Текст книги "Тишина"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Соня организовывала турне для больших цирков и известных рок-групп. Каждый цирк за летний сезон объезжал в среднем восемьдесят городов в соответствии с логистикой, глубоко укоренившейся в традициях и основанной на доверии и личных контактах. В стране не было ни одного начальника полиции, с которым она не была бы на короткой ноге.

Он уселся на подоконник. Когда-то они сидели здесь со Стине – голые. Окно было круглым, ему были видны часть района Эстербро и пролив Эресунн. Это было единственное место в Нёрребро, откуда видно воду. Он понимал, что именно поэтому она, должно быть, и выбрала эту квартиру. С улицы ему просигналил таксист.

Телефон зазвонил.

– ЦБИ, – сказала Соня, – это Центральное бюро идентификации, оно находится в полицейской префектуре. Отпечатки пальцев кажутся широкими, потому что их, что называется, «катали». Служащий уголовной полиции прикладывает палец человека к чернильной подушечке, а потом поворачивает на листке бумаги. ЦБИ использует девять точек на одну руку, когда проводит идентификацию на основе отпечатков пальцев, все должно быть так же точно, как и анализ ДНК. А результаты анализа ДНК, очевидно, это то, что у тебя из криминологического отдела. Оба эти документа могут выдаваться человеку, когда сведения о нем, например после отбытия наказания, удаляют из уголовного реестра – центральной базы данных полиции, того, откуда можно получить выписку о судимости. Квитанция – из Главного управления по отбыванию наказаний на свободе, которое включает в себя тридцать два учреждения – это что-то вроде открытых тюрем. Тюрьма в городе Хорсенс – это единственная среди пяти закрытых тюрем, где применяются особые меры безопасности. Если не считать отделений для рокеров. Так что речь идет о человеке, который отсидел большой срок, последнюю часть которого провел в так называемом открытом тюремном учреждении – за примерное поведение, а затем, в соответствии с полицейской процедурой, получил свои отпечатки в качестве подтверждения того, что он более не числится в Уголовном реестре. Каспер прислушался к квартире. Она зазвучала по-новому. Соня, должно быть, тоже это услышала.

– Это та женщина, – сказала она. – Это она сидела в тюрьме.

Он ничего не отвечал.

– Она вполне могла сидеть за что-нибудь относительно безобидное, – предположила она. – Мы с тобой, да и большинство людей, если бы раскрыли перед властями все карты, точно бы угодили за решетку.

У нее всегда хватало сил для утешения – его, любого другого человека, – и в дни их молодости тоже. На сей раз у нее ничего не получилось.

– Это глёг? – спросил он.

– Саке.

– Береги себя, – сказал он.

И повесил трубку.

3

Таксист высадил его у Странвайен, он тихо открыл дверь вагончика. Стине спала, он сел на стул и стал вслушиваться в ее сон. Она спала совершенно спокойно – ему не было слышно ее снов.

Он просидел так минут пятнадцать. Потом она проснулась и села. Она всегда просыпалась как кошка: только что – глубокое бессознательное состояние, а в следующую секунду – абсолютное присутствие.

– Я хочу тебе кое-что рассказать, – начал он, – и задать несколько вопросов. Это займет какое-то время.

Она дотянулась до телефона и сообщила, что на работу сегодня не придет. Никаких тебе изящных объяснений, которые могли бы облегчить жизнь человеку на другом конце провода, просто лаконичная формулировка – и ничего больше.

Они поехали в южном направлении, свернули с шоссе у Беллевю, оставили машину у станции. Обошли парк Баккен с севера, не обменявшись ни словом, потом миновали Волчьи долины, прошли вверх по поляне в сторону Оленьего пруда, обогнули дворец и сели на скамью перед спуском к морю.

На поляне не слышно было свойственного природе сухого звука, возможно, из-за деревьев, возможно, из-за блестящей поверхности Эресунна – тихая гладь воды для звука тверда как камень – акустика здесь была как в концертном зале: все поверхности твердые, отражающие.

Мартинус когда-то сказал, или написал, что поляна перед Эрмитажем – это земное отражение духовного явления из лучшего мира. В этот момент Каспер его хорошо понимал – находясь там, где они сейчас сидели, можно смириться со звуком Шарлоттенлунда и Хеллерупа, а потом – и со звуками большого города.

