Текст книги "Тишина"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

10

Это было ровно год назад.

Он вернулся домой после представления чуть позже, чем обычно, был апрель, полночь. Его вагончик стоял на участке под Ведбеком, участок был в его собственности уже двадцать лет, при том, что он не ходатайствовал о получении разрешения на строительство. Это было десять тысяч квадратных метров пырея в обрамлении елей, спускающихся к морю.

Вагончик стоял посреди травяного поля, он подъехал прямо к нему, выключил двигатель и прислушался.

Природа всегда играет одну или две темы – а может, он это придумал себе. В ту ночь это был ричеркар из «Musikalisches Opfer»[16]16
  «Музыкальное приношение» (нем.) – произведение И. С. Баха.


[Закрыть] в оркестровке Антона Веберна с текстом Тагора:

Не в силах дать резец той гладкости камням,

какую даст вода – касаньем, танцем, песней.

Стине исчезла уже много лет назад. Она не унесла с собой смысл жизни, он начал пропадать сам собой – задолго до ее появления. Но ее присутствие замедлило этот процесс.

Из вагончика донесся звук, которого там не должно было быть. Он наклонился и выполз из машины. Невозможно сделать блестящую карьеру в шоу-бизнесе и при этом за двадцать лет не оказаться жертвой проекций.[17]17
  Процесс переноса на других людей всего того, что человек не признает или отвергает в самом себе, описанный З. Фрейдом.


[Закрыть]

Он добрался до двери на четвереньках. Попытался нащупать ключ под вагончиком – на месте его не оказалось.

Человек, который прошел больший путь в своем развитии, сбежал бы. Или нажал бы одну из незаметных кнопок рядом с дверью. Цирковая страховка обеспечивала ему прямую связь с «Фальком» и «Секуритас». Но мы не прошли больший путь, чем прошли. Отогнув две скобки под лестницей, он достал семидесятипятисантиметровую водопроводную трубу – из тех, прежних, которые еще делались из свинца.

Он беззвучно вошел в прихожую. Он слышал только одного человека, имеющего пульс в состоянии покоя между 80 и 90, – циркового карлика.

– Входи.

Это был ребенок, девочка. Он не понимал, как она смогла услышать его. Он вошел.

Ей было лет восемь или девять. Она не зажгла свет, но ставни были открыты, она сидела в лунном свете на диване, поджав под себя ноги. Словно маленький Будда.

Он не стал садиться и прислушался. История криминалистики знает примеры тесного взаимодействия маленьких детей со взрослыми мужчинами, не имеющими никаких моральных устоев. Ничего такого он не услышал. Он сел напротив нее.

– Как ты нашла ключ?

– Я догадалась.

Ключ лежал перед ней на столе.

– Как ты сюда добралась?

– На автобусе и на поезде.

Он кивнул.

– Понятно, – сказал он. – С наступлением ночи весь город оказывается в полном распоряжении маленькой восьмилетней девочки.

– Девятилетней, – поправила она. – И все бесплатно. И автобус, и поезд. Для тех, кому еще не исполнилось двенадцать.

Что-то в ее системе было не в порядке. Интенсивность не соответствовала возрасту.

Не то чтобы у других детей не было энергии. Он жил бок о бок с детьми цирковых артистов в течение тридцати пяти лет. Проснувшись в половине седьмого утра, дети сразу же переходили на четвертую передачу. Через четырнадцать часов они со скоростью двести километров в час обрушивались прямо в сон, не снижая числа оборотов. Если бы можно было подключить к детям электроды и качать из них энергию, можно было бы заработать целое состояние.

Но их системы всегда были совершенно расфокусированы – это был какой-то блошиный цирк. Девочка, сидящая перед ним, была абсолютно собранна.

– Я видела тебя в цирке. И почувствовала, что тебе было бы полезно поговорить со мной.

Он не верил своим ушам. Она говорила как королева. Не сводя с нее глаз, он правой рукой нащупал ручку ящика с премьерными подарками, открыл его и положил на стол килограммовую коробку шоколадных конфет «Neuhaus».

– Возьми у дяденьки конфетку, – сказал он. – Почему мне это было бы полезно?

