Текст книги "Женатый мужчина"

Автор книги: Пирс Пол Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– У нее… кто? Молодые гвардейские офицеры?

– Да. И банковские клерки.

– Между прочим, я на днях приглашал ее обедать.

– Да, я знаю, – ответил Гай.

– Она вам рассказала?!

– Да.

Джон молча вел автомобиль по лабиринту улочек к Шепердс-Буш.

– И когда же она рассказала? Что именно?

– В субботу.

– Позавчера?

– Да.

– Вы что, были у Масколлов?

– Да… мы туда поехали целой компанией.

– Понятно. Это… это был домашний прием?

– Ну, можно и так назвать.

Оба молчали, пока машина не остановилась у светофора возле парка Кенсингтон.

– Вы… м-м… я хочу сказать, на вашем месте я бы поостерегся… – Гай говорил сбивчиво, однако иных признаков его смущения заметно не было.

Джон взглянул на Гая – тот смотрел прямо перед собой.

– Почему? – спросил Джон.

Воцарилось долгое молчание. Наконец загорелся зеленый свет светофора. «Вольво» снова устремился вперед.

– Она дала мне прочесть ваше письмо, – сказал Гай. – То есть я хочу сказать, мы все его читали.

Джон молчал.

– Зачем она это сделала? – наконец спросил он.

– Понятия не имею. Смеха ради, так надо полагать.

– Вы рассказали Клэр?

– Нет. – И снова молчание, пока автомобиль не остановился у другого светофора.

– Джилли сейчас в Лондоне? – спросил Джон.

– Да. Мы все вместе и прикатили в воскресенье вечером.

Машина снова тронулась.

– А своим родителям она показывала письмо? – поинтересовался Джон.

– Господи, конечно, нет, – сказал Гай. – Она не совсем уж дрянь. Просто молода еще. Сами понимаете.

Джон затормозил у дома Гая.

– Прошу прощения, – сказал он. – Вам это, наверное, показалось странным?

– Да нет, право же, нет. Знаете, я даже удивился. Не подозревал за вами таких способностей.

– А до Клэр не дойдет?

– Не думаю, – сказал Гай. – Ведь мы – разные поколения.

– Да, – сказал Джон. – Похоже, что так. Высадив Гая, Джон погнал прямо в Пимлико. Только ярость удерживала его от слез. Он оставил автомобиль на Уорик-сквер и позвонил в дверь Джилли.

– Алло, кто это? – раздалось из маленькой алюминиевой коробочки переговорного устройства.

– Это Джон. Я бы хотел поговорить с Джилли. Пауза, затем ее голос произнес:

– Это я.

– Можно мне войти?

– Поздновато.

– Я хотел бы поговорить с вами.

– Может, лучше завтра пообедаем?

– Я хотел бы поговорить с вами сейчас.

– Вы это, право, неудачно придумали. Миранда дома и… – Послышался какой-то приглушенный звук, показавшийся Джону смешком.

– Вы не должны были показывать своим приятелям мое письмо, – сказал он в микрофон.

– Но я и не…

– Гай мне рассказал.

– О господи. Какой ужас! Вот свинья.

– Зачем вы это сделали?

– Я… да я и не собиралась – как-то само собой получилось.

– Вы не впустите меня?

– Нет, право же, слишком поздно. И Миранда уже легла… – Снова хихиканье. – Позвоните, и мы вместе пообедаем! Я все вам объясню, обещаю. По крайней мере попытаюсь… – Из коробки раздалось какое-то бульканье – чей-то откровенный хохот.

– Не надо, – сказал Джон. Он повернулся спиной к алюминиевой коробке с рядами кнопок и сошел по ступенькам на площадь. Остановился, посмотрел вверх – нет, не на окна квартиры, а на оранжевое лондонское небо. Вдруг все огни этой части города разом погасли, и над черными контурами деревьев он увидел немую желтую луну. Он стоял и смотрел на нее, потом пошел к своему автомобилю и поехал домой сквозь хаос, воцарившийся из-за отключенной электроэнергии.

ЧАСТЬ III

Глава первая

Теперь уже трудно припомнить все политические страсти, бушевавшие в Англии зимой 1973 года. Для борьбы с инфляцией правительство консерваторов проводило политику снижения заработной платы и предлагало «третий этап» тарифной политики, а тред-юнионы ее не принимали. Шахтеры и энергетики бастовали, протестуя против сверхурочных; электроснабжение ухудшилось, и Электроэнергетическое управление обесточивало целые городские районы. Аристократическая привычка обедать при свечах по необходимости распространилась на все сословия, а тринадцатого ноября правительство объявило в стране чрезвычайное положение.

