Текст книги "По звёздам Пса (ЛП)"

Автор книги: Питер Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

***

Папаша и я взяли заступ, мачете наверх к лугу, поработали над взлеткой. Работали молча, передвинули камни, выровняли, пристучали землю, обрезали кусты. Если присутствовала какая-то неловкость между нами она исходила от меня. Мы выкорчевывали куст с середины дороги. Он засовывал лопату, я тянул веревкой привязанной к худющему стволу. Я крутился полуокружием пытаясь выдернуть с лучшей стороны, и тянул, и крепкий корень освободился и выплеснул грязь ему в лицо. Он остановился, выпрямился, ослепший. Медленно стряхнул землю, сплюнул. Он держал лопату обеими руками как пику.

Хиг, ты ведешь себя как балбес. Слишком балбесно чем обычно.

Он не сказал Хигс. Он проморгался от грязи, протер глаза суставами кулака.

Тебе мое благословление нужно или еще что? Как в дурацком фильме?

Ошарашил меня еще больше чем если бы треснул меня. Я держался за край веревки словно не был уверен зачем это я, словно за хвост какого-то зверя я совсем не был уверен что захочу говорить на такие интимные темы.

Если бы только этим была занята моя голова. Да я никогда не стал бы таким отцом как он. Никогда не сказал бы, Приведешь ее домой к десяти.

Я посмотрел вниз на мою руку держащую веревку, на землю по всему его лицу и начал смеяться. Божмой. Я засмеялся. Чем больше я смеялся тем смешнее становилось. Блин, ну не знаю, может от того что был очень напряженным прошлой ночью. От дохлых спермиков так мы раньше говорили. Может от похожести на мультфильм с заброшенным островом, отец-защитник, от того что никто не вел себя так как вроде бы должны были. От того ли? Скорее всего нет. Скорее всего просто выхлоп освобождения от мысли что Папаша еще меня не убил. Или от того что он стоял там все лицо чумазое и совсем не злой. Или просто я давно не смеялся, по-настоящему не смеялся, слишком давно.

***

Должно быть прошла середина июня. Я потерял счет дням. Скорее всего это не хорошо. Без газет, без ничего напоминающего тебе о дате. Как только потерял счет, теперь уж навсегда.

Мы закончили оленину, осталась лишь сушеная потому что ее мы хранили для полета, и мы зарезали овцу и еле ее мясо два дня. Баранина и прошлогодняя картошка и свежая зелень, салат, горох. Дни стояли жаркие и медленный ручей и теплые ночи. Она пришла немного после прихода темноты, после того как я улегся на фланелевый спальный мешок поверх гамака в одной рубашке. Она была одета в длинную мужскую рубашку и ее кисть прошлась по моему лицу и далее по подбородку и она схватила за щетину моей бороды и дернула ее отчего я засмеялся. Месяц плыл над каньоном как упитанный корабль из света и я мог видеть ее очень ясно. Она держала одеяло. Она разложила его на землю рядом с гамаком и легла там на спину, одна рука заложена за голову. Она смотрела на луну, я смотрел на нее. Я протянул ступню через край гамака и коснулся ею шерсти одеяла оттолкнулся и раскачался.

Все убегаешь? пробормотала она.

Нет.

Я раскачивался. Она расстегнула рубашку. Половинки разошлись. Она оттолкнула ее с груди свободной рукой все продолжая смотреть в небеса она завела пальцы под край рубашки и скинула ее в сторону. Все открылось. Вдох и выдох дыхания. Во всю ее длину. В темноте она излучала мягкий свет изнутри словно волны разбивались о темноту. Гладкая бледная долина ее живота. И – вся она.

Боже мой, Хиг, не отворачивайся, не закрывай глаза. Дыши ровно! Ты обязан смотреть, дурачина! Это невежливо. Если ты не будешь смотреть ты обидишь ее этим. Для кого же ***** все это, для тебя же! Она что, как бы, просто спит по соседству.

Все это в моей зашумевшей голове. Говоря себе не будь невежливым, веди себя как взрослый. Запоминай все детали. Она же спасла тебя. Будь благодарным.

Старушка луна нарисовала ее без тени. Пальцы ноги уперлись в шерсть и я перестал раскачиваться. Я замер и рассматривал ее. Почти застыв в благоговейном ужасе. Таким же образом я рассматривал оленя вышедшего из леса: всего. Хиг, не может быть в действительности, слишком прекрасно. Не двигай мускулом или картина исчезнет.

