля? Что разгром под Турином лишил нас обладания Италией? Наконец, что катастрофа при Мальплаке отбросила армии от берегов Самбры к Валансьену?

Погруженный в печаль в связи с семейным трауром и другими невзгодами, столь же внезапными, сколь и губительными, считая и те, которые только что назвал, осторожный и скрытный король не позволял себе являться перед публикой хоть в малой степени омраченным. Когда же наконец наступал час встречи с мадам де Ментенон, утомленный ролью короля, Людовик XIV с удовольствием снимал маску и давал свободное течение чувствам простого смертного, подвластного всем неурядицам и увлечениям, какие может себе позволить последний буржуа старого доброго Парижа.

Эти интимные излияния были тем приятнее, что в течение дня монарх должен был сдерживать их, дабы даже в боли и гневе сохранить в глазах двора и простого народа величие полубога.

И вот теперь тревога, которую король испытывал, породила желание поплакаться, повздыхать, поупрекать кого-то за прошлые ошибки и пообещать расправы в будущем, как будто эти признания могли облегчить его тоскующую душу, подобно тому, как команда сбрасывает балласт во время бури, чтобы избежать катастрофы.

При этом король ухитрился забыть о присутствии Элиона. Тот чувствовал себя совсем маленьким и все сильнее прижимался к стене, словно хотел слиться с ней.

Мадам де Ментенон тоже не занималась больше молодым человеком.

– Вы что, обвиняете меня в своих несчастьях? – колко спросила она Людовика.

Тот покачал головой.

– Я обвиняю в этом только Фортуну… Фортуна – женщина… Она изменчива и покидает стариков.

– Нет ничего безнадежного. Войну нужно выдержать…

– Но что же нам делать, мадам? – возвысил голос король. – Чтобы воевать, нужны деньги, молодость и хорошее здоровье. Я дряхлый, и у нас нет больше денег… Победы истощили казну… Я уже не говорю о Боге, в чью доброту я перестал верить.

Король метался по комнате, как зверь в клетке.

– У меня нет больше министров, чтобы взвалить на себя бремя забот!.. – вскричал он. – Нет военачальников, которых можно было бы поставить во главе войск… Одни дрянные полковники, салонные бригадиры, маршалы прихожих – ваши ставленники, мадам!

– Сир, но ведь не я поручила господину де Виллеруа командование армией в Нидерландах.

– Нет, но вы мне навязали Ларсена, Буфилье, Тессе и Ла Вейяда, которые заслужили разрешение сопровождать меня на охоте и танцевать в моих балетах…

– А кто заставил командующих биться в соответствии с планами, посланными вами из Версаля?

– В разработке этих планов наполовину участвовали и вы, мадам… Одним словом, специалистов не хватает!.. Кто мне вернет Тюренна, Конде, Кольбера, Лувуа?

Маркиза резко перебила:

– О, прошу, сир, не говорить мне о Лувуа! Это он, допустив пожар, грабеж и резню, навлек на вашу голову бурю злобы и мести!

Она всегда ненавидела Лувуа не столько из-за разгромленного Пьемонта, сожженного Палатина, сколько потому, что тот всеми силами противился заключению брака короля с ней, который считал постыдным для Франции.

– Возможно, – возразил король, – но кто способен заменить его? Шамийяр, который только и умеет бильярдные шары забивать!.. Поншартрен, возомнивший себя орлом, потому что ввел в темляке сабель принципиальное новшество: раньше он был красным, а теперь будет желтым!.. Мой народ страдает. Когда-то мне удавалось ослеплять его великими деяниями. Теперь же он меня тихо проклинает, а завтра возненавидит весьма громко.

Во время этого разговора Элион, чувствуя несвоевременность своего присутствия, пытался спрятаться за настенным ковром и даже испытывал желание скрыться под столом.

Людовик между тем сам себя подстрекал, пришпоривал, ожесточался собственным гневом, виски его покрылись потом, голос прерывался, и нервно подергивалась щека.

– Мало нам приходилось терпеть унижений от этих дрянных голландцев, – продолжал он, – так теперь еще надо перед ними кланяться? А ведь сами они никогда не упускали случая надругаться над моей короной и посмеяться надо мной!.. Я нес в общество мир и должен был умолять о нем Вильгельма Оранского, непримиримого врага, столько раз бившего наши армии, и этого государишку Савойского, дочь которого возвысил до своего внука!.. Не я ли предложил вернуть все завоеванное, распустить армию, засыпать гавани, освободить от оружия арсеналы, что там еще? Все для того, чтобы добыть хоть немного покоя для себя и своего народа!