Четырнадцатого вечером Стрикленды обедали у Барк-леев, которые жили в Белгрейвии ^[29]. В квартире царил полумрак, горели лишь свечи. Хозяин дома, издатель, предложил гостям напитки и сказал, что плита у него электрическая, поэтому с обедом придется подождать, пока не включат ток. Приехали Масколлы, еще несколько пар. Центральное отопление тоже было отключено. Усталые, голодные, озябшие, мужчины быстро захмелели. Разговор зашел о политике, а поскольку большинство присутствующих придерживались одних и тех же взглядов, беседа вскоре свелась к ругани в адрес лейбористов и тред-юнионов.

Подобно апостолу Петру на судилище над Иисусом Христом, Джон хранил молчание – он сидел в углу подальше от политического диспута и беседовал с Мэри Масколл о путешествии в Венецию, которое обе пары намеревались предпринять весной. Казалось, никто не замечал его присутствия. В десять дали свет: Ева Барклей принесла бисквиты с паштетом, чтобы слегка перекусить, а через полчаса пригласила гостей к столу. Подали недожаренное мясо с полусырыми овощами.

В одном конце стола биржевой маклер по имени Тим Поттс заплетающимся языком развивал тему, о которой остальные и думать забыли.

– Какое может быть у них оправдание, черт бы их подрал, – прошу извинить, Ева, но иначе выразиться я не могу, – так вот, скажите мне, какое, черт бы их подрал, может быть у них оправдание, если нам всей страной приходится выкладывать денежки, чтобы поднять им зарплату, а они вдобавок саботируют политику правительства, которое, будь оно проклято, было все-таки избрано демократическим путем…

Последняя фраза вызвала паузу за столом, но не потому, что довод был особенно силен, просто оратора потянуло вниз и всем было интересно, не ткнется ли он носом в тарелку.

– Ради бога, успокойся, Тимми, – раздался с другого конца стола голос его супруги.

– Интересная мысль, верно? – Язвительная реплика Генри Масколла, сидевшего напротив Джона, была достаточно громкой, и ее услышали все. – Кстати, – обратился он к Джону, – как ты собираешься справиться с этой проблемой в своей предвыборной кампании?

– Вы выставляете свою кандидатуру в парламент? – спросила черноглазая Ева Барклей, известная своим тщеславием.

– Возможно, – отвечал Джон.

– И конечно, от тори?

– Нет.

– Разве вы не слышали? – спросил Генри. – Из Джона делают чемпиона по борьбе за права бедняков. Его натаскивали Джо Гормли и Мик Макгэи…

– Ну уж, – сказал Джон. Наступило неловкое молчание.

– Ну, что же вы, Джон, отвечайте, – не успокаивался Генри. – Какие у них могут быть оправдания?

– Оправдания чего?

– Того, что они пытаются сорвать «третий этап»!

– Оправдание, – произнес Джон, – состоит в том, что консервативное правительство нарушило свое обещание не увеличивать налогов…

– Возможно, – сказал Генри. – И возможно, поэтому рабочие считают себя обманутыми мистером Хитом. Но у вас-то кругозор пошире, чем у рабочих. Вы же знаете, что палата общин суверенна и имеет право менять свои решения.

– Хоть сейчас не надо о политике, – сказала Мэри Масколл.

– Нет, именно надо, – сказала Ева Барклей. – Я не встречала человека, который действительно защищал бы тред-юнионы.

– Просто я считаю, что по отношению к ним допущена несправедливость, – нехотя заметил Джон.

– Какая же? – поинтересовался Саймон Барклей.

– Несправедливо, когда одним дозволено продавать свой труд тому, кто больше платит, а другим – нет.

На другом конце стола Мэри и Клэр завели свою беседу, и хозяин дома поневоле присоединился к ним.

– Дело не в том, что шахтеры не продают свой труд по более дорогой цене, – сказал Генри. – Они создают своего рода картель, а это запрещено законом – законом, который обязателен для всей сферы экономической деятельности. Но тред-юнионистам закон не писан…

– Вы слишком полагаетесь на законы, – сказал Джон.