Она не исчезла. Она повернула лицо на меня. В моем горле запершило.

А ты тут по соседству, сказал я как последний баран. Мой голос вышел из меня высоким словно ломающимся у юноши.

Она подняла одну бровь: может и так. Она приподнялась на локтях и сбросила рубашку вниз по рукам. Затем она перевернулась и улеглась на живот, ее голова на скрещенных руках. Предлагая моему вниманию еще один вид. Может мир идет к концу да только у тебя нет никакой защиты о нет.

Если ты хочешь, ты можешь просто смотреть на меня, сказала она. Похоже было слишком давно. Я не тороплюсь.

Она приподняла свой вкуснейший зад.

Ээ, ничего если пробежим быстро эту сцену.

Ээ аа.

Я слез с гамака, извился из рубашки и лег рядом с ней. Я не знаю почему, да только я начал думать о полете. Как будто есть проверочный список что надо сделать прежде чем заведешь двигатель, прежде чем покатишься по рулежке, прежде чем взлетишь. Как будто когда ты летаешь каждый день то все проходит гладко, по порядку, ты даже почти не смотришь на этот список, но как только проходит какое-то время простоя, раздумывешь все опять, рассматриваешь каждое действие из списка отдельно, стараешься сделать наверняка. Чтобы не было аварии.

Я забыл как начинать, сказал я. Я чувствую себя как...

Пятнадцатилетний так не скажет.

Да. Я-то думал как летчик. Летчик в возрасте с кучей проверочных пунктов. Чтобы не попасть в аварию.

Коснись моей спины, сказала она.

Я коснулся. Я слегка проскользил моими пальцами по ней. Ее кожа натягивалась и разглаживалась под ними. Я подумал о ветре пробегающем над полем пшеницы. Она еле слышно выдохнула.

Больно?

Нет. Боже мой, нет. Она произнесла это сквозь сложенные руки. Еле трогая но чувствуется очень хорошо.

Моя кисть обогнула подъем ее зада ее бедер края поверхности.

Мммм, пробормотала она. Может так и лучше когда забыл.

Она легла на бок и ее пальцы нашли мои волосы, мою бороду, запутались в них, притянула мое лицо в ее. Когда ее рот нашел мой я распался на части. Не взорвался как бомба или что-то вроде этого, просто распался. На несколько частей постепенно. Они уплыли отсюда, улетели на какую-то орбиту. В галактику разных частей. Сумасбродная медленно движущаяся аннигиляция. Центром был ее рот, ее волосы. Она. Медленно собираясь вместе вокруг нее. Никаких мыслей. Я перебрался на нее и у нее вырвался всхлип боли.

Подожди...

О. Блин. Поспешно слезая.

Ничего, ничего. Ладно. Я не такая уж хрупкая. Она толкнула меня на спину. Она поцеловала меня. Целовал и целовал ее волосы покрывшие меня. Она целовала мои глаза нос губы. Ее ртом, затем она приблизила свои груди к моему лицу и вновь целовала меня, касаясь сосками, глаза, нос, язык. И потом. Внезапно. Неожиданно. Она опустилась телом на меня. Сначала касание. Мокро. Словно ее рот. Сопротивление. Этот жар. Ужасно медленно, и вошел, сдаваясь.

О божемой, не двигайся. Все эти части. Она двигалась. Ее движение на мне звали эти части к себе звали их. Как качались вместе тысяча рыб увеличиваясь в размерах. Назад вперед. Как звезды в листьях. Я приблизился. В самое ее, в тот самый центр, где-то туда где был покой где все сливалось вместе. Ничего лишь само приближенье.

И затем я освободился. От приблизившегося напряжения куда? В ничто. В падение. Заплакал ли я тогда не скажу никому. Блаженство, от простого падения.

У нее вырвался низкий стон и я взорвался. На каком там созвездии, до куда там нас занесло все пронзил свет и выбросил мелкими кусками в темноту и *****, там все это должно было находиться. Она лежала на мне содрогаясь свои весом и все стекало с нас мягко и бесстрастно как пепел.

***

Уфф, прошептала она, ее губы вошли в мое ухо.

Да, уфф.

Прошло, да?