– Когда мне было двенадцать лет, я сломал позвоночник, – начал он. – Я выступал в классическом номере с бочками. Ты запрыгиваешь со связанными ногами и завязанными глазами на пирамиду из девяностосантиметровых бочек, на высоту примерно восьми метров, все тебе аплодируют, потом ты прыжками спускаешься вниз и под конец делаешь полное сальто вперед. На высоте метров шести я прыгнул не туда, разбил бочку, ударился о следующую, вся конструкция рухнула и погребла меня под собой. Это были тридцатикилограммовые пивные бочки с завода Карлсберг – я сломал позвоночник и бедро. В Государственной больнице сказали, что я никогда больше не буду ходить и весь остаток жизни меня придется кормить с ложечки и что остаток этот может оказаться довольно коротким. Они закрыли обе двери, прежде чем сообщить это моим родителям, но я все равно все слышал.

Он чувствовал ее сопереживание.

– Это не было страшно, – продолжал он, – это было как будто начинаешь падать. Меня лишили веса – ощущения того, что я обыкновенный двенадцатилетний мальчик, живущий в середине семидесятых. Потом была какая-то пауза, и во время этой паузы я впервые услышал. Я услышал больницу, дорогу домой, вагончик, зимний квартал – как никогда прежде не слышал. Не только сами физические звуки, но и то, как они связаны. Мы, как правило, не слышим мир таким, каков он есть. Мы слышим отредактированную версию. Те звуки, которые нам нравятся, мы вытаскиваем на первый план. Стук и звяканье в кассе, когда подсчитывают выручку. Фанфары, возвещающие о выходе маленькой принцессы цирка, в которую все влюблены. Бурление восьми сотен человек в переполненном шатре. Но те звуки, которые мы не хотим слышать, мы от себя отталкиваем. Звук рвущегося кожаного крепления на парусине. Звуки испуганных лошадей. Звуки туалетов. Тех августовских порывов ветра, которые означают конец лета. А остальные звуки нам неинтересны, мы их приглушаем: звуки транспорта, города, будней. Так уж устроен наш слух. Потому что у нас всегда есть какие-то планы, потому что мы всегда куда-то спешим, и мальчик двенадцати лет – не исключение. Но у меня вдруг не оказалось никаких планов, меня их лишили. И впервые я услышал какую-то часть мира live, неотфильтрованную, без сурдинки.

Он увидел, что глаза Стине посерели. Хотя они бывали и иными. Бирюзовыми, зеленоватыми. А иногда пятнистыми.

– Если ты по-настоящему слушаешь, то все звуки начинают выстраиваться по темам. Они не случайны. Мы живем не в хаосе. Кто-то пытается что-то исполнять. Пытается играть какую-то музыку. Всевышняя. Так я это назвал. Это имя, которое я дал композитору. Сочиняющему эту музыку. Я пролежал три месяца, и тут обнаружилось, что есть улучшение, и со мной начали заниматься гимнастикой. Но само выздоровление осталось в моей памяти лишь слабым воспоминанием. Радовались в основном окружающие. Я же был занят другим. Снова и снова, ненадолго, всегда ненадолго, всегда лишь на мгновение, чувствовать свое тело и слышать ничем не заглушённый мир. Это стало главной целью. Хотя тебе всего лишь двенадцать лет, хотя тебе и не хватает слов все это выразить, но ты знаешь, что всю оставшуюся жизнь тебе суждено теперь слушать по-настоящему. Стремиться к точному воспроизведению мира. Слышать его таким, каков он есть на самом деле. И вместе с этим стремлением возникает страх, что ничего у тебя не выйдет. Прошло двадцать лет. Полжизни прошло. А я не намного продвинулся.

– Так что же мешает нам слышать? – спросила она.

Он долго не отвечал. Лишь раз в жизни ему довелось прежде говорить об этом с другим человеком.

– Чтобы жить в этом мире, нам все время необходимо музыкальное сопровождение какого-нибудь оркестра. На переднем плане. Это маленький танцевальный оркестр. Он все время играет твою собственную тему. Он играет неувядающую мелодию «Каспер Кроне». В которой есть несколько постоянно повторяющихся рефренов. Снова и снова повторяются номер нашего банковского счета, наши детские воспоминания, наши pin-коды, голоса отца и матери. Светло-зеленые строфы, которые, как мы надеемся, станут нашим будущим. Темный шум, который – как мы совершенно обоснованно предполагаем – становится для нас реальной действительностью. Он звучит без перерыва, он звучит словно биение сердца, мой – звучит уже полжизни. Но когда новый звук достигает твоих ушей, ты вдруг понимаешь, что, оказывается, ты до этого все время стоял спиной к настоящему концертному залу. Мы все существуем в чем-то вроде фойе. Где нам остается лишь догадываться, что поблизости играет настоящий оркестр. А вот этот звук – уже один только амбушюр к звуку из настоящего концертного зала – заглушает Мессу си-минор. Словно шепот на ветру. Этот звук заставляет умолкнуть любую боевую тревогу. Он заглушает музыку сфер. Он устраняет все звуки действительности. И одновременно с тем, как ты слышишь его, ты начинаешь понимать и какова будет цена билета. Когда дверь в этот зал отворяется, ты обнаруживаешь, что очень может быть – ты ошибался. Что Каспер Кроне, возможно, существует, лишь пока твои уши продолжают отделять один и тот же небольшой рефрен от общей звуковой массы. Что для того, чтобы поддерживать Каспера и Стине, мы убавили входные сигналы со всех других каналов до пианиссимо. А теперь что-то меняется. И ты это чувствуешь. Если ты хочешь попасть в зал, то это станет самым дорогим билетом на концерт, который кто-либо когда-либо покупал. Это будет стоить тебе звука твоей собственной системы.

