Текст книги "Крестник Арамиса"

Автор книги: Поль Магален (Махалин)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Думаю, – сказал он, – вы этого не забудете.

– Вы о господине де Жюссаке?.. О, не сомневайтесь… Я никогда ничего не забываю, ваше высочество. – И ее взгляд снова скользнул по букету подснежников.

– Сударь, я жду вас, – позвала маркиза.

– Иду, мадам…

Посетители вышли. У крыльца стояла карета с крытым верхом, без герба и вензеля. Кучер и лакей, оба в темном, стояли у дверей. Мадам де Ментенон и ее спутник устроились на подушках.

– Дорогое мое дитя, – изрекла маркиза, – полагаю, что нам не избежать регентства.

– Согласен, дорогая матушка, – отвечал тот, придвинувшись ближе. – Главное, чтобы оно не оказалось в чужих руках.

III

В МЕДОНЕ

Представьте себе комнату: паркет покрыт пушистым и мягким ковром из Смирны, стены словно растворяются под обоями, являющими одну из тех прелестных и модных в то время идиллий Сегре ^[31], большие окна смотрят в цветущий парк. Огромное венецианское зеркало в черной черепаховой оправе с позолоченной чеканкой из ажурной меди располагается над украшенным орнаментом и инкрустацией столиком, где выстроился целый полк кувшинчиков, серебряных вазочек, блюдец, коробочек, флаконов из серебра, фарфора и хрусталя, которые обычно составляют арсенал женщины и являются как бы частью ее самой.

Добавим, что мебель, кокетливая и претенциозная, была завешана салфетками всех сортов, заставлена безделушками и дешевыми украшениями, необходимыми и в меру и даже в излишке, которые, как сказал поэт того времени, образуют «рыцарские доспехи, в которые облекается красота, чтобы дать бой нашим сердцам».

Эта комната служила гардеробной, так сказать, «рабочей» комнатой жены дофина, пожелавшей, чтобы здесь в ее присутствии наряжали невесту Вивиану де Шато-Лансон. В связи с трауром платье было выбрано, впрочем, довольно простое, несмотря на отчаянные протесты принцессы.

– Но, мадам, подумайте, ведь я вдова, – твердила будущая баронесса де Жюссак в ответ на уговоры своей слишком легкомысленной госпожи.

– Пусть, но ты была супругой так недолго, так недолго… Совсем ничего!.. К тому же, если верить твоим признаниям…

– Мадам!..

– Для тебя никаких «мадам», моя дорогая!.. Вырядиться в ливрею с плерезами на пороге своего счастья… Нелепо, не правда ли, дамы?

Все подтвердили:

– Да, действительно.

А мадам де Лавриер, «первая дама» герцогини, добавила убежденно:

– Что меня поражает, так это то, насколько просто отказываются от свободы, хотя Небо показало себя достаточно милосердным и согласилось ее вернуть. Знаете, что я вам скажу? Мне вдова, вновь спешащая замуж, всегда казалась женщиной, только что выпавшей из кареты и снова в нее садящейся.

– И все-таки, – возразила мадемуазель де Гурвиль, – надо же снова отправляться в путь.

– Согласна, но к чему спешить? Лучше это сделать как можно позднее.

– Кто спорит, – возразила герцогиня Бургундская, – что замужество – тяжелые цепи. – И добавила с улыбкой: – Такие тяжелые, что их делят иногда на троих, чтобы легче было нести.

Миниатюрная мадам де Фьенн, прозванная «дворцовой чумой», из-за того, что не боялась вышучивать даже короля, принцев и их фаворитов, наклонилась к уху не менее язвительной мадемуазель де Шавиньи:

– Ну-ну. На троих! А может, на четверых… Или на пятерых… Сосчитаем: Молеврие, Нанжи, Фронсак… Не говоря о случайных!

– Этот Фронсак очень дерзкий, – прошептала де Шавиньи, которая кое-что знала.

– Да, – вздохнула ее собеседница. – Он был отставлен ее светлостью и не дошел до цели. – И добавила еще тише: – Что вы хотите? Любовь господина дофина очень похожа на любовь его царственного деда: и тот и другой со странностями.