Да. По-хорошему.

Так ты вновь наполняешь себя. Лежа здесь. Чем-то вроде счастья, чем-то вроде воды, чистое и незамутненное вливается в тебя. Так хорошо что чересчур, оно вливается в тебя ярким течением, как будто оно всегда было в тебе.

***

Мы лежали недвижно как только могли, сердце бьется о сердце, чувственный ритм рикошетит и отскакивает и улетает напротив и вновь совпадает, мы оба кажется так были зачарованы этой музыкой и ощущением от нее. Через некоторое время она встала и накрыла нас фланелевым пледом и прижалась ко мне и мы заснули. Не так как в прошлые ночи непонимания. Глубоким сном отдохновения. В настоящем покое, от простой усталости.

Перед рассветом, чтобы не было неловко, скорее всего, она встала, застегнула рубашку и ушла спать на луг на одеялах поверх толстой подстилки сосновых игл где она спала в теплые ночи. Под звездами, говорила она, где она могла бы видеть все. Но мне кажется из-за чувства покоя от ровного дыхания стада, ритмичного пощипывания травы, всегда были две-три коровы ночью рядом, вокруг нее. И еще он храпел, сказала она. Он же пришел к ручью с первыми лучами света как всегда, сквозь журчание я мог слышать как он умывался, чистил зубы плоскими стершимися щетками, несколько горловых звуков и сплевывание, кашель.

А она – я услышал как она пожелала ему доброго утра, открыл мои глаза, увидел ее в рубашке и уже в брюках должно быть оставила у своей постели. Прекрасное чувство удовлетворения от вида ее прямо сейчас, тут в этом мире, только такими словами. Зная ее теперь как только знаю я. Закрыл глаза и задремал. Она всегда не давала мне зажечь утренний костер. Мое, настаивала она. Мой обычай. Не ломай мои привычки. Они таковы и надо к ним привыкать. Успокойся. Поспи. Так и делал. Когда я вставал у нее всегда была для меня кружка терпкого чая. Вот такой доброжелательный ритуал несмотря на жуткий вкус жидкости.

В то утро я встал медленно, потянулся, просчитал список: Хиг, руки здесь? Здесь. Ноги? Ноги. На части не развалился? Нет. Сердце на месте? Не было раньше такого вопроса. До того. Да на месте. Слегка покачивается, слегка переполненное. Легче и тяжелее, тоже, пойди пойми.

Они были у костра. Я почувствовал запах жареного мяса. Я плеснул водой на лицо, грудь, утопил голову, вытерся рубашкой, пошел к огню.

Утро доброе.

Папаша кивнул. Она сидела на корточках, подкладывая дрова в пламя и рассветный бриз закружил дым вокруг, обернув ее. Она сощурилась, скривилась, отвела лицо в сторону, подложила дров.

Доброе утро, сказал я.

Она или была слишком погружена в дым чтобы услышать меня или у нее просто не было ответа. Гримаса. Она встала, вышла из дыма, приложила суставы кисти к слезящимся глазам.

Доброе утро, сказал я.

Она вытерла слезы, заморгала на меня едкими глазами. Увидел как она продышалась. Не сказала ни слова. Она подняла кипящий чайник с пня, налила чая, подала мне мою кружку не глядя на меня.

Мясо сгорит, сказала она. Своему отцу или мне или же никому. Почти с горьким раздражением.

Сейчас я его, ответил я. Я достал длинную вилку но она оттолкнула мою руку своим предплечием, схватилась за вилку, перевернула кусок мяса на проволочном гриле.

Успокойся, сказала она.

Все внутри меня застыло. Посмотрел на Папашу который вежливо повернулся на своем сиденье, выражение лица непроницаемо. Он начал изучать дальний верх стены каньона, отхлебывая питье.

Опять:

Просто успокойся. Я поджарю мясо за минуту.

Я сделал глубокий вдох, отвернулся, тоже, поизучал дальнюю стену вместе с Папашей. Руки есть? Хиг? Хиг? Да, есть. Ноги? Да. Вот и все. Будь счастлив этим.

Я чуть не заплакал. Стоя в окутавшем меня дыме и спрятавшись в нем. Значит вот так.