– У тебя болит сердце.

У нее был абсолютно серьезный вид. Она развернула конфету. Закрыла глаза, пока шоколад таял во рту.

– Может, ты врач? – спросил он. – Что же это не в порядке с моим сердцем?

– Тебе надо найти ту женщину. Которая ушла от тебя. Начни с этого.

В комнате не было никаких писем. Никаких фотографий, которые могли бы попасться ей на глаза. На свете не было и пяти человек, которые что-нибудь помнили. И никто из них ничего не рассказал бы ребенку.

– Где твои родители?

– У меня нет родителей.

Голос был невозмутимым, словно объявление по громкоговорителю.

– Где ты живешь?

– Я обещала этого не говорить.

– Кому ты это обещала?

Она покачала головой.

– Не надо на меня давить, – сказала она. – Мне всего девять лет.

Только небольшая часть его внимания была сосредоточена на ее словах. Он пытался определить ее звучание. Оно не было постоянным. С ним что-то происходило каждый раз, когда она умолкала. Он не понимал, в чем дело. Но такого он прежде никогда не слышал.

– Откуда у тебя этот адрес?

Она покачала головой. Он отметил, что внутри него возникла какая-то непонятная тревога. Он расфокусировал свой слух, расширил его, сканировал окружающее.

Он слышал звук Странвайен. Волны и гальку на берегу. Звук ветра в елях. В пожухшей траве. Ничего больше. Были только он и она.

– Поиграй мне, – попросила она.

Он сел к роялю. Она пошла за ним. Конфеты она взяла с собой. Свернулась калачиком в кресле. Натянула на себя плед.

Он сыграл ричеркар целиком, это заняло примерно девять минут. Она перестала жевать. Она впитывала в себя звуки, как только они покидали инструмент.

Когда он закончил, она долго ждала – дольше, чем концертная публика. Дольше, чем обычно ждут люди.

– Это ты сочинил?

– Бах.

– Он тоже работает в цирке?

– Он уже умер.

Она обдумывала это. Взяла еще одну конфету.

– Почему у тебя нет детей?

Она протянула руку и зажгла свет. Лампочка находилась за матовой пластинкой, на которой был прикреплен детский рисунок. При помощи металлического зажима. Несколько лет назад он получал сотни рисунков в месяц. Он придумал их так подвешивать, каждую неделю он менял рисунок на новый. Иногда чаще.

– Я не смог найти женщину, которая захотела бы стать матерью.

Она посмотрела на него. Это был самый требовательный взгляд, который он когда-либо встречал у ребенка. Может быть, вообще – за всю жизнь.

– Ты врешь. И к тому же маленькому ребенку.

Он чувствовал, что тревога его нарастает.

– Я могла бы переехать к тебе, – сказала она.

– У меня не так уж много места. И в настоящее время не очень много денег.

– Я не очень много ем.

Ему приходилось встречаться с разными детьми. Малолетними преступниками, пятнадцатилетними головорезами, осужденными условно за нападение на случайных прохожих, вооруженными обоюдоострыми кинжалами, прикрепленными ремнем к икре под камуфляжной штаниной. Это было совсем несложно. Он всегда держал их на коротком поводке. Тут же все было иначе. От напряжения у него даже выступила испарина.

Только что ее лицо было чистым и строгим, словно лицо ангела. И вдруг его исказила демоническая улыбка.

– Я тебя проверяла, – заявила она. – Я не перееду к тебе. Ты не сможешь заботиться о ребенке. Да и неправда, что я мало ем. Я ем как лошадь. Заведующая столовой называет меня «ленточный глист».

Она встала с кресла.

– Теперь можешь отвезти меня домой.

По пути она ничего не говорила, только объясняла, как ехать. Формулировки ее были краткими, словно у штурмана на автогонках. Со Странвайен они свернули от моря по Скодсборгвай.

Дорога шла по границе между городом и лесом, между автострадой и пустынными участками, между таунхаусами и огромными поместьями. Они переехали через Фредериксдаль.

– Направо, – скомандовала она.

Они повернули и поехали вдоль озера, приблизительно через километр она сделала знак, чтобы он остановился.