Вивиана не слушала, да и не слышала всего того, что говорилось вокруг. Она была погружена в мысли о своем счастье. Исполнялась мечта молодой женщины. Чистая, светлая радость отделяла ее от всего мира и трепетала в каждом движении и в ее улыбке.

И вдруг послышался звук, как будто кто-то скребся в дверь.

– Посмотрите, Франсинетта, кто там, – сказала герцогиня Бургундская одной из своих горничных, прикалывавших вуаль новобрачной.

Мадемуазель Франсинетта вернулась через минуту:

– Мадам, пришел человек от господина де Жюссака.

– О, пригласите, пригласите, – вскричала Вивиана. И тотчас же, спохватилась и посмотрела на принцессу: – Если, конечно, ваше высочество позволит…

– Наше высочество здесь не повелевает сегодня, – весело сказала ее госпожа. – Не ты ли сейчас наша королева, самая красивая и счастливая в этом доме?

Камеристка ввела маленького человечка, черного и сморщенного, как чернослив, чьи поклоны напоминали кувырки.

– Вы служите господину де Жюссаку? – спросила его Вивиана.

– Да, мадам, – ответил гомункулус,пытаясь придать пристойное выражение своей злой и хитрой физиономии.

– Давно ли?

– С тех пор как вернулся из Испании, где служил господину де Вандому. – И, подавая ей шкатулку, произнес: – Мадам, господин барон поручил мне передать вам эту вещь и предупредить, что подарок всего на несколько минут предшествует ему самому.

Затем, не мешкая ни секунды, ретировался к двери и ловко улизнул с теми же причудливыми поклонами.

– Вот уж поистине слуга, которого трудно назвать привлекательным, – обратилась мадам де Лавриер к мадемуазель де Шавиньи.

– Да уж, прямо скажем, – ответила та смеясь, – как по пословице: Каков хозяин, таков и слуга.

Вивиана между тем раскрыла сандаловую шкатулку, обитую внутри белым атласом. В ней лежал большой букет подснежников.

– Ах, какой букет!.. Мой свадебный букет!.. – радостно воскликнула молодая женщина.

Вивиана вставила букет за пояс. Но герцогиня Бургундская сказала:

– Подожди, подожди, моя дорогая. Я не переживу, если господин де Жюссак захватит мои привилегии… Дополни-ка свой наряд вот этими цветами… Право, они ничуть не хуже! – И она позвала гувернантку:

– Франсинетта, розы!

Камеристка принесла охапку великолепных белых роз, которые, словно пояс, скрепляли превосходной работы браслет из драгоценных камней.

Герцогиня вложила цветы в руки Вивианы.

– Я хочу, – продолжала она, – чтобы они украшали тебя сегодня. Сохрани этот подарок на память о подруге, которая любит тебя нежно и преданно… – Она привлекла к себе прекрасную невесту и прошептала, целуя: – В память об услуге, которую ты мне оказала когда-то… Я не забыла улицу Сен-Медерик… И если это будет зависеть только от меня, я сделаю все, чтобы ты была счастлива.

– Мадам, о мадам, как вы добры! – воскликнула Вивиана.

Глаза его были полны слез, щеки стали белее нежных роз, трепетавших в ее руках. Она была так счастлива и в порыве радости не заметила, как букет подснежников выскользнул из-за пояса и упал на ковер.

Мадемуазель Франсинетта подняла его.

– Дайте их мне! – сказала герцогиня. – Ах, как свежи!

Она с наслаждением вдыхала их аромат.

Потом положила букет за корсаж, чем, по всеобщему утверждению, оказала слишком большую честь для столь скромных цветочков.

Между тем объявили о Данжо. Этот дворянин из свиты принцессы предупредил ее, что в залах уже собрались приглашенные, многочисленная и блистательная публика, прибыл господин дю Мэн и экипажи короля замечены на высотах Сен-Клу.

– Ты готова, милая? – спросила герцогиня Бургундская Вивиану.

Невеста, улыбаясь, кивнула. И все поднялись и отправились в зал.

Во Франции и главным образом в Париже каждый день и чуть ли не каждую минуту существует своя натянутая струна, и если ее случайно задеть, то она заставляет звучать публичное любопытство. Этой струной может быть мужчина или женщина, событие или вещь. В то время такой струной были победа и победители у Вила-Висозы. Элион прославился как герой, судите сами, стал ли барон объектом внимания и всеобщих симпатий.