После молчаливого завтрака, молчаливого жевания, я взял посуду к реке как я делал всегда: три тарелки, три кружки, три складных ножа, три вилки, длинная вилка для мяса. Пусть пока выгорят угли в гриле. Я растер мелкий песок по керамическим тарелкам пальцами, выскребывая жир. Думай над своим пока руками, собирайся с мыслями, Хиг. Вода. Кажется потеплела. Теплее. Это блин печально. Печально. Повтыкал вилками в галечное дно, протер их моими пальцами. *****. Подышал ровно. Когда я закончил я положил их чтобы высохли на дощатый стол. Папаша прошел мимо. Он нес ружье, висело на плече, и заступ.

Я пойду разведаю скоростную дорогу, сказал он. Я не хочу пойти туда в наш день и найти ее разбитой.

В этом был смысл. У нас не было достаточно топлива для кругов пока он заполнял бы выбоины.

Он шагнул, затем посмотрел на меня.

Всем досталось много чего, сказал он.

Я их тогда обоих полюбил.

Впервые я почувствовал нечто вроде семейных отношений. Насколько можно их собрать из развалин и месива.

Да.

Он кивнул головой, пошел по низине каньона к изгороди из кустов.

Она выметала комья земли вокруг костра метлой из веток. Она занималась этим каждое утро чтобы избавиться от крошек еды и не приманить муравьев и мышей поближе к кухне.

Я подходил к ней, она мела. Не останавливаясь. Внимание на земле впереди метлы.

Хочешь я наберу зелени к обеду, сказал я.

Мои внутренности сжались. Она мела.

Если ты хочешь, пробормотала она. Мела.

Сима?

Метет. Тугие ветви скребли землю.

Я поймал ее за руку. Она вся заморозилась.

Ай!

Я отпустил словно обжегся. Она уставилась на меня.

Будет синяк, сказала она. Без выражения.

Сима. Божемой. Извини.

Я словно застыл на месте. Паника в голове. Не мог ничего видеть. Сама по себе моя грудь заходила ходуном и затем я почувствовал как потекли слезы по моему подбородку. Полностью парализованный. Она в упор смотрела на меня. Маска. Как маска смерти но с живыми глазами или в поисках жизни. Ее темные глаза замерли монетками, потом каким-то образом появился свет как у живых глаз, наблюдая, размягчяясь. Она стояла там дрожа и изучая мое лицо и затем я увидел слезные колодцы в ее глазах и глаза вновь стали ее, темные заводи. Мы стояли как два дерева. Раскачиваясь. Что оставалось от дыма костра клубилось клочками.

Прошлой ночью она сказала. После того как заснули. Мне приснился Томас. Снился и снился он.

Ее губы кривились и ее маска дрожала.

Он звал меня. Он умирал в своей кровати и звал меня, блеял как какое-нибудь животное которое знает что его ведут на мясобойню. Как животное, Хиг! А я стояла у стены без сил помочь ему. Моему мужу. Моему самому близкому другу.

Она всхлипывала захлебываясь яростью.

Моя любовь замерзла. Словно зимний пруд. Должно быть мне все приснилось. В самом уже конце я больше не мог терпеть и я бы взял мой охотничий нож пошел бы туда и перезал бы ему горло. О божемой!

Она потеряла сознание. Я бросился к ней и поймал ее. На секунду во мне возникла мысль о двух деревьях почти потерявших свои корни и прислонившихся друг к другу.

Я не знаю если бы я смогла, сказала она. Я подумал что я бы смог.

***

Папаша доложил что скоростная дорога была в порядке и пригодна по крайней мере тысяча футов ее. Хватит, нет больших ям. Он привязал бандану к указателю расстояния для направления ветра. Сима была уже нехолодной, но скорее отстраненной. Она приходила к гамаку да только не каждую ночь и не каждую вторую ночь. У нас не было ничего опять несколько дней. Пять. Не буду притворяться что не считал. А когда опять случилось с нами, когда мы почти уже – мы лежим на одеяле голые, обнимаем друг друга, не целуемся, не говорим, лишь наши носы исследуют наши уши и шеи, а руки открывают новые территории ставшие вновь такими после прошедших воспоминаний потерь – когда казалось наступило время поглотить другу друга или по крайней мере каким-то образом отпраздновать нашу новую уязвимость, я положил ее наверх и она не была влажной и у меня не получалось войти и я ощущал что от этого ей будет больно, и по какой-то причине я подумал о Томасе – Томас из ее сна, в крови – и волна паники накрыла меня и я потерял мою эрекцию.