Это был участок без каких-либо строений.

Они молча сидели друг рядом с другом. Девочка смотрела на ночное небо.

– Я хочу стать астронавтом, – сказала она. – И летчиком. А кем хотел стать ты? Когда был маленьким?

– Клоуном.

Она посмотрела на него.

– Ты и стал клоуном. Это важно. Стать тем, кем ты больше всего хочешь стать.

Где-то на ночном небе начала двигаться световая точка, может быть – падающая звезда, может быть – космический корабль, может быть – самолет.

– Я довезу тебя до самого дома, – сказал он.

Она вышла из машины, он открыл свою дверь. Когда он обошел машину, ее уже не было.

Он вслушивался в окружающее. Позади него до самого Багсверда протянулись ряды коттеджей, за ними – ночное движение главных транспортных магистралей. Справа от него – свист ветра в антеннах «Радио Люнгбю». С озера – звук последнего вскрывшегося льда, звенящего у берега, словно кубики льда в бокале. Впереди, где-то в глубине квартала у павильона «Регата», разбудили друг друга собаки. Он слышал, как трутся друг о друга камыши. Ночных животных. Ветер в кронах деревьев в Дворцовом парке. Где-то в саду у одного из домов голос. Выдру, которая ловила рыбу в канале, ведущем в озеро Люнгбю.

Но никаких звуков девочки. Она исчезла.

Завелся мощный двигатель, где-то прямо перед питомником. Он побежал. Даже в такой катастрофически плохой форме он мог преодолеть сотню метров менее чем за тринадцать секунд. Он взбежал на откос, когда автомобиль проезжал мимо. За рулем сидела женщина. Не исключено, что при наличии очень тонкого слуха можно было бы угадать свернувшуюся на заднем сиденье девочку. Ему не удалось. Тем не менее он запомнил номер машины. Вытащил авторучку и карту.

Почти четверть часа он разгуливал взад и вперед по берегу озера. Чтобы услышать ее. Чтобы отдышаться. Ни то ни другое не удалось.

Он сел в машину. Набрал номер отца. Максимилиан сразу же взял трубку. Отец говорил шепотом.

– Я в казино, здесь положено отключать телефоны, какого черта ты мне звонишь, хочешь сообщить, что описался в постели?

– Ты, конечно, уже ни на что не годишься, – сказал Каспер, – но, может, ты все-таки в состоянии получить доступ к Центральному реестру транспортных средств?

Он дал Максимилиану номер машины. Связь оборвалась.

Он медленно поехал домой.

11

Какой-то звук расколол воспоминания и вернул его обратно в вагончик – это был звук телефона. Сначала никто ничего не говорил, слышно было только хриплое дыхание – дыхание человека, которому требуется тридцать секунд, чтобы возместить ту нехватку кислорода, которой ему стоил этот звонок.

– В пятницу я буду здоров, – выговорил Максимилиан. – Я узнал, где живет лучший филиппинский хилер, он добивается потрясающих результатов, его доставят ко мне на самолете – и через неделю меня выпишут.

Каспер молчал.

– Ну что ты раскис? – спросил Максимилиан. – Летом будем делать боковое сальто на пляже.

Они прислушивались к дыханию друг друга.

– Номер, – проговорил больной. – Который ты мне дал. Он заблокирован. В Центральном реестре. С пометками «Украден» и «Ведется следствие». И со ссылками на начальника полиции. И на их разведывательное управление.

Хрипы продолжались еще несколько секунд.

– Йосеф Каин? – спросил Каспер.

В искусстве импровизации Каспер многому научился от своего отца в детстве. После сокрушительного скандала с матерью Каспера или после обеда с членами стрелкового общества, где было двенадцать блюд и который продолжался шесть часов, Максимилиан Кроне мог отправиться прямиком в суд или в Объединение датских промышленников.

Но теперь он молчал.

Отец и сын прислушивались к дыханию друг друга.

– Оккультизм, – произнес Максимилиан. – Отдел Н создали якобы в связи с чем-то вроде этого. Черт возьми. Похоже, что у полицейских совсем мозги размякли.