– Странно это слышать от юриста. – В голосе Генри прозвучал металл. – Обычно принято считать, что закон прав и нарушать его никому не позволено.

– Разве кто-то думает иначе? – удивилась Ева Барклей. – Инфляция никому не нравится.

– Да, – произнес Джон задумчиво, – но попробуйте объяснить шахтерам или энергетикам, почему им всегда платят меньше, чем адвокатам или банковским служащим. За последнее столетие их материальное положение улучшилось. Почему бы ему не улучшаться и впредь?

– Когда же они поставят точку? – спросил Генри. Джон засмеялся:

– Когда чумазый шахтер станет зарабатывать столько же, сколько и вы.

Генри даже не улыбнулся, а, наоборот, насупился, и лицо у него стало бордовым, как его бархатный пиджак.

– Любой шахтер волен пойти на службу в торговый банк, законом это не возбраняется, – сказал он.

– Да, такого закона нет, – сказал Джон, – только не представляю себе, как его туда возьмут.

– Его не возьмут потому, что ему с этой работой не справиться.

– Вот именно. – Джон повернулся к Еве Барклей, как бы призывая ее в арбитры. – Он считает, будто шахтеры глупее клерков, хотя доказательств тому нет никаких. Он считает, что финансовые махинации банковских служащих должны вознаграждаться лучше, нежели труд шахтеров, который требует мужества и долготерпения…

– Признаюсь, – произнесла хозяйка дома, – мне не хотелось бы поменяться местами с кем-нибудь из шахтеров…

– Неудивительно. – Джона явно забавлял разговор. – Наверху любой иерархической пирамиды всегда склонны рассматривать иерархию как естественный порядок вещей, но естественно предположить, что те, кто составляет ее основание – будь то илоты, плебеи, крепостные, невольники или британские рабочие, – придерживаются иной точки зрения…

– В вашем уравнении, – сказал Генри своим низким, грудным, сочным голосом, – вызывает недоумение ваша собственная позиция. Чего ради вы, человек, идущий вверх по социальной лестнице и, собственно, уже достигший вершины, держите сторону тех, кто внизу?

Джон улыбнулся:

– Представлять чужие интересы – моя профессия…

– Не увиливайте от ответа.

– Почему я представляю их интересы, а не ваши?

– Именно.

– Потому что вы во мне не нуждаетесь.

– А они – да? Джон помедлил.

– Да.

– И эти трудяги предложили вам баллотироваться в парламент?

– Нет.

– Вы сами выдвинули свою кандидатуру?

– Меня выдвинули.

– Друзья?

Джон снова помедлил.

– Друзья друзей.

– Которые знали, что вы хотите этого?

– Да.

– И вы сами их об этом и попросили?

– Да.

– То есть, в сущности, вы сами себя выдвигаете?

– Получается, так.

На другом конце стола наступило молчание: Клэр, Мэри и Саймон Барклей – все, прислушиваясь, повернулись к ним.

– А почему, интересно знать? – спросил Генри.

– А почему бы и нет?

– Вы недооцениваете себя, Джон. Скрываете лучшие свои качества – совестливость, идеализм…

– Это лишь здравый смысл, не более.

– Здравый смысл? Защищать в парламенте интересы лейбористов?! Подумайте о гонорарах, которые вы потеряете ради ничтожного парламентского жалованья. Променять доходную практику адвоката, имеющего право выступать в высших судах, на обязанность отвечать на нудные письма старых вдов, потерявших пенсионную книжку, – и это вы называете здравым смыслом?

– Возможно, я руководствуюсь эгоистическими соображениями.

– То есть?

– Нужно примирить богатых и бедных, пока страна не полетела в тартарары.

– Вы имеете в виду революцию?

– Да, или по меньшей мере бунт.

– Значит, вы бросаетесь в битву на белом коне не уничтожать буржуазию, а спасать ее?

Джон насупился:

– Так наверняка сказали бы про меня марксисты. Генри театрально вздохнул.

– Ну вот, снова самоуничижение, – сказал он. – Будто стыдитесь своего идеализма…

– Вот уж чего я никак не стыжусь.

– А он есть?

– Ну есть.

– Так я и думал.

– Почему?

– Потому что величайшие ошибки всегда совершают те, в ком звучит голос совести.

– Это не голос совести, – бросил Джон раздраженно.

На лице Генри появилась ироническая улыбка.