Черт побери этот мир снов. Его дух был там и все мешал тому что было всего несколько дней тому назад эйфорией любви.

Она руками сжала мой член простительно отчего мне стало еще хуже. Вздохнула тяжело – я вижу Разочарование – и перебралась на сторону сбоку от меня. Ее руки мягко обняли меня. Лежа на одеяле, рука в руке, в каком-то параличе. Я почувствовал себя еще более одиноким чем до появления в каньоне. Сердца стучали и отскакивали друг от друга, а души нет. Я не смог бы коснуться ее с бoльшей отстраненностью, или поцеловать ее, или даже просто заговорить с ней откровенно. Словно эта неудача любовной страсти лишила меня права на возможность быть любовником вообще. Забрала у меня право на любовь или даже на просто проявление нежности. Это было ужасно.

Тут ко мне пришла мысль когда я лежал рядом с ней и пытался разобраться с этим новым ощущением тоски – тоскливым разобщением когда любовь была так близко – тут ко мне пришла мысль чтo передалось мне в тот самый критический момент тот самый момент, вхождения, это было ее воспоминание сна. Мы переговариваемся друг с другом без слов. Я подумал что скорее всего окровавленный образ смерти прошел в ней в то же самое время или чуть раньше. Что означало никто из нас еще не был готов. Окей, Хиг, подумал я. Как хочешь убеждай себя. Успокой себя как только сможешь, да только уже не перепишешь ничего. Такая херня. Не станет лучше. Я не могу, я не могу двигаться. Еле дышу.

Хиг.

Она прошептала слово, ветер вкрадывается в мое ухо.

Мм?

Не смог бы ты поласкать меня ртом?

Она сказала это с французским акцентом и я тут же вспомнил откуда из какой старой классики, Pulp Fiction.

Я хмыкнул, беззвучный смех без никакого веселья.

Правда? Со мной.

Она настойчиво кивнула, ее голова на моей груди.

Окей. Глубокий выдох. Служба зовет.

И я. Я поцеловал ее тело между грудями, ее маленькие выпуклости вокруг пупка, гладкие выступы ее тазовых костей, спускающуюся книзу долину живота, лоскут тугих кудрей, маленькие губки, нежное зернышко, вдохнул ее и затем я начал. Как на службе. Что работает? Что работает лучше?

Какое-то время было так. А затем она начала поднимать ее бедра и раскачиваться от моих губ и языка и шептать. А затем она застонала, а затем я стал подбадривать ее, затем подгонять ее зубами, губами, языком. Затем вел ее и отпускал. Как воздушный змей, так тогда чувствовалось, а затем я позабыл про все свое и змей летал высоко высоко и вел туже и кровь сгущалась и она приближалась. Она выгнулась аркой и приближалась а я был внутри нее а она хваталась за мою спину и царапала ее. До меня дошло я должно быть давил на нее своим весом. Я быстро откатился и выплеснул себя в воздух и мы лежали и дышали просто без никаких мыслей и мы опять были почти что счастливы. Почти бесконечно.

Вот так.

А потом были еще три ночи из-за того что она покрылась синяками. Но настроение в нашем лагере стало лучше. И я стал ощущать приближение момента нашего ухода.

II

Папаша ушел задолго до рассвета. Без всяких церемоний или напутствий. Оглядел каньон, последнюю пару коров и телят, овец и ягнят, взял легкий рюкзак, ружье и без слов зашагал вниз по течению и далее за изгородь.

Оставил только после себя свою жизнь. Жизнь его семьи, его отца и матери, его деда. Это точно было в его крови а он закрыл на защелку ворота и ушел из каньона.

Я снова все взвесил. Сделал баллансные весы с литровой бутылью, пятигаллоновым ведром, палкой и веревкой. Повесил на низкой ветке у ручья. Пять галлонов это сорок фунтов а половина будет двадцать, литровая бутылка около двух. Я взвесил AR-15, рюкзак Симы, мой, шланг и ручной насос.

Сколько весит ягненок?

Небольшое стадо медленно шло по траве головами книзу. Три ягненка потрясли своими головами, ушами, продолжили свою еду. Один из них стукнул мать в ребра чтобы подобраться к соскам. Их жизни скоро изменятся. Если кто-нибудь выживет зиму это будет чудом.