В Париже, конечно же, народ охотно воздал господину де Жюссаку высшие почести. В Медоне придворные мужи удовлетворились надоедливыми комплиментами, предупредительностью и вопросами, а дамы строили ему глазки и завидовали Вивиане де Шато-Лансон, которая, сперва вышла замуж за прекрасного Нанжи, а теперь собиралась обвенчаться с героем, пользующимся всеобщей любовью и восхищением.

Что касается герцога д’Аламеды, то король не упускал ни малейшей возможности выразить ему признательность и почтение. Мадам де Ментенон, чтобы понравиться Арамису, расточала притворные ласки и прохладно выражала восторг, а герцог дю Мэн и граф Тулузский, как и герцоги Бургундский и Орлеанский, соперничали между собой в сердечности к нему. Вообразите, с каким восторгом все это выслушивалось и подхватывалось толпой, как взлелеян и обласкан он был!.. Казалось, все только и ждали благоприятного момента, чтобы выказать ему свое восхищение. Бывший мушкетер принимал все это с достоинством, но скептически.

Элион же не скрывал своего упоения. Но в данный момент он желал только одного: появления той, которая должна была стать его супругой, и всем остальным отвечал невпопад, не спуская жадного взора с двери.

Господин дю Мэн сразу же бросил настороженный взгляд на герцога д’ Аламеду, который тихо беседовал с господином де ла Рейни.

– Итак, – спрашивал экс-мушкетер, – эта женщина из Мадрида с преступными намерениями, о которой я вам сообщал, осмелилась вернуться в Париж после того, что совершила в лагере генерала де Вандома? Да еще открыла лавочку колдовских снадобий на улице Деревянной Шпаги! Одна вывеска чего стоит! И как эта дама еще не в Шатле?

Генерал-лейтенант, казалось, смутился.

– Господи! – ответил он. – Кажется, эта мерзавка имеет могучих покровителей. Боюсь, не мадам ли это Ментенон и господин дю Мэн? Если верить моим агентам, маркиза и граф нередко навещают ее.

Герцог подошел к беседующим.

Те поднялись, чтобы его приветствовать.

– Простите, что помешал, господа, – сказал он благодушно. – Вы заняты беседой…

– Да, сударь, мы с господином де ла Рейни говорили о дочери Бренвилье… – ответил Арамис прямо.

Господин дю Мэн сделал вид, что крайне удивлен.

– О дочери Бренвилье?! По правде сказать, я не знал, что эта бестия – подходящий предмет для разговора.

Бывший мушкетер, глядя ему прямо в глаза, сказал:

– У дочери Бренвилье, говорят, на улице Деревянной Шпаги бывает множество людей знатного происхождения…

Но бывший ученик вдовы Скаррона был явно не из тех, кого можно застать врасплох. Он притворился весьма удивленным.

– Улица Деревянной Шпаги, говорите вы? Мы с мадам де Ментенон ходили вчера посоветоваться с ворожеей, которая живет там… Ради любопытства и от безделья, право… Гадалка раскинула карты, и мы узнали множество интересных вещей… – И добавил, пристально глядя на собеседника: – Между прочим, и то, что выступившие против нас достигнут успеха только ценой собственной жизни. – Затем непринужденным тоном закончил: – Дьявольщина! Нас, оказывается, подозревают в связях с потомством знаменитой отравительницы!

В этот момент в пестрой толпе гостей, гулявших по залам, началось волнение. Все разговоры смолкли, и взгляды устремились к дверям приемной, куда вела центральная лестница дворца.

Жена дофина вышла из своих апартаментов. Герцог Бургундский подал ей руку. За ними следовала Вивиана, опираясь на руку Данжо. А позади летел пчелиный рой статс-дам, непрерывно жужжащих и жалящих.

Господин дю Мэн нетерпеливо принялся искать глазами невесту Элиона. Наконец он увидел ее. Она несла в руках букет белых роз, подаренных принцессой. Сын де Монтеспан пытался совладать с собой, но все-таки не смог полнее скрыть разочарования на своем лице. В следующее мгновение он перевел взгляд на герцогиню Бургундскую и вскрикнул от неожиданности. Он не спеша подошел к принцессе, стараясь сохранить на губах слащавую улыбку, но внимательный наблюдатель мог бы поклясться, что господин дю Мэн изменился в лице.