– А в цирке это есть?

– Да нигде его нет.

– Была одна женщина. И ты, и мать ее упоминали. Уже тогда она была старой. Как-то связана с птицами. И у нее была особенно хорошая память…

Казалось, что отец не слышит его.

– Здесь рядом стоит Вивиан, – сказал Максимилиан. – Она говорит, что нам с тобой надо поговорить. «А какого хрена мне говорить с этим дебилом?» – заявляю я. – «Он пал духом. Он размяк, как дерьмо». Но она настаивает.

– Она говорит, что ты болен.

– Она заведует хосписом. Это у нее работа такая – убеждать людей, что они при смерти.

Хрипы продолжались еще несколько секунд.

– Она хочет поговорить с тобой.

Трубка перешла в другие руки.

– В картотеке Общества акушеров не оказалось ни одной Лоне, – сказала женщина. – Но у меня возникла мысль. Была одна акушерка, которую, возможно, звали Лоне. Это было пятнадцать лет назад. Очень молодая. Талантливая. Очень оригинальные идеи. Активно критиковала систему. Занималась организацией экспериментальных родов. Экологических палат здесь, в Государственной больнице. Палат для родов в воде в Гентофте. Потом стала учиться дальше на врача. Стала самой молодой заведующей отделением. Родильным отделением. Вот почему я не подумала о ней как об акушерке. Много внимания уделяла финансовой стороне дела. Ушла из государственного здравоохранения. Работала сначала в фармацевтической промышленности. До сих пор там работает, насколько я знаю. Одновременно открыла дорогую, современную – и успешную – родильную клинику в Шарлотенлунде. Может быть, это она?

– Как ее фамилия?

– Много времени прошло. Кажется, Борфельдт. Каспер посмотрел на костяшки своих пальцев. Они

были белыми, как у скелета в кабинете биологии. Он разжал кулак.

– Не знаю, – ответил он. – Вероятность невелика. Но все равно – большое спасибо.

Он повесил трубку.

Ни по фамилии, ни по названию организации в телефонной книге он ничего не нашел. Но он нашел нужный адрес на рекламных страницах, это было единственное объявление в разделе «родильные дома».

Дом этот находился в начале Странвайен. На странице была рекламная виньетка здания. Он развернул рисунок КларыМарии и положил его рядом со справочником. На ее рисунке оказалось много верных деталей. Изгиб лестницы, ведущей к тому, что, должно быть, было главным корпусом родильного дома. Количество окон на фасаде. Характерные, разделенные на шесть частей оконные рамы.

По этому адресу было зарегистрировано пять номеров телефонов: канцелярия, дежурный, педиатр, лаборатории и родильное отделение.

На мгновение он задумался, не вызвать ли полицию. Потом вызвал такси.

Из маленького шкафчика над унитазом он достал большую бутылочку с таблетками, из бутылочки – две большие, как облатки, таблетки: два раза по тысяче двести миллиграммов кофеина. На этикетке – наилучшие пожелания от Ля Мора, врача Королевского театра. Он налил в стакан воды. Через четверть часа таблетки начнут накладывать внешнюю, биг-бэндовую бодрость на внутренний контрапункт алкоголя и переутомления.

На всякий случай он принял еще две таблетки. Посмотрев на себя в зеркало, он поднял бокал. За всех тех врачей, которые подобно Лоне Борфельдт, помогают нам появиться на этот свет. За тех, кто в хосписе Государственной больницы помогает нам уйти из него. И за тех, кто подобно Ля Мору помогает нам вынести время ожидания.

С кольцевой дороги свернула машина. Такси это быть не могло, потому что ему казалось, что он слышит двенадцать цилиндров. Но машина снизила скорость, разыскивая что-то. Он проглотил таблетки. Поставил стакан на полку, перевернув его донышком вверх.

Дважды он оказывался в одной гримерной с Жаком Тати,[18]18
  Жак Тати (Татищев) (1908–1982) – классик французской комедии, актер пантомимы и кино, режиссер, сценарист, боксер и регбист.