– Возможно, я не так выразился, – сказал он. – Честолюбие – так будет точнее? Не оно ли движет вами, а? Честолюбие неврастеника? Вы считаете себя умнее всех остальных и, чтобы доказать это, идете наперекор нам, оригинальничаете, лезете в политику, проповедуете «здравый смысл», а ведь глупость заразительна.

Теперь замолчали все за столом, ибо, несмотря на шутливый тон, которым произносились обидные слова, по выражению лица Генри было ясно, что он говорит их всерьез.

– Вы еще не доказали, что это глупость, – вяло отмахнулся Джон, не желая продолжать разговор.

– А что же еще? – сказал Генри. – Испокон века сильный был богатым, а слабый – бедным. Бедные становились богаче, только если богатели богатые, потому что и куски с их стола падали жирнее. Ну, чего вы, лейбористы, добились? Чтобы все стали равно бедными. Серость, тупость, всеобщее оскудение, диктаторство и устарелые идеи…

Сидевшие за столом смущенно заерзали. Хозяйку дома беспокоило, что желчный спор двух старых приятелей, друживших к тому же домами, испортит весь вечер.

– Я не марксист, – возразил Джон, – а мазать всех социалистов одним марксистским миром – дешевый, знаете ли, прием.

– В том-то вся ирония и трагедия судьбы, – сказал Генри. – Интеллигенты, – он произнес это слово с величайшим отвращением, – считают себя слишком мудрыми, чтобы быть консерваторами, и слишком благородными, чтобы быть корыстолюбцами, поэтому для удовлетворения собственного честолюбия они предлагают свои услуги откровенным коммунистам вроде Мика Макгэи и тем самым помогают им в борьбе за власть.

– Как раз наоборот… – начал было Джон.

– А когда это произойдет, – прервал его Генри, – я, возможно, первым исчезну в какой-нибудь исправительной колонии – так ведь, кажется, социалисты именуют концентрационные лагеря, – но вторым будете вы, Джон. Вам этого тоже не избежать, а ваши дети будут сражаться с правительством, практикующим «позитивную дискриминацию», то есть не пускающим одаренных детей в приличные школы. Наши дети – при их буржуазном происхождении – вылетят из университетов и пойдут работать швейцарами или убирать общественные туалеты. Рабочий класс, которому вы помогаете «освободиться», станет новой буржуазией, а Том и Анна пополнят новый класс рабов.

За столом воцарилась тишина. Все ждали, что ответит Джон.

– Ваш пессимизм заходит слишком далеко, – сказал он.

– Не дальше вашего лицемерия, – процедил Генри, и фраза прошелестела, как змея. – Видно, все дело в профессиональной привычке. Вы готовы защищать любого, не важно, прав он или виноват. А задайся вы таким вопросом, вы бы поняли, что прав-то я. Ведь вы не глупец, вы просто закомплексованы, вот и приняли другую сторону. Это и есть лицемерие, верно? Сейчас это стало вашей специальностью.

И снова весь стол замер в ожидании, чем же сразит сейчас противника искушенный адвокат, но ничего не последовало. Джон набрал воздуха, чтобы ответить, сверкнул глазами, как бы предупреждая, что сейчас на-несет удар, но тут он перехватил взгляд Генри и при свете свечи увидел в его глазах затаенное злорадство, взгляд игрока в покер, которому выпал флешь-рояль. И в какую-то долю секунды, прежде чем раскрыть рот, Джон понял, что Генри выложил еще не все козыри, возможно, он оставил про запас письмо – его письмо к Джилли Мас-колл, поэтому он медленно выпустил из легких воздух и как бы после долгого вздоха произнес:

– Может быть. Не знаю. – И допил вино.

Генри рассмеялся. Клэр залилась краской стыда. У Мэри был раздраженный вид, а у Евы Барклей – озадаченный. А потом все сразу, перебивая друг друга, заговорили о чем-то другом.

Глава вторая

Замешательство, вызванное этой стычкой двух друзей, продолжалось, впрочем, недолго. Обед, вино, заработавшее центральное отопление привели Генри в приемлемое расположение духа, и вскоре он уже дружески болтал с Джоном об отпуске в Венеции, словно пытался сгладить все, что наговорил за столом. Он ни намеком не обмолвился ни о Джилли, ни о письме, из чего Джон заключил, что если Генри и знает что-то, то не придает этому значения. Расстались они, как обычно, самым дружеским образом.