Кончиком пальца граф указал на букет подснежников, украшавший глубокий вырез платья герцогини.

– Право, моя дорогая племянница, эти цветы, конечно же, не будут жаловаться на свое соседство. Кажется, в Медоне не подснегом, а наснегу цветут подснежники.

– Черт возьми! Дядюшка в высшей степени галантен… И в такой же степени шутник… Если бы бывшая гувернантка слышала вас…

– Подснежники весьма редки в это время года, и потому, я думаю, они попали к вам прямо из Пармы.

– Не знаю, это подарок.

– Держу пари, что от его преосвященства.

– И проиграете. Цветы мне подарил один из влюбленных кавалеров.

Герцог Бургундский резко нахмурил брови.

– Ну-ну, гадкий ревнивец, что вы надулись? – улыбнулась супругу герцогиня. – Нет никаких оснований злиться… Букет только что принесли от нашего жениха…

– От господина де Жюссака? – растерянно спросил принц.

– От моего крестника? – повторил Арамис, который с грехом пополам пробрался к принцу и принцессе, чтобы поклониться.

– Боже мой, ну конечно, и я смиренно признаюсь, что подснежники предназначались не мне. Господин де Жюссак прислал их нашей дорогой Вивиане. А я подарила ей розы, и этот букетик взяла себе…

– Понимаю, – пробормотал дофин, и казалось успокоился.

– Все ясно, – кивнул господин дю Мэн и поджал губы.

Молодая женщина повернулась к нему и весело сказала:

– Если эти цветы вам так понравились, дорогой дядя, мы готовы разделить их с вами.

И она собралась отделить их от корсажа, но герцог быстро остановил ее:

– Не надо, не надо, племянница! Букет хорош на своем месте. Не трогайте его!

В это время будущие супруги выражали свою любовь просто и открыто. Крестник Арамиса подлетел к Вивиане и увлек ее к окну, чем вызвал возмущение женской половины общества.

– Позор! Это переходит все границы! – заявила с оскорбленным видом мадам де Лавриер.

– Послушайте! – прошипела мадемуазель де Шавиньи, закрывая лицо вуалью. – Они что, собираются проглотить друг друга?

А мадам де Фьенн отчеканила:

– Что вы хотите, моя дорогая? Провинциалки и солдаты полностью лишены чувства приличия.

Колокольный звон прервал пение оскорбленного целомудрия. Приходская церковь Медона звонила во все колокола.

Данжо склонился к их высочествам.

– Карета его величества уже спускается с косогора.

– Пойдемте встречать, мадам, – сказал дофин, предлагая жене руку.

Но та стояла неподвижно. Она побледнела, лицо ее исказилось невыносимым страданием.

– Что с вами? – воскликнул герцог Бургундский в тревоге.

Принцесса не ответила. Она зашаталась и вытянула руку, ища опоры. Вивиана подбежала к своей госпоже и старалась поддержать ее.

Все общество вмиг было охвачено волнением.

Господин дю Мэн отступил на шаг, лицо его стало необычайно бледным. Арамис не терял его из виду.

– Мадам в обмороке!.. Врача!.. Быстрее врача! – повторял дофин, весь дрожа.

Жалко было глядеть на несчастного принца. Бедняга стоял на коленях перед креслом, куда усадили его жену, и плакал горючими слезами, ломая руки. Та, которая была ему так дорога, услышала эти рыдания и вздохнула очень глубоко, как тонущий, волею Провидения выброшенный из воды. И среди мертвой тишины, когда все затаили дыхание, она сказала:

– Не надо врача. Не стоит. Я чувствую себя лучше.

Краска снова появилась на ее щеках, глаза заблестели, и принцесса задышала спокойнее.

– Боже мой, что же это было? – спросил муж, все еще дрожа.

Герцогиня показала на грудь.

– Боль, ужасная боль тут, в сердце… Мне показалось, что это конец… Но теперь все прошло… Я чувствую себя совсем здоровой…

Ее любили при дворе и в городе, эту добрую принцессу. Ее любили даже за чудачества, которым она предавалась с такой великолепной беззаботностью, любили за веселый нрав, остроумие, жизнерадостную стойкость ко всем испытаниям, за ум и простоту, за неисчерпаемое милосердие. И только что она едва не исчезла, подобно тому, как затухает на небосклоне падающая звезда…

Но вот герцогиня встала, и по залу разнесся всеобщий вздох облегчения.