Король замолчал, судорожно вцепившись в кресло. И в следующее мгновение разразился новой бурей гнева.

– Но где уж тут спокойствие! Этот мир достался мне ценой таких уступок! Какого стыда и унижений мне это стоило!.. И вот атакуют снова, без поводов, без смысла, без всяких оправданий!.. Они уже обсуждают, как оккупировать мои территории, как разделить мое достояние и вырвать у Франции провинции, которые в нее входят как части одного организма, с тех пор как она существует, со времен Карла Великого!

Никогда еще мадам де Ментенон не видела короля таким разъяренным.

– Сир, – воскликнула она. – Успокойтесь! Возьмите себя в руки! Мы не одни! – она смотрела на Элиона, и ее взгляд, жесты, вся ее фигура приказывали молодому барону: «Выйдите!»

– Клянусь, – не успокаивался Людовик, – я не вынесу этого последнего оскорбления… Уж лучше умереть, чем передать правнукам истоптанное, изничтоженное наследство, которое предки мне передали нетронутым!.. Скорее я найду в себе силы вынуть шпагу из ножен и вонзить себе в сердце, чем видеть похороны своей чести и чести Франции!

Обессиленный, король упал в кресло.

– Господи, прошу покоя!.. Хоть немного покоя!.. Для меня, для моих подданных, для человечества!

– Но, сир, – воскликнула маркиза, – что вам мешает получить этот покой?

Людовик бросил на нее бешеный взгляд.

– Вы мне советуете отречься от престола?

– О сир, как вы могли подумать?..

Старый монарх махнул рукой и опустил голову на грудь.

– Если бы я и решился отказаться от тревог и забот власти, на кого бы я взвалил ее, боже правый?!.. Герцог Бургундский еще недостаточно созрел, чтобы править, Небо отняло у меня великого дофина…

– Сир, у вас есть другие дети.

– Да, ваши бывшие воспитанники, герцог дю Мэн и граф Тулузский… Но мадам, ваши труды по их воспитанию не сотрут пятна их рождения.

– У вас есть друзья, люди, служащие вам верой и правдой, советчики, жена, наконец…

– У владык не бывает друзей, у них есть только лакеи… У них нет советчиков, есть только люди, заинтересованные их обманывать. Что касается жены…

– Осмелитесь утверждать, что она не верная и преданная ваша подруга?

– Преданная своему честолюбию и гордыне. Такая же верная, как угрызения совести у преступника…

Мадам де Ментенон встрепенулась и зашипела:

– Ну что ж, пусть будет так. Оскорбляйте меня, сир! Оскорбляйте ту, единственной целью которой было заставить уважать себя, ту, которая работала день и ночь над совершенствованием своей души в учении и молитвах. Ту, что старалась примирить с собой ваше величество, создав лучшую жизнь, прежде чем вы познаете блаженство жизни вечной… Ту, что освободила двор от всех нечистот и благодаря которой Людовик Великий стал Людовиком Безупречным… Поистине вам есть на что сетовать!.. Думаете, что мое счастье равно положению? – Она поднесла платок к глазам. – Супруга за ширмой, не признаваемая тем, кто должен ее оберегать, принявшая на себя скрытую вражду знати, так и не простившей ей этого странного возвышения, принявшая на себя ненависть народа, видящего в ней только фаворитку. В Версале меня называют его преосвященством в юбке, в Париже мажут грязью дверцы моего экипажа…

И с грустью, быть может искренней, добавила:

– Ах, сколько раз во дворце я сожалела о своей комнатушке в монастыре Сестер милосердия на Королевской площади, где была небогатой, безвестной и спокойной!

Людовик не слушал ее больше. Мысли об одиночестве и бессилии терзали его гордую душу. Упершись локтями в колени, он закрыл лицо руками, и сквозь исхудавшие пальцы просочились слезы, покатились вдоль запястий и затерялись в кружевах манжет.

Великий король плакал.

…Когда в тот день крестник Арамиса был представлен генерал-майору де Бриссаку, старый вояка воскликнул с солдатской откровенностью, ероша белые усы:

– По рукам! Мне все рассказали, и я был тронут до глубины души. Хотите поговорить с его величеством? Хорошо, этим вечером, когда он поужинает, будете удостоены этой чести. – И, многозначительно подмигнув, добавил: – Но только ни слова о своем вчерашнем подвиге! Не забывайте, что ваш противник – ставленник господина дю Мэна и отца Ле Телье. Не говоря уже о том, что король не шутит с дуэлянтами.