[Закрыть] второй раз это было в Стокгольме, после того как маэстро потерял все на комедии «Время развлечений» и вернулся назад к работе в варьете. Сняв грим, он точно так же поставил стакан. Каспер спросил тогда: почему?

– Пыль, la poussiere.

– Мы же вернемся завтра.

Мим улыбнулся. Улыбка не распространялась на глаза.

– Мы можем надеяться на это, – сказал он. – Но быть уверены – вряд ли.

12

Он впервые в жизни видел «ягуар» с табличкой «такси». Задняя дверь распахнулась сама собой, сиденье приняло его в свои объятия, словно женщина. В машине пахло толстой натуральной кожей, это был запах дорогой упряжи, но освещение было каким-то странным. Водитель был взрослым мальчиком с прелатским воротником. Каспер попытался классифицировать его по звуку: предположительно сын мелкого крестьянина с острова Морс, студент-теолог, никакой финансовой помощи из дома. Днем – теологический факультет, по ночам – такси, ведь приходится считать каждую крону.

– Странвайен, – сказал он. – И если вы спросите меня, то включать счетчик совсем не обязательно.

Ему достаточно было пятнадцати секунд с новым дирижером, чтобы определить, есть ли в нем драйв, точно так же было и с водителями такси. Этот оказался в верхней части шкалы, Фуртвенглер[19]19
  Вильгельм Фуртвенглер (1886–1954) – знаменитый немецкий дирижер и композитор.


[Закрыть] вождения: автомобиль несся вперед, словно река к морю, улица Фабриксвай растаяла в темноте позади машины.

– Христос останется на веки вечные, – сказал водитель, – говорит Иоанн. Все остальное меняется. В сиденьях появились датчики. Соединенные со счетчиком. Так что теперь никаких левых поездок.

Каспер закрыл глаза. Он обожал такси. Даже если машиной, как вот сейчас, управлял сельский дурачок. Все равно что получить в свое распоряжение феодальную карету с кучером, только лучше. Потому что, когда поездка заканчивается, кучер исчезает, исчезают счета из авторемонтной мастерской, исчезает вся эта груда железа. А ты остаешься без машины и без всякой ответственности.

Водитель насвистывал фрагмент мелодии, очень чисто, что не так часто встречается – даже среди музыкантов. Мелодия тоже была редкой, это был BWV Anhang 127 – один из двух-трех баховских маршей, в ми-бемоль мажоре, который исполняют очень редко, особенно в этом варианте – цирковой оркестровке Джона Кейджа. Каспер когда-то провел два сезона в США, выступая в цирке «Барнум и Бэйли», эта оркестровка стала тогда его музыкальной заставкой.

– Мы посмотрели все пять твоих вечерних представлений. В «Potters field». Мы уходили со сцены в половине двенадцатого. Стирали маску полотенцем. Надевали плащ поверх костюма. На улице меня ждал прекрасный автомобиль. «Мустанг». Если я смазывал его вазелином и держался правой стороны, я мог проехать от Четырнадцатой до Сорок второй улицы, не увидев красного света. Полиция не задерживает движение. Если держаться подальше от хайвея и Риверсайд-драйв, то можно ездить годами даже без намека на штраф за превышение скорости.

Воротник прелата оказался не воротником. Это была филигранная паутина шрамов, как будто к телу была пришита новая голова.

– Фибер, – констатировал Каспер. – Франц Фибер.

Это произошло на съемках автомобильных трюков. Тройное сальто с пандуса. В переделанном «фольксвагене». Первый и последний раз в мировой истории – задумано все было как комический номер. Каспер тогда старательно избегал газетных статей о катастрофе, он находился за десять миль от места аварии, когда все случилось. Оба напарника погибли.

Каспер сдвинул голову на сантиметр. Странное освещение автомобиля объяснялось тем, что между ручкой переключения передач и маленькой иконкой Девы Марии с Иисусом стояла плавающая свечка.

От молодого человека не ускользнуло его движение.

– Я постоянно молюсь. В тот раз заклинило поршень. Я почувствовал это прямо перед тем, как все произошло. И начал молиться. Когда я очнулся рядом с аппаратом искусственного дыхания, я все еще молился. И молюсь с тех самых пор. Постоянно.