В это время с улицы донесся гул голосов, это крестьяне приветствовали королевскую карету.

– Спасибо, моя дорогая, – сказала герцогиня Вивиане. – Иди же, догоняй жениха. – Затем, принимая руку дофина, произнесла: – Нельзя заставлять его величество ждать.

Увидев бледное лицо и заплаканные глаза супруга, жалкого, взволнованного и напуганного одной лишь мыслью о том, что потеряет ее, принцесса сердечным и нежным голосом сказала:

– Ну-ну, успокойтесь, мой друг… Вы лучший из мужчин… И я, право, очень сожалею, что причинила вам сейчас такое горе.

Вивиана и Элион стали супругами. Только что закончилась церемония бракосочетания. Людовик XIV присутствовал на ней, как всегда сосредоточенный и серьезный. Убедившись, что его высокого присутствия было достаточно, он отправился в Версаль под громкие крики народа, всегда жадного до подобных зрелищ.

Блистающий великолепием поток приглашенных струился из маленькой церкви Медона, словно сверкающая на солнце река, и толпы зевак следили за этим торжественным шествием.

Крестник Арамиса и его молодая жена шли, держась под руки. Безмятежные их лица светились чистотой и радостью, сердца пели гимн благодарности Богу.

За новобрачными шли дофин и его супруга в окружении дам и кавалеров их дома, господин дю Мэн с испуганным блуждающим взглядом, далее – герцог д’Аламеда, который, глядя на эту пару, сиявшую юностью и любовью, уже подумал: «Я буду крестным отцом их детей».

Когда барон и новоиспеченная баронесса де Жюссак приготовились проститься с благородным обществом, чтобы сесть в карету и отправиться в Сен-Жермен, в маленький особняк, который снял для них Арамис, вдруг раздался страшный, душераздирающий крик.

Кричала жена дофина. Она остановилась на ступенях церкви и обеими руками схватилась за грудь.

– Помогите!.. Задыхаюсь!..

Дофин успел подхватить ее. Глаза принцессы потухли, из горла вырвался хриплый крик и она лишилась чувств.

Присутствующие в смятении зашумели, поднялась суета. У господина дю Мэна виски под буклями парика покрылись каплями пота. Арамис оперся на плечо Элиона и бесстрастно наблюдал за всем происходящим.

Вивиана побежала к принцессе.

– Госпожа!.. Моя дорогая госпожа!..

Лицо несчастной герцогини исказилось, лоб и щеки покрылись красными пятнами, все тело сотрясали судороги.

– Боже, – прошептала она, раздирая корсаж, – смилуйся надо мной!..

Все застыли в оцепенении. Воцарилась зловещая тишина. Принцесса умирала, Вивиана в отчаянии закрыла лицо руками, герцог Бургундский, крепко сжимая любимую в объятьях, шатался и, казалось, вот-вот упадет в обморок.

– Унесите меня!.. Унесите меня отсюда!.. – еле слышно прошептала принцесса.

Увидев Вивиану в смутном свете сквозь веки, уже полузакрытые ангелом смерти, она притянула подругу к себе.

– Прости мне зло, малышка… Поплачь обо мне и помолись… – Затем отстранила ее: – Теперь иди… Оставь меня… Будь счастлива!

– О мадам, я вас не покину! – закричала баронесса не своим голосом и разразилась рыданиями.

Умирающая нежно оттолкнула ее и попыталась улыбнуться, но только судорога пробежала по ее лицу.

– Ты мне не принадлежишь больше… Ты принадлежишь мужу… Еще раз прошу тебя – иди. Я так хочу, – сказала она.

– Сударь, уведите вашу жену, – сказал дофин Элиону. – Такова воля принцессы.

Барон подчинился. Он увлек за собой рыдающую Вивиану. Герцогиня Бургундская больше не говорила. Она закрыла глаза и от боли стиснула зубы: все тело ее содрогалось. Принцессу уложили на носилки. Дофин брел позади, его поддерживали под руки двое дворян. Принц захлебывался слезами и непрестанно шептал что-то, будто молился. За ним тянулся траурный кортеж, состоящий из членов королевской семьи, к которому присоединился весь народ Медона, нежно любивший свою благодетельницу.