Не знаю, может двадцать?

Посмотрим. У тебя есть мальчик и девочка?

Она улыбнулась. Баран и овца? Да.

Как в Ковчеге. Так так.

Мы завернули одного из малышей в рубашку и взвесили против ведра с водой. Он взмыл под ветку шлепая ушами, его ноги распрямились во все стороны яркими черными копытцами на концах, взгляд бесхитростного замешательства на его мордашке. Я опорожнял ведро пока весы не выровнялись. Около семнадцати фунтов.

Окей, мы сможем взять их. Без твоего отца на взлете мы будем в порядке.

Будем ли?

Это все равно игра в рулетку. Мы выровняли взлетную полосу, срезали верхушки деревьев в конце. В книжке написано нам нужно еще сто футов. Да только кто лучше знаком со Зверушкой.

Короткий кивок. Сима оглядела луг, каньон. Если бы здесь был художник – она была удивительно прекрасна тогда. Может и не только она, но весь этот момент. Зелень отражалась темнотой в ее фиолетовых глазах, и я подумал, Если мы разобъемся и сгорим завтра утром, ну и что.

***

Разожгли последний костер в темноте, наблюдали как языки огня касались и освещали каменный очаг в последний раз. Поели оленину и картошку, зелень, выпили чаю. Залили водой огонь, столб пара. Услышали как низко промычала корова, зашуршали листья.

Погрузил все вчера днем кроме ягнят. Сима спала в поле со своими животными, слушая их кормящихся вокруг. А теперь мы повели двух ягнят на привязи вверх по ручью, протащили их по дереву лестницы рядом с капающим водопадом. Они верещали, блеяли. Две матери ответили им, последовали за криками до конца поля, не нашли никого. Горечь нашего мира, она везде как вода. Поставили ягнят на их четыре копытца и они выпрмились и замерли, рассматривая жизнь вокруг них со своей высоты. И потрусили за нами.

Вести овцу на привязи это совсем не похоже на то чтобы вести пса на поводке. Это был постоянный разговор, спор. Полный аргументов, признаний, внезапной сдачи, настойчивого упрямства. Они упирались мы тащили. Они понеслись вперед, вот блин, мы побежали следом. Тут ну никак не удержишься от смеха. Это было прекрасным поводом отвлечься от чувств покидания такого места и всего что оно значило. В конце концов я просто взял своего ягненка и понес его.

У Зверушки Сима очень опытной рукой связала малышей и мы положили их на наши вещи позади сидений. Мы залезли, накинули ремни безопасности на наши плечи и пристегнули стальные застежки у пояса. Я передал ей письменную доску с зажатым на ней листом.

Ты будешь вторым пилотом. Давно не было у меня.

Я включил электричество, вытянул тугую ручку поршня из приборной доски, услышал как вбрызгивается бензин в карбюраторе и задвинул поршень назад. Повтори еще раз. Мастер-ключ. Набирающий обороты гироскоп. Включил магнето, зажигание, уперся ботинками в тормоза и включил стартер.

Два кашля, два пол-оборота пропеллера и я нажал еще больше на топливный рычаг и она схватилась и заревела и задрожала. Да и мы все, я, Сима, ягнята. Маленький самолет наполняется жизнью это черезвычайно эмоционально. Это как вся аудитория встает овациями. Это потрясающе и немного пугающе. Я отвел назад топливный рычаг на стояночный режим который был гораздо тише, не такой пафосный, меньше трясся и больше дрожал. Пусть двигатель прогреется немного, понаблюдал за датчиком масляного давления стрелкой в зелени.

Окей, прокричал я. Давай пройдись до конца листа Проверки.

Должен был кричать. Давно уж не возил с собой еще одни наушники. Какой смысл? Джасперу они были не нужны.

Закрылки и рули в нейтральном!

Есть!

Гироскоп.

Есть!

Обороты на тысяча семистах.

Есть!

Магнето.

Температура в карбюраторе.

Зажигание.

Есть!

Весь этот набор движений пока разогревался мотор, цифровые колонки каждого циллиндра двигателя поднимались, масляное давление упало – все это пока ревел мотор, самолет дрожал, все приближалось к критическому моменту взлета. Я очень любил это время. Все было так же – ожидание наконец-то быть в полете словно я сам был бы в полете и отчего я все время хотел испытать это ощущение когда мне предоставлялась такая возможность.