Каспер наклонился вперед. Чтобы прислушаться к сидящему перед ним человеку. Одобрительно провел ладонью по обивке сиденья.

– Двенадцать цилиндров, – сказал мальчик. – В такси только семь таких машин. Во всем мире. Насколько мне известно. Все они у меня.

– Значит, у тебя неплохо идут дела.

– Я начал с «линкольна». За двадцать четыре тысячи долларов. И с фальшивой лицензии. Когда меня выписали. К следующему году у меня было семьдесят пять процентов лимузинов в Копенгагене.

– Ты, наверное, хорошо все продумал…

Молодые люди не могут устоять против комплиментов. Спина перед Каспером выпрямилась.

– Стало совершенно ясно, что имеет в виду Павел, когда говорит, что в страдании мы едины с Иисусом.

– Как и Экхарт, – продолжил Каспер. – Не знаю, знаком ли ты с Экхартом? «Страдание – это самые быстрые лошади в Царствие Небесное». Конечно же, это твоя бдительность помогла тебе вычислить мой заказ.

С кольцевой дороги они свернули в Вангеде, из Вангеде – в Гентофте. Звуковые декорации поменялись, у Гентофте было старое звучание – ни на чем не основывающийся оптимизм. Ожидание того, что когда полярные шапки растают и центральные районы города пойдут ко дну, то участок от супермаркета «Cova» до жилого района Блидах Парк всплывет, как спасательный круг.

Машина повернула и остановилась. Это была незаметная стоянка, в темном месте, на одной из дорог, ведущих к ипподрому. Родильный дом находился в пятидесяти метрах от них.

Каспер достал ваучер на такси, выданный ему Мёр-ком, очки, авторучку, написал в графе максимально возможную сумму, поставил подпись, порвал ваучер и протянул половину молодому человеку.

– Я отлучусь максимум на двадцать минут. Ты подождешь меня?

– Это родильный дом.

– Мне нужно помочь принять роды.

Мальчик взял желтую бумажку.

– Наверное, это сильное впечатление, – заметил он. – Для ребенка. И будущей матери.

Каспер заглянул в его нахальные желтые глаза.

– Я заказал такси набором цифр, – сказал он. – По различным связанным с налоговым управлением соображениям телефон не зарегистрирован на мое имя. Так что оно не должно было появиться на дисплее. Вопрос в том, как ты нашел меня. И зачем.

Он пересек Странвайен, пройдя сквозь эхо своих глубинных детских травм. Соленая прохлада Эресунна, парковая тишина окружающей природы, детские воспоминания о двенадцати различных адресах между фортом Шарлотенлунд и гаванью Рунгстед. Звукопоглощающая тяжесть домов состоятельных людей – гранит, мрамор, латунь. Его собственное неразрешенное отношение к богатству.

Дверь была стеклянной, тяжелой, словно дверь сейфа, пол – из красного дерева, не выращенного на плантации, а того, темного, которое росло в течение двух сотен лет, созерцая карнавал в Сантьяго-де-Куба. Освещалось все лампами дизайна Поуля Хенингсена. У сидящей за столом женщины были металлического цвета глаза и такого же цвета волосы, и, чтобы она точно разрешила пройти мимо нее, ему надо было бы выложить двести тысяч крон и согласовать время за два года до наступления его беременности.

Она была проекцией той части архетипа «злая мать», с которой он до сих пор никак не смог разобраться. Крайне удручает мысль о том, что, когда тебе уже исполнилось сорок два, ты по-прежнему живешь среди теней своих родителей – до сих пор не вынесенных с манежа.

– Между схватками – менее одной минуты, – заявил он. – Как нам найти Лоне Борфельдт?

– Ее дежурство закончилось. Вы договаривались о консультации?

Часть ее организма прислушивалась к тому коридору, который начинался слева от нее. Может быть, дежурство Лоне Борфельдт и закончилось. Но сама она все еще оставалась где-то здесь.

– У моей жены истерика, – продолжал он. – Она не хочет идти сюда. Не выходит из машины.