Господин дю Мэн и Арамис остались одни у входа в церковь. Первый был похож на привидение. Бескровный и немой, он сжал челюсти, пытаясь унять дрожь. Ноги его подкашивались, дыхание прерывалось. Казалось, герцог забыл, что его ждут люди, он стоял и глядел на мостовую со страхом и отвращением. Минуту назад здесь пронесли носилки с принцессой, и несчастная, мучимая спазмами, сбросила с корсажа букет подснежников. Цветы приковали взгляд господина дю Мэна. Герцог поднял было ногу, чтобы раздавить их, но Арамис нагнулся – и подснежники оказались в его руке.

– Что вы делаете? – крикнул герцог хриплым голосом.

– Как видит ваше высочество, поднимаю эти цветы.

– И что вы собираетесь с ними делать?

– Испробовать на себе, – спокойно ответил старый сеньор, – чтобы узнать, по какой причине погибает герцогиня Бургундская.

IV

КОРОЛЕВСКИЙ ТРАУР

Не будем описывать счастье Элиона и Вивианы. Его описать невозможно. И разве не сказал великий поэт, что на пороге алькова новобрачных стоит ангел, улыбаясь и приложив палец к губам?

Эти души полны были прежнего очарования. Все прошлые невзгоды Элиона и Вивианы растворились в нынешнем их опьянении безмятежностью. Все печали развеялись, и наступили драгоценные часы счастья, которым, казалось, не будет конца.

Единственное, что омрачало радость, – это трагедия в Медоне. Правда, господин д’Аламеда сообщил, что болезнь ее высочества, кажется, проходит, и появилась надежда, что все обойдется. Действительно, на другой день после первого приступа герцогиня смогла встать и, хотя была еще слаба, провела день как обычно.

Однако старик не сказал супругам, что последующие приступы этой странной болезни были сильнее прежних и повторялись чаще и что герцогиня после приступов, впадала в оцепенение, ослаблявшее ее умственные способности. Наконец, что она исповедалась, соборовалась и, причастившись, попросила, чтобы ей прочли заупокойную молитву.

Нужно сказать, что бывший мушкетер все чаще замечал, что не узнает себя. Тот, кто до сего времени уважал лишь культ собственных интересов и собственной персоны, мало-помалу все более чувствовал себя во власти двух сердец, привязанность к ним переполняла его и дарила вторую молодость, возвращала его в былые времена, в эпоху приключений, самоотверженности и героизма.

Для Арамиса в Жюссаке словно ожили три ушедших товарища: д’Артаньян, Атос и Портос, и кончилось тем, что названный крестник действительно стал ему сыном. Очаровательная Вивиана тоже волновала старика, и он с удивлением заметил, как нежность, постепенно заполняя его сердце, изживает его закоренелый эгоизм. «Черт возьми! – говорил себе герцог с досадой. – Я, оказывается, люблю этих детей, я слаб, я добр, я глуп… Господи, неужели старею?»

Осиротевший Королевский полк не мог долго оставаться без командира. Барон получил приказ Поншартрена отправляться в Испанию и принять командование. Разумеется, Элион увозил с собой в Мадрид молодую жену.

Арамис тоже мечтал вернуться в Испанию, куда его призывали интересы Общества Иисуса, совпадавшие с его собственными.

Перед отъездом все трое получили аудиенцию короля. Он принял господина д’Аламеду и молодую чету в своем кабинете, сидя за столом золоченой бронзы, покрытым бархатной голубой скатертью, украшенной серебряными геральдическими лилиями, которая еще носила следы кулаков Лувуа, оставленных в пылу воинственных споров. Свидание ограничилось обычной вежливостью. Людовик был мрачен и еле сдерживал раздражение, догадываясь, что от него что-то скрывают, – а скрывали от монарха отчаяние его внука, – и каждую минуту глазами вопрошал мадам де Ментенон, которая, на своем привычном месте, склоняла голову над вышиванием.

Визитеры поклонились монарху в последний раз, и вдруг дворец огласил страшный душераздирающий крик.