Вот так с помощью господина де Бриссака барон и передал королю послание Арамиса. Людовик быстро пробежал его и, потрясенный прочитанным, направился к мадам де Ментенон, сделав знак гонцу следовать за ним, дабы выяснить у него некоторые детали.

Так наш провинциал оказался свидетелем беседы государя и маркизы. Мы видели, сколь энергично последняя знаками требовала, чтобы он ушел. Но бедный юноша не был в состоянии понять намек.

Он совсем растерялся. Сцена королевской скорби потрясла его до глубины души. Элион испытывал благоговение перед этим высшим существом, перед этой ослепительной звездой, полубогом, чей трон подобен алтарю Юпитера, одно движение бровей которого, казалось, должно заставить содрогаться все вокруг. И вот теперь барон видит перед собой дряхлого старика, согнувшегося под бременем болезни и лет, с хилыми ногами, мертвенно-бледным лицом, испещренным морщинами, со впалыми щеками, потухшим взглядом и седыми всклокоченными волосами, выглядывающими из-под сдвинутого парика. Возможно ли это? Удивление и жалость смешались в нем.

Мы уже говорили, что мадам де Ментенон сначала забыла о бароне, который, стоя в своем углу, старался изо всех сил сделаться незаметным. Но, когда она произносила последнюю фразу, взгляд ее остановился на Элионе, и разъяренная тем, что молодой человек все еще здесь, маркиза решительно направилась к нему, чтобы вытолкать его вон.

– Уйдите! Да уйдите же! – вскричала она.

Барон наконец очнулся и сделал было движение, чтобы уйти, но задел стул. Тот с шумом опрокинулся. Король встрепенулся, медленно встал и мрачным взглядом окинул комнату. Глаза его высохли. Негодование и ярость иссякли, и им овладело уныние.

Монарх теперь видел, что проявлению его слабости был свидетель!.. Он сделал шаг к Элиону и спросил дрожащим голосом:

– Кто вы и что здесь делаете?

– Сир, – пробормотал барон, – я всего лишь один из ваших смиренных подданных и стою здесь потому, что ваше величество приказали мне явиться сюда.

– Это посланец господина д’Аламеды, – объяснила мадам де Ментенон.

Людовик провел рукой по лбу.

– А, очень хорошо. Вспоминаю… – Он сурово посмотрел на молодого человека и сказал: – Сударь! Из всего того, что здесь произошло, вы ничего не видели и не слышали. Такова наша воля. Вы нас поняли?

– Ничего не видел и не слышал, ваше величество, – кланяясь, отвечал крестник Арамиса. Потом, как будто обращаясь к самому себе, произнес: – Святое Небо, если бы Франция могла видеть и слышать это!

– Что? – возвысила голос маркиза. – Позволяете себе говорить, когда король не спрашивает!

– Это не я говорю, мадам. Это весь народ Франции – дворяне и мещане, буржуа и рабочие, крестьяне и солдаты…

И, подняв на Людовика взгляд чистый и преданный, барон продолжал:

– Народ умоляет вас не бросать топора. Слава богу, топорище еще крепкое и топор из хорошей стали. Сжимайте его сильной рукой, рубите, и дело лесоруба будет завершено, рухнут на землю самые гордые дубы, поредеют самые густые леса…

– Боже правый! – воскликнула мадам де Ментенон. – Этот человек осмеливается давать советы государю!

– Но получал же я их от вас, мадам, – холодно сказал Людовик, к которому постепенно возвращалось безмятежное спокойствие. Затем он повернулся к Элиону и кивнул: – Если хотите нам сказать еще что-то, продолжайте, но будьте кратки.

– Сир, – взволнованно заговорил крестник Арамиса, – поскольку ваше величество позволили мне говорить…

– Наше величество не позволяет, а приказывает, – поправил король.

– Подчиняюсь приказу и осмеливаюсь заявить со всем чистосердечием от всего народа, что если бы сам был на месте вашего величества, то вышел бы к своим подданным и решительно заявил: «Дети мои, – сказал бы я им очень просто, – речь идет не о том, чтобы откромсать кусок земли побольше и присоединить к своей вотчине, не о том, чтобы добавить лавровую ветвь в петлицу шляпы, речь идет о том, чтобы продырявить себе шкуру, разбить голову, но помешать четвертовать Францию, терзаемую четырьмя иностранными монархами, живую, но изорванную в клочья, кровоточащую и изнемогающую». И вся нация встала бы как один человек… Богатые отдали бы деньги, женщины – драгоценности, бедные сняли бы с себя последнюю рубашку, если она еще осталась на теле, каждый отдал бы не торгуясь всю кровь до последней капли… У меня есть скромный дом, где жили предки, где я родился и где умер мой отец… Готов его продать и пожертвовать деньги на кампанию.