Она гладила его руку. Ему никогда так и не удалось полностью представить себе ее тело. Иногда она казалась ему хрупкой, как птичка, иногда крепкой, словно борец. Но всегда, когда она касалась его, он слышал землю – землю и море.

– А где во всем этом мы? – спросила она. – Мы с тобой?

– Когда ты рядом, – объяснил он, – регулировка громкости перестает работать. И у меня возникает желание убежать.

Она молчала. Лес молчал. Ветер стих. Понятие «искусственная пауза» не является чуждым для Всевышней.

– Мне тоже страшновато, – сказала она. – Может, убежим вместе?

Он ждал. Ей был дан первый шанс для того, чтобы все честно рассказать, только что у нее была эта возможность – и вот она уже упущена.

– Когда тебе двенадцать лет, – продолжал он, – или шестнадцать, или девятнадцать, и ты на собственном опыте усвоил, что наша жизнь полна иллюзий, что мир на самом деле состоит не из материи, а из звуков, – это не так уж легко. Кому об этом можно рассказать? В середине семидесятых. Прекрасно понимая, что никто другой в радиусе трех тысяч километров тебя не услышит. В результате ты чувствуешь себя одиноким. Возникает некая смесь одиночества и мании величия. Ясно, что тебя никто не поймет. Не поймут родственники. Не поймут друзья-артисты. Священники. Врачи. Ни один из мудрецов. Никто. И тем не менее ты ищешь.

Она сидела совсем тихо. Может быть, она почувствовала, что вот сейчас это будет сказано. У нее появился второй шанс, он слышал это, но она и его спалила. На мгновение возникла открытость, но тут же все пропало.

– Цирковые артисты – люди верующие, – продолжал он. – Глубоко религиозные – как цыгане или моряки. Может быть, потому что они все время рискуют жизнью. Может, потому что они всегда в пути. А может быть, потому что их работа связана с иллюзиями. Каждый вечер ты разворачиваешь действительность, сопровождая ее музыкой, выставляешь ее на манеже, а потом снова сворачиваешь и уносишь прочь. Когда ты сделал это пять тысяч раз, начинаешь подозревать, что весь этот мир – какой-то мираж. Что независимо от того, насколько ты любишь другого человека, женщину, ребенка, все равно этого человека рано или поздно вынесут с манежа и он сгниет. А если уж быть абсолютно честным, то и сейчас можно заметить, что все мы – уже сейчас – немного воняем. Так что находишь себе какого-нибудь бога. В сердце любого артиста живет тоска, пустота, напоминающая Всевышнюю. А датская церковь не особенно годится, единственно, кто всерьез воспринимает религиозный опыт, так это «Внутренняя миссия»[60]60
  Движение в рамках Датской протестантской церкви, возникшее в 1861 г.


[Закрыть] – но они не любят цирк. Так что некоторые из цирковых артистов создают себе собственную религию, как, например, мой отец, он верующий атеист и гордится этим. Остальные пользуются одной из двух лавочек: Католической церковью на Бредгаде или же Восточной церковью. Мать брала меня с собой в церковь Александра Невского. Мы разговаривали там с какой-то женщиной. Женщина была в церковном облачении. Мать рассказала ей, что отец ушел из цирка и попросил, чтобы она тоже ушла, но она не знает, как ей поступить. Мне было не больше восьми лет, и тем не менее я точно знал, что должна была ответить та женщина, но она ответила иначе. Она произнесла только одну фразу: «Я сама очень люблю цирк». Мы просидели там, наверное, еще минут десять – в полной тишине. Потом мы ушли. Когда мне было девятнадцать и мне было плохо, я написал ей.