Людовик вздрогнул, маркиза заволновалась, Арамис посмотрел на Элиона, тот ответил ему тревожным взглядом, а Вивиана, охваченная ужасом, задрожала.

Двери королевского кабинета отворились, и, презрев церемониал, оттолкнув Бриссака и Кавуа, герцог Бургундский бросился к деду.

Никогда, наверное, боль так страшно не искажала лицо человека. Всклокоченный, с распухшими глазами, мокрым от слез лицом, разрывая на себе одежду и колотя воздух руками, спотыкаясь и задыхаясь от рыданий, несчастный рухнул к ногам Людовика XIV:

– Умерла!.. Умерла, сир!.. Она умерла!..

Король вскочил.

– Умерла?.. Герцогиня?..

– Да, сир… Сейчас… В Медоне!..

На крик со всего дворца сбегались придворные. Галерея и приемная были переполнены, и толпа ринулась в растворенные двери прямо за герцогом. Бледные испуганные лица глядели на великого дофина. Принцесса никому не причиняла ни зла, ни боли. Ее любили все, и в эту скорбную минуту двор наполнился плачем.

Врачи, лечившие ее высочество, Фагон, Марешаль и Буден, вошли вслед за герцогом и, убитые горем, держались в уголке. Граф Тулузский и герцог дю Мэн тоже поспешили явиться. Первый, по натуре простой и добрый, растерянно озирался по сторонам и тяжело глотал слезы. Второй силился казаться огорченным, как того требовали обстоятельства.

Вивиана плакала, прижимаясь к плечу Элиона. У молодого капитана в глазах дрожали слезы. Арамис сказал потом, что не чувствовал такой скорби со смерти Портоса. Герцог Бургундский лежал распростертый, если можно так выразиться, у ног властелина. Людовик снова опустился в кресло.

– Сын мой, встаньте, – произнес он не своим голосом. – Принц должен уметь противостоять ударам судьбы. Я ведь тоже потерял любимого отца.

Мадам де Ментенон добавила:

– Ваше высочество, у вас дети. Поберегите себя для них.

– О мадам, – горестно ответил дофин, – их воспитают без меня. А мне больше нечего делать на этой земле.

– Ошибаетесь, сударь, вы должны царствовать, – возразил король сурово.

Принц тряхнул головой.

– Царствовать, сир… Вы же сами не верите, что я смогу пережить ту, за которую молил Бога, как никогда, ни за кого… Ту, которой в последнем поцелуе хотел вдохнуть свою жизнь и принять ее смерть. – И пророчески произнес: – Нет-нет, не пройдет и недели, как я буду лежать рядом с ней в могиле.

Дофин поднялся, пошел, шатаясь, и повалился в кресло.

Людовик нахмурил брови. Конечно, смерть этой милой женщины, к которой монарх был так привязан, которая была последней радостью, последним лучом солнца, гревшим старость властелина, разрывала его душу. И все-таки он был глубоко оскорблен тем, что кто-то мог сесть, не дожидаясь его приглашения. Хотя внук совершил это в приступе отчаяния, но все-таки гордый король был задет нарушением этикета. Однако он и сам почувствовал, насколько это раздражение неуместно.

– Ну так что, господа, – обратился монарх к врачам, – ваше искусство оказалось бессильным?

– Увы, сир! – ответил Фагон. – Странная природа недуга расстроила все наши усилия и привела науку в замешательство.

Марешаль не осмелился сознаться, что у изголовья больной все трое просто стали в тупик.

– Симптомы такие необычные…

– Одним словом, – заключил Буден, взволнованный до крайности, – только вскрытие может определить…

Герцог Бургундский остановил его свирепым взглядом.

– Пока я жив, никто не прикоснется к моей дорогой покойнице.

– А между тем, – возразила мадам де Ментенон, – в высшей степени важно знать, какая болезнь погубила бедную принцессу.

Людовик утвердительно кивнул. Арамис подошел к королю.

– Думаю, – тихо произнес он, – я могу сообщить вашему величеству сведения, которые его весьма заинтересуют.

– Вы, сударь?

– Да, сир, только…

– Только?..

Бывший мушкетер сказал шепотом:

– Чтобы я сделал это, оставьте здесь только родственников.

– Конечно, конечно. Я готов…

– Простите, – продолжал старый сеньор, – еще я хотел бы, чтобы ваше величество разрешили господину де ла Рейни присутствовать при этом сообщении.