И все-таки, когда Джон проснулся среди ночи – как это часто случалось после званых ужинов, – из головы у него не шел их разговор о политике: обвинения в честолюбии, глупости и лицемерии; ему было особенно неприятно оттого, что обиду пришлось снести от друга, едва ли не самого близкого друга. Неужели Англия уподобилась Испании кануна гражданской войны, когда друг становился врагом только потому, что в его взглядах усматривали предательство по отношению к своему классу?

Он лежал с этой тревогой на душе, терзаясь бессонницей, прислушиваясь к реву автомобилей, время от времени проносившихся по ночной улице, к тиканью часов на тумбочке, к хриплому дыханию Клэр. Она уже не была ему поддержкой, как прежде, потому что высмеивала его политические устремления, считая их лишенными воображения и пустыми, глупыми. Она была на стороне Генри. А Джон был один.

Мысль об этом героическом экзистенциалистском одиночестве придала ему сил – достаточных по крайней мере, чтобы подумать о Джилли Масколл, чей образ он вычеркнул было из памяти. Прошло больше месяца, как ему дали от ворот поворот на Уорик-сквер, и за это время он сумел избавиться от противоречивых чувств, которые она в нем вызвала: любовь и желание сливались с ненавистью и гневом. Теперь он увидел ее такой, как она есть – бестактной семнадцатилетней особой.

Он содрогался при мысли о ней, вспоминая об унижении, которому он сам себя подверг. У него ничего не осталось после фиаско – даже желания вновь ощутить прикосновение ее губ, – ничего в оправдание его легкомысленного поведения; по этой причине он засомневался в прочности своих чувств и думал теперь, что, может, Генри и прав, считая его политические убеждения столь же непостоянными, как его страсти: ведь если наука, земледелие, банковское дело или предпринимательство – это ценности объективные, равно всеми и приемлемые, то политика – подобно искусству и любви – зависит от субъективных суждений каждой отдельной личности, закоснелой в своем эгоизме. И за вчерашними нападками Генри Масколла на социализм стояли не отвлеченные умопостроения: его привилегии находятся под угрозой, по милости бастующих шахтеров запаздывает обед.

Будь это не так, он мог бы и восхититься бескорыстным идеализмом Джона, так же как Джилли Масколл, будь она более уверенной в себе и менее наивной, могла бы увидеть в нем романтическую фигуру вроде Байрона, а не похотливого старца.

Джон перевернулся на другой бок. Он никак не мог найти ответа на вопрос: чем объясняется его собственная вылазка в политику? Если историю творят безликие силы и она не зависит от убеждений и поступков личности, он не только зря тратит время, но затрудняет естественный ход вещей, действуя против собственных интересов. А вот если события более подобны глине, из которой – в рамках возможного для данного материала – личности могут лепить свои творения, тогда он вправе выдвинуть свою кандидатуру в качестве ваятеля будущего родной страны. И разве немногие «избранные», как учит история, – большей частью образованные идеалисты из среднего сословия – в поисках идеала не выступали против собственных материальных интересов? Он подумал об имперских устремлениях Бонапарта, о вере в предназначение человека, вдохновлявшей Мадзини и Гарибальди…

Не казались ли начинания всех этих великих людей поначалу абсурдом? Нетрудно представить себе Генри Масколла этаким венецианским банкиром, выставляющим на посмешище идеи Мадзини, и тем не менее именно идеалы Мадзини в конечном счете объединили Италию. Венеция, некогда господствовавшая в мире благодаря своему торговому могуществу, превратилась после своего заката в часть большой нации. И что она сейчас? Музей, курорт, живущий в ожидании туристов вроде Стриклендов и Масколлов, которые едут восхищаться остатками былого величия. Если таково будущее Англии, вправе ли он тогда осуждать Генри, Мэри и Клэр, этих венецианских банкиров, за пренебрежение историей и донкихотское сражение против заката их цивилизации? Ужели чванство, снобизм, манерность речи, привилегированные частные школы, загородные дома, состязания в стрельбе и верховая охота на лис с гончими – все то, что он ненавидел в нравах английских высших классов, и есть подлинная Англия? А что останется, если это исчезнет? Лондонский Тауэр подобно мосту Ринальто да двухэтажные красные автобусы вместо гондол? Ужели социализм в своем стремлении к справедливости и равенству разрушит то уникальное, что существует в живой культуре, как в свое время Ататюрк во имя прогресса