Женщина встала. Весь вид ее говорил о том, что за сорок лет она не встречала такой истерики, с которой невозможно было бы справиться. Открыла входную дверь и вышла. Он закрыл ее за ней и запер. Она обернулась и стала разглядывать его через стекло.

Письменный стол был пуст, но в первом же выдвинутом им ящике лежали списки телефонных номеров. Он нашел местный номер Лоне Борфельдт и набрал его. Она сразу же сняла трубку.

– Это из вестибюля, – сказал он. – Здесь стоит внушающий доверие молодой человек с ценным почтовым отправлением, я пропущу его.

Он положил трубку. Под номером телефона был написан ее домашний адрес, почтовый округ – Родвад, он записал адрес на лотерейном билете. Женщина, стоящая снаружи, внимательно следила за его движениями. Он ободряюще помахал ей. Важно поддерживать эмоциональный контакт. Для внешних проявлений нашего подсознательного, которое мы вынуждены иногда отключать.

В коридоре были дубовые двери с табличками и званиями, мраморный пол и такая акустика, как будто посетитель по пути отбивает чечетку и поэтому всем мешает. Все это заставляло задуматься о том, действительно ли со времен рождения в хлеву Спасителя развитие шло исключительно по пути прогресса. Коридор заканчивался двойной дверью, он вошел и запер ее за собой.

Девяносто девять из сотни женщин боятся незнакомых мужчин, которые заходят в комнату и закрывают за собой дверь. Женщина, сидящая за столом, была сотой. В ее системе не прозвучало даже шепота беспокойства. Он мог бы расстегнуть брюки, продемонстрировав эрекцию, а она бы даже не сняла ноги со стола.

– Я работаю с детьми, – сказал он, – у меня есть маленькая ученица десяти лет, которая рассказала мне о вас.

У нее было все. Ей вряд ли было больше сорока. У нее был возраст, уверенность в себе, образование, звания, деньги, бизнес, и, хотя она и была в свободном черном шерстяном платье и сидела положив на стол ноги, он чувствовал, что сложена она так, что в любое время могла бы пройтись по подиуму, демонстрируя коллекцию бикини. И скорее всего, прошлась бы, если бы могла выставить за это счет.

Единственным свидетельством неизбежной для всех нас расплаты были две длинные глубокие морщины, которые на десять лет раньше положенного времени пролегли от ноздрей по обе стороны рта.

– У нас здесь напряженный график, – заметила она. – Посетители обычно сначала звонят. Или пишут.

– Ее зовут КлараМария. Ребенок из детского дома. Из приюта Рабий. Ее похитили. Неизвестно кто. Ей удалось передать записку. В этой записке было ваше имя. И рисунок с изображением этой клиники.

Она сняла ноги со стола.

– Может быть, что-то и припоминаю, – сказала она, – повторите, пожалуйста, ее имя.

Не то что припоминала. Она прекрасно все помнила. Он молчал.

– Кажется, это был предварительный осмотр для научного исследования. В приюте. Для научно-исследовательского совета. Это было несколько лет назад. Возможно, девочка, носящая это имя, участвовала в исследованиях. По какой-то причине она это запомнила. Личного контакта практически не было.

– О каком исследовании идет речь?

– Это было давно.

– Сохранились ли какие-нибудь документы?

В обычной обстановке она бы никогда не стала отвечать на этот вопрос, но его внезапное появление повлияло на нее.

– Исследование так и не было закончено.

– И тем не менее?

– Это груда черновиков.

Он сел на стол. Если бы на Каспере было платье, он бы задрал его. Чтобы она смогла увидеть часть бедра.

– У меня денег куры не клюют, – сказал он. – Я не женат. Ничем не связан. Может, пригласите меня к себе домой? На чашку чая. И на шестьдесят черновиков из ящика?

Морщины обозначились резче. Она оттолкнула стул от письменного стола. Чтобы он мог увидеть всю ее фигуру.

– Вы говорите с женщиной, которая находится на восьмом месяце!

Она округлилась только вокруг самого плода. Формой живот напоминал яйцо птицы Рок.

– Это не помешает, – сказал он.

Челюсть ее начала отвисать. Он встал на колени перед ней и приложил ухо к ее животу.