Наружный термометр показывал пятьдесят два. Хорошо. Приятно и свежо. Тяжелее воздух. Отпустил тормоза и она покатилась. Провел ее сквозь заросли шалфея на новую прочищенную нами тропу помогая ей выбраться тормозами, повернул ее к востоку и сделал круг на очищенном месте. Она смотрела на запад. Солнце позади нас удлиняло тени кустов. Рассвет долины высокогорья едкий и прохладный. Впереди нас за лугом кедровые деревья были нашим пределом, нашей взлетной планкой.

Она подняла большой палец. Я проверил еще раз закрылки и рули, вдавил топливный рычаг в приборную доску, быстро взглянул на давление масла, Зверушка взревела, встряхнулась я заорал, Бог велик! Отпустил тормоза.

Я не знаю зачем я заорал это. Могли быть последними словами сказанными мной в этой жизни. Я не думал ни о каком Джихаде я думал Хиг, те парни на заводе Сессны в белых халатах никогда так не тестировали. Они возможно никогда не могли представить себе мир через восемьдесят лет особенно что их самолет будет Ноевым Ковчегом для овец. Она покатилась, сбросила инерцию, почти что заартачилась в самом начале, слишком медленно, и понеслись мысли Не сможем!

А затем она взялась за себя, собралась на взлетке, вкатилась в нее, деревья на самом конце приблизились, выросли темнотой, больше, может за полдороги до них я почувствовал как она взлетает, момент поднятия и я прижал ее нос книзу, давление, она захотела взлететь, вскарабкаться, да только я держал ее нос книзу, держал так ее в трех футах ближе к земле где она могла бы набрать скорость. Мы пыхтели так почти над землей и затем я услышал крик Симы, первые деревья вырастали перед нашими лицами, и я потянул на себя штурвал, не потянул а высвободил к моей груди и Зверушка рванула, нос поднялся, самолет сел на зад, казалось прямиком в небо, одна единственная молитва Не заглохни *****, завыл датчик сваливания, указатель скорости, стрелка высотомера парит на шестидесяти, все еще воет, овцы заверещали, странные мысли появляются когда все вверх тормашками: овцы блеяли в тональность. В той же тональности что датчик сваливания. Как будто их мамаши.

Только не Сима. Она просто вскрикнула. Однажды. Я задвинул штурвал опять вперед, выровнял нос, все молился о скорости о скорости, и вскоре Зверушка схватилась, ускорилась словно ласточка после того как поймала в небесах бабочку и мы полетели на шестидесяти пяти, я посмотрел вниз на деревья, мысль, Проскочили над ними в двух футах.

Совсем не по инструкции. Нет в книге даже по короткой дороге с мягкой почвой. Вот так скорее всего выглядел наш взлет с луга:

***

Ну я просто обязан радоваться тому что живой. Я выдавил из себя крик. Можжевеловые деревья проскакивали под нами. Зверушка перекатилась вверх еще на пятьдесят футов над деревьями, казалось словно по ее собственному желанию, будто ковер-самолет. Направивший себя к какому-то дальнему месту. Дорогой в один конец к мечте. Она сияла как радостно сиял бы ребенок после того как успешно выжил путешествие по какому-нибудь аттракциону в парке развлечений Шесть Флагов. Она протянула свою руку и ущипнула мою.

Мы живы видишь? Молодец.

Не спим не спим.

Иногда ты говоришь странные вещи.

Даже ягнята повеселели под общим настроением. Они больше уже не блеяли, они подняли свои мордочки и следили за нашим разговором, болтающиеся уши и невинные свидетели. Им казалось, все происходящее было неким другим шагом в обычном жизненном цикле овец.

Мы пересекли большую реку и Папаша уже сидел на своих вещах как сидел бы простой голосующий на лишенном тени отрезке пустынной дороги. Что-то в его виде одновременно решительное и не признающее никаких авторитетов, с длинной тенью по земле, с ружьем между колен словно жезл у служка-аколита. Таким он и был: нацеленным на миссию, посвятившим себя достижению новой жизни. Если мы только сможем туда добраться. Бандана болтается на дорожном указателе, еле указывая на спокойный бриз летнего утра. Я повернул влево и приземлился и встал прямо перед ним сидящим.