Он замолчал, это молчание было последним шансом для Стине. В сказках и в этой так называемой действительности всегда даются три попытки. Мгновение пришло – и вот оно уже упущено.

Он достал сложенное письмо и положил его на скамейку.

– Ее звали мать Рабия, – сказал он, – я навел справки и узнал, что она является дьяконессой и настоятельницей монастыря. Я ей написал. В том письме я впервые рассказал другому человеку то, что я рассказал тебе сегодня. Прочитай это вслух.

Она не двинулась с места. Он встал.

– Я забыл свои очки, – сказал он, – но по-прежнему помню все наизусть. Письмо начинается так: «Каждому человеку Всевышняя определила свою тональность, и я – клоун Каспер Кроне – нахожусь в той сложной ситуации, что я ее слышу». Я написал это письмо тринадцать лет назад, у меня не сохранилось копии. Сегодня утром я снова увидел его. В твоей квартире. Я так и думал, что найду его там. Поэтому и поехал туда.

– Она ответила тебе, – сказала Стине. – Мать Рабия ответила тебе. Почему ты никак не отреагировал на ответ?

Он двигался вокруг нее по сужающейся спирали – и вот он подошел к ней вплотную. Схватил ее за плечи.

– Это я спрашиваю, – прошептал он. – Откуда у тебя письмо?

– Отпусти меня, пожалуйста.

Голос ее был хриплым, мирным, просительным. Он надавил всем телом, она вынуждена была встать на колени.

– Ты все узнаешь, – проговорила она. – Но не сейчас.

– Нет, сейчас, – сказал он.

– В прошлом мне пришлось кое с чем столкнуться, – ответила она. – Это связано с мужчинами и насилием. Ничего хорошего. Мне очень страшно.

Ее лицо стало серым. И очень усталым. Он сдавил ее сильнее. Что-то неизвестное ему овладело им – он уже больше не принадлежал себе.

– Расскажи о письме, – настаивал он.

Он всегда недооценивал ее физическую силу. Она ударила его ногой, стоя на коленях, вытянув ногу, – сбоку по голени. Удар был таким сильным, что сначала не чувствовалось боли – лишь онемение. Ноги у него подкосились. В детстве она лазала по деревьям и играла с мальчишками – он слышал это. Она схватила его руки во время падения – в результате он не смог выставить их перед собой. Он ударился о землю плечом, как велосипедисты и цирковые артисты, – чтобы уберечь голову. И услышал, как с треском ветки ясеня ломается его ключица.

Он приподнялся и бросился вперед из лежачего положения. Ухватился за ее лодыжку и подтянулся. Пополз за ней, пока они не оказались рядом.

– То, что ты нашла меня, – сказал он, – на берегу, это не было случайностью. Я – часть какого-то большого плана, тебе от меня что-то надо.

Он сжал ее челюсть. Его пальцы нажимали на нервные узлы за челюстными мышцами.

– Моя главная психологическая травма, – сказал он, – состоит в том, что я не могу положиться на женщин. Женщинам всегда надо еще чего-нибудь, кроме любви. Или твоего тела. Или твоей славы. Или денег.

Она высвободила голову.

– Я рада, что мне не надо этого больше скрывать, – сказала она. – Что все дело в твоем теле.

Он снова стиснул ее челюсть.

– Тут что-то еще не так, – продолжал он. – Ты зашла слишком далеко. Сыграла представление, которое тянулось целых три месяца. Расскажи мне, в чем дело.

Он сжал руки.

– Ты все уничтожил, – сказала она.

И тут она ударила его головой.

Вот на это он совсем не рассчитывал. Она попала в самую точку. Не в нос – от этого кровь течет ручьем. И не слишком высоко – туда, где толстая черепная кость. А прямо над переносицей.

Он отключился. Всего на несколько минут, но когда он снова обрел способность слышать и видеть, ее уже не было. Вокруг него были люди, но близко к нему никто не подходил. Приличные граждане, прогуливающие своих собак, злобно косились на него. Он слышал их мысли: они думали, что вот валяется очередной наркоман, насобирал псилоцибиновых грибов на зеленых лужайках и вот, пожалуйста, вырубился.

Ему еще раз придется отрегулировать представление о самом себе. Он ведь всегда представлял, что когда-нибудь обязательно проедет по парку Дюрехавен в карете с принцессой.

Возвращаясь домой, он вел машину одной рукой. Подъехав к вагончику, он некоторое время сидел за рулем не двигаясь. Природа играла последнюю часть «Kunst der Fuge». Из чего он заключил, что больше ее не увидит.

4

Он помнил номер телефона Государственной больницы. Ему хотелось попрощаться. Он позвонил. Трубку снял сам Максимилиан.