– Мальчик, – констатировал он. – Немного учащенный пульс, около ста тридцати. Ре-бемоль мажор. С предчувствием ре-мажора. Там, где Близнецы переходят в Рака. Рожать должны где-то ко Дню святого Ханса.

Она отодвинулась назад, пытаясь уклониться от него. Он двигался за ней.

– Почему она написала ваше имя?

На лестнице были слышны шаги – женские и шаги двух мужчин. Стоит только какой-то ауре доверия образоваться вокруг мужчины и женщины, как внешний мир тут же готов все испортить: старшие медсестры, гневные мужья, коллективное бессознательное – какая тоска!

– Осталось совсем мало времени, – продолжал он. – У следствия нет никаких следов. Вы, наверное, последняя надежда.

Он положил руки на ручки стула, лицо его было совсем рядом с ее лицом, говорил он тихо.

– А если они убьют ее? И вы будете знать, что могли бы помешать им. Каждый раз, когда вы будете смотреть на своего собственного ребенка, вы будете думать об этом.

Она встала. Вся ее маска дала трещину, еще немного-и она полностью откроется.

– Кто такой Каин?

Кто-то рванул входную дверь. Не отрывая взгляда от женщины, он взялся за ручку стеклянной двери, она оказалась не заперта. Дверь вела на балкон. Один из тех балконов, которым порадовались бы Ромео и Джульетта. Пока еще могли радоваться.

Кто-то попытался выдавить дубовую дверь, это не получилось, чьи-то шаги удалялись в надежде найти ключ.

Через восемь часов он будет сидеть в самолете на пути в Мадрид. Он склонился к ней. На ее лице отразились все ее чувства. Он вдруг понял, что ей слишком страшно, чтобы она могла говорить. И оставил ее.

Он порылся в карманах. Нашел лотерейный билет, оторвал от него уголок, написал номер телефона своего вагончика. Она не двигалась с места, он раскрыл ее ладонь и вложил туда листочек.

Снаружи кто-то вставил в дверь ключ, Каспер открыл дверь на балкон и перепрыгнул через балюстраду.

Ромео повезло больше – ему не надо было сражаться с морским туманом и кислотным дождем. Медь была покрыта зеленым налетом, на мраморных перилах был сантиметровый слой зеленых водорослей – Каспер скользил, словно по зеленому мылу.

На лужайку он упал плашмя, так, что весь воздух был выбит из легких. Когда тебе шесть лет и это происходит впервые, ты думаешь, что это конец. Когда тебе сорок два, ты понимаешь, что так легко не отделаешься. Он сосредоточил внимание на звездном небе, чтобы не потерять сознание. Прямо над горизонтом стоял Телец, его собственное упрямое созвездие. Если бы в его распоряжении был телескоп и если бы сейчас было другое время года, то он бы в сочувствующих Рыбах увидел Уран – планету неожиданных поворотов судьбы.

– Исследование, – прошептал он, – оно было не только медицинским. Вы были не одна. С вами был кто-то еще.

Она смотрела на него с балкона. Из-за падения в его голосе почти не было воздуха. И тем не менее она услышала его.

Рядом с ней появились три незнакомых лица, самый молодой из этих людей вспрыгнул на перила. Опора ушла из-под ног, и он рухнул на землю, словно бейс-джампер, парашют которого не раскрылся. На метр правее Каспера – там, где кончалась лужайка и начинались каменные плитки. Вот такие маленькие различия в человеческой карме и определяют, встаем мы или остаемся лежать.

– Подруга, – продолжал Каспер. – Светловолосая, словно Мёнс Клинт.[20]20
  Меловой утес на острове Мён в Дании.


[Закрыть] Холодная, как суровая зима. Острая, как немецкая бритва.

Стоя над ним на балконе, она была похожа на Офелию. Где-нибудь уже в конце четвертого акта. Где процесс уже стал необратимым. Он попал в точку.

Он встал на ноги. Словно Бэмби на льду. Ему бы следовало быстро убежать. Но сил больше чем на powerwalk[21]21
  Вид спортивной ходьбы.


[Закрыть] не было.