Он залез позади своей дочери. Ноев Ковчег, сказал он увидев ягнят. Только и всего. Сима захлопнула дверь, закрыла на защелку и мы взлетели в западном направлении к Гранд Джанкшен.

***

Что-то было не так. Я не скажу что неправильно потому что как воспринималось это не было очень явным. В десяти милях к востоку я почувствовал первые признаки. Мы оставили после себя обрывы Гранд Месы, огромный ровный останец должно быть когда-то был частью полуострова у какого-то неглубокого, кишащего плезиозаврами моря. Шестьдесят миль буйного роста растений. Ограничены фиолетовыми обрывами и покрыты осиновыми лесами. Летом они зарастали по пояс папоротниками и покрывались темными озерцами и бобровыми заводями. Мы с Мелиссой провели отдыхая тут одни из самых лучших дней, зарываясь с палаткой на неделю у края озера без никаких дорог вокруг и горная форель чуть ли не сама выпрыгивала к нам на сковородку.

Мы пролетели над всем этим, низко чтобы сберечь топливо, теплый воздух вливался к нам через пустое обрамление окна выбитое дробовиком Папаши, и потом появился Гранд Джанкшен, сливаясь двумя реками и продираясь между пустынными холмами. Широко раскинувшийся еще со времен первопроходцев город вытянувшийся до самых гор Книжных Утесов на севере.

Там были скоростные дороги, улицы, замершие строительства, тупики веток кварталов, плоские крыши коробок магазинов, просторные парковки. Там была промышленная зона вдоль реки Колорадо, железнодорожные пути, фаланги складов. Город был пронизан тополями. Большинство старых деревьев стоявших вдоль улиц и зависящих от поливки были без листьев и мертвы но у многих корни тянулись настолько глубоко что они пробивались повсюду точками и тире буйной зелени словно некое сообщение кодом Морзе.

Рассады тополей все еще отбрасывали тени в приречных парках, несколько из самых старых и самых высоких отчаянно сопротивлялись засухе наполовину высохнув, все еще распускаясь листьями с одной стороны. И огонь. Не оставалось ни одного угла в городе где он не побывал. Как будто из-за огня а не из-за болезни смерть прошлась по всему городу. Автомобили, так казалось, все сгорели. Где они стояли по краям улиц в длинных рядах, на парковках моллов, на скоростных хайвэях, они были в таком ужасном хаосе, в таком беспорядочном нагромождении словно гигант разбросал их играючи. Многие кварталы были сожжены дотла. Оставшиеся выглядели будто их подожгли чтобы сначала потекли от жара а потом немного подостыли так шеф-кондитер готовит свое брюле. Сладковатый черный запах от древесных углей назойливо лез в мои ноздри и мне было трудно сказать действительно ли так пах город или же вонь появилась от вида всего. И где были скелеты деревьев там были и человеческие скелеты. Я видел их. Не скелеты в их виде после того как ушла соединяющая плоть, но кости мертвецов валялись повсюду собранные кучками какими-то хищниками и рассеяные падальщиками. Кучи настолько большие мы могли их видеть отсюда.

Симу вырвало. От вида развалин города. Торопясь она открыла боковое окошко и приставила к нему свой рот и забрызгала стекло позади нее. Это был город куда они приезжали за покупками, суперстор Костко и автозапчасти, оборудование для фермы. Сюда они приезжали посмотреть кино на выходных если у них не показывали интересного фильма в Дельте. Два города были почти на одинаковом расстоянии от их ранчо. Она не видела как все закончилось. Она и Папаша ушли поглубже перед самыми ужасными новостями. Когда все еще шли новости на телевидении, когда их ведущие выглядели все истощеннее с каждым днем, потом они пугались за себя и совсем выдыхались, потом приходили в ужас услышав как их коллег увозили в больницы и полевые госпитали, или просто пропадали с виду, подразумевая болезнь или смерть, и самые последние ведущие все еще оставались на работе, и корреспонденты записывали свои репортажи сами используя треножники, репортажи все более неистовые и все более напряженные. И в конце концов пришел и их черед. Я вспомнил все это. Потому что им ничего не оставалось делать в самом конце: передавать репортажи, смельчаки, как играл оркестр на палубе тонущего корабля, или так или идти домой и умереть там.