– Это я, – сказал Каспер, – я звоню из аэропорта.

– Значит, мы оба собираемся в дальний путь, – ответил Максимилиан.

Некоторое время они молчали.

– Ты помнишь, – спросил Каспер, – как было в моем детстве? Когда мы обедали после утренних репетиций. Всегда в гости приходили дети, и нас, детей, никто не заставлял сидеть за столом, мы прибегали и убегали. Брали с собой еду. Нам не мешали играть. И во время репетиций вы никогда не давили на нас – ни ты, ни мама. Никогда. Я так и не сказал за это спасибо.

Он пытался найти нужное слово, оно нашлось. Оно было старым, outdated, но тем не менее очень верным.

– Уважение, – сказал он. – Всегда присутствовало какое-то уважение. Даже когда вы воевали друг с другом. Даже когда я был совсем маленьким.

Когда Максимилиан снова заговорил, голос его был хриплым, словно у него была жуткая ангина.

– Мы старались. Но, как правило – как правило, недостаточно. Мне больше запомнились ночи. Когда мы уже сняли грим. Когда мы ели. На улице перед вагончиком. И твоя мать уже испекла хлеб. Помнишь?

– Можно было обжечься о корочку.

– В какие-то из этих ночей мы были совершенно счастливы.

Они помолчали – теперь уже в последний раз.

– Когда самолет будет взлетать, – спросил Максимилиан, – о чем ты будешь думать?

– О вас, – ответил Каспер. – О Стине. О той маленькой ученице, которую я искал. Я не нашел ее. А ты о чем?

– О твоей матери. И о тебе. О Вивиан. А потом я представлю, что стою перед выходом на арену. Прямо перед тем, как открывается занавес, когда у тебя все готово к выступлению. Билеты проданы. И тем не менее никто не знает, как все пойдет.

– Никто из нас не должен первым повесить трубку, – сказал Каспер. – Положим трубки одновременно. Правильный выбор времени – это всегда было важно и для тебя, и для меня. Я сосчитаю до трех. И положим трубки.

Он услышал, что за его спиной открывается дверь. За ним пришли. Не оборачиваясь, он медленно и четко сосчитал до трех. Они с отцом синхронно повесили трубки.

Это был Кассандр, за его спиной стояли две женщины. Белые и милосердные, словно «светящиеся существа» Элизабет Кублер-Росс.[61]61
  Элизабет Кублер-Росс (1926–2004) – американский психиатр швейцарского происхождения, создательница концепции психологической помощи умирающим больным, автор знаменитой книги «О смерти и умирании» (1969).


[Закрыть] Но более привлекательные. Имеющие гораздо более определенную половую принадлежность, чем ангелы.

Они склонились над ним. Взяли у него из рук скрипку. Измерили пульс. Закатали ему рукав. Закрепили на руке манжету прибора. Он почувствовал холод стетоскопа на груди.

Одной из них была африканка. На этот раз она была в белом халате. Волосы были заплетены в двести тоненьких косичек. Но она все равно была похожа на саму себя. Лоб был выпуклым, словно глобус. С изображением великолепного, цвета мокко континента.

– Сердце работает с перебоями, – заявила она. – Сегодня он никуда не полетит. Мы забираем его с собой. Ему срочно необходима операция.

Каспер взялся за сердце. Теперь он тоже это почувствовал. Боль от того, что тебя отвергла любимая. Экспатриация. Печаль из-за полной неопределенности. Из-за красоты «Чаконы».

Кассандр загородил им путь.

– Мы подчиняемся только Министерству юстиции, – заявил он.

Африканка выпрямилась. Она была выше полицейского.

– У него пульс тридцать шесть. Неровный. Сердце очень слабое. Он может откинуть копыта. Отойди в сторону, или же мы привлечем тебя к суду. Должностные нарушения. Преступная халатность. Получишь минимум шесть лет. За непреднамеренное убийство вследствие допущенных нарушений.

– Я должен позвонить, – сказал Кассандр.

От его голоса осталось немного.

Он позвонил по телефону, стоявшему где-то в дальнем помещении. Потом вернулся в комнату. Он двигался словно зомби. Положил какой-то бланк на стойку.

– Двадцать четыре часа, – сказал он. – Ему забронировано место на завтрашний утренний самолет «Air Iberia» в 7:20. Рассматривается дело о его репатриации. Это в ведении министерства.

Африканка поставила свою подпись. Женщины взяли Каспера под руки и подняли его. Он прижал их к себе – исключительно в лечебных целях. И медленно сделал первые осторожные шаги – назад к свободе.