– Где господин де ла Рейни? – возвысил голос монарх.

– Я здесь, сир, – ответил генерал-лейтенант, выходя из толпы придворных.

Король сделал ему знак подойти. Потом дал указание де Бриссаку закрыть двери и очистить приемную и галерею.

Монарх повернулся к герцогу д’Аламеде:

– Теперь говорите, сударь, мы слушаем вас очень внимательно.

Слушали действительно внимательно: герцог Бургундский буквально навис, да позволено нам будет так выразиться, над бывшим мушкетером, мадам де Ментенон и господин дю Мэн прятали беспокойство под видом пренебрежительной недоверчивости, остальные слушали в крайней степени любопытства, возбуждения и участия.

– Позволит ли мне ваше величество, – продолжал Арамис, – сначала коснуться тяжелых воспоминаний?

– Каких, сударь?

– Они касаются Генриетты Английской.

– Моей невестки?

– Помнит ли государь обстоятельства смерти несчастной принцессы?

Людовик вздрогнул.

– Почему вы задаете мне этот вопрос? – спросил он.

– Потому что таинственная болезнь, только что унесшая жену вашего внука, точно такая же, как та, которая – вот уже почти как тридцать два года – погубила мадам Генриетту.

– Яд! – прошептал государь, бледнея.

– Да, сир, яд.

– Вы полагаете?

– Не полагаю – я уверен. Уверен, что ее высочество умерла, вдохнув аромат подснежников, в день свадьбы господина де Жюссака. Уверен, что букет подвергся обработке ядом, подобно той, какой подверг флорентиец Рене пару перчаток, подаренных некогда матерью Карла IX матери Беарнца.

Мадам де Ментенон саркастически улыбнулась.

– Поистине, – сказала она, – господин д’Аламеда на все руки мастер: вчера военный и дипломат, сегодня ученый-химик…

– Что же вы хотите, мадам? – невозмутимо ответил Арамис. – Глава Общества Иисуса должен быть знаком с ядами, если не желает вслед за своими предшественниками присоединиться к праотцам раньше времени.

Откровение старого сеньора, казалось, поразило Людовика. Наступила тревожная тишина. Господин дю Мэн первый нарушил ее.

– Но кому нужно было, – произнес он вкрадчивым голосом, – избавиться от несчастной герцогини?

Дофин, погруженный в свое горе, вдруг поднял голову.

– Кому? – подхватил несчастный муж. – Не знаю… Но я знаю, от кого прибыли цветы смерти!..

Он указал рукой на Элиона.

– От меня?! – вскочил молодой человек.

– От него?! – повторила Вивиана и обняла барона, как бы заслоняя его от обвинения.

– От него?! – воскликнули в свою очередь король и его домочадцы.

Герцог Бургундский продолжал:

– Да-да, это он прислал роковой букет… Герцогиня сама сказала об этом достаточно громко. И все могли слышать. Вы были там, господин дю Мэн… И вы тоже, господин д’Аламеда. – Он сделал шаг к Вивиане. – И вы тоже, мадам!

– И я тоже, – ответила молодая женщина решительно. – Я слышала… Но еще я слышала, как моя бедная госпожа говорила, что цветы предназначались мне и что она заменила их другими. Не правда ли, господа? Не так ли, монсеньор?

– Так, – произнесли одновременно Арамис и де ла Рейни.

Господин дю Мэн кивнул.

А Элион между тем силился осмыслить услышанное.

– Так вот оно что! – сказал он наконец. – Пусть простит мне его величество, но кто здесь сошел с ума?.. Что ж, выходит, что я послал отравленные цветы женщине, на которой решил жениться!.. Я хотел убить ту, которую люблю больше всего на свете!.. Ту, которой отдал бы всю жизнь до последнего вздоха и всю кровь до последней капли! – Барон нежно обнял молодую женщину. – Ведь вы не верите в это, дорогая? – Он прижал ее к груди. – Если бы во мне зрела эта дьявольская мысль, если бы готовилось ужасное преступление, разве мог бы я прижимать к сердцу ту, которая должна была стать моей жертвой, не боясь, что Господь в наказание остановит мое сердце вместе с тем, которое я хотел бы погубить?