Сколько нужно? Миллионы? Черт возьми! Люди отдадут все свои сбережения и медяками и золотом. Солдаты? В них не будет недостатка. Из каждой вашей слезы тотчас же вырастет армия. Генералы? Их родят обстоятельства. Да и потом, разве у вас нет Виллара, Вандома и Катина, чтобы продолжить деяния Конде, Тюренна и Люксембурга?

Смелее! Пусть придут фламандцы, англичане и немцы – против них встанет весь Париж – сто тысяч французов грудью закроют Францию, и сорок лет славы…

Черт возьми, мы их прогоним так далеко, что убьем всякое желание снова запустить маятник. Чтобы разгромить врага, позволим пламени сожрать наши хижины и дворцы и обрушим на неприятеля их стены!.. И если Бог осудит нас, если справедливость должна будет уступить силе и численности, ну что ж! Выроем такую могилу, чтобы три четверти победителей смогли там поместиться вместе с нами!

Говоря так, крестник Арамиса поднимался на цыпочки, как боевой петух на шпорах. Голос звучал, как труба. Потом вдруг послышались в нем ноты покорности и мольбы, и молодой человек упал на колени.

– Сир, – заключил он, – вот то, что сердце подсказало мне поведать вашему величеству… Пусть я забыл почтение, пусть язык не сумел передать все мои мысли; пусть я посмел оскорбить моего короля, который так благороден и милостив. Так карайте же меня со всей строгостью справедливости – все перенесу, не жалуясь, потому что убежден: всегда готов служить моему королю свободным словом, как и шпагой.

Король был растроган, но не показал этого. Слушая эту исповедь молодой души, он был неподвижен, как сфинкс.

– Встаньте, сударь, – приказал монарх.

Молодой человек поднялся с колен.

– Вы дворянин, надо полагать?

– Да, сир.

– Как ваше имя?

– Элион, барон де Жюссак.

– Итак, господин де Жюссак, – продолжал Людовик, – короли Франции всегда оказывали милость гонцу, принесшему весть, и что-нибудь ему жаловали. Мы не хотим нарушать этой доброй традиции. Скажите, чем мы можем быть вам полезными?

– О сир! Прошу только одного – направьте меня в армию, где я смогу умереть, служа вам.

Король был растроган преданностью и бескорыстием пылкой молодой души, черты лица его разгладились и смягчились.

– Ваше усердие похвально, сударь, – одобрительно кивнул монарх и спросил, обращаясь к маркизе: – Не правда ли, мадам?

Разделяла ли бывшая фаворитка симпатию короля к крестнику Арамиса? Неизвестно. Но только, бросив почти благосклонный взгляд на последнего, она сказала:

– Думаю, сир, господин де Жюссак может стать великолепным солдатом.

– Скажите: отличным офицером… – поправил король. – Конечно же, он отправится в армию в чине лейтенанта, как только начнется кампания… А пока поступит в нашу гвардию. – Затем он обратился к барону: – Скажите господину де Бриссаку, чтобы он зачислил вас с завтрашнего дня.

– О сир!..

И Элион, переполненный счастьем, не мог придумать ничего лучшего, как только склониться к руке монарха, которую тот подал ему с таким благородством, какого Бурбоны старались не показывать. Король улыбнулся: волнение молодого человека, бурное выражение чувств льстили его самолюбию.

– А теперь оставьте нас, – сказал монарх и добавил ласково: – Мы не забудем вас.

Когда крестник Арамиса, восторженный и счастливый, довольный исходом своей беседы с государем, удалился, король обратился к мадам де Ментенон:

– Мадам, мы будем работать завтра с Поншартреном. Необходимо подготовиться, чтобы выдержать натиск.

Маркиза тем временем закончила читать послание д’Аламеды.

– Сир, у нас есть еще пятнадцать дней. Герцог пишет, что союзные державы не начнут военных действий, пока не получат ответа на просьбу о поддержке и денежной помощи, с которой они обратились в Общество Иисуса. Герцог надеется, что удастся заставить их ждать ответа до начала следующего месяца.

– Вот, оказывается, какое у нас крайнее средство… Но мы займемся этим на совете… А теперь я опаздываю на ужин, я очень голоден.

Людовик XIV, привыкший соблюдать придворный этикет так же неукоснительно, как соблюдается монастырский устав, был раздосадован тем, что не успевает вовремя к вечерней трапезе. Он прошел в свои апартаменты, где у дверей уже ожидала прислуга, и наконец, на пятьдесят минут позднее обычного, главный церемониймейстер объявил:

– Ужин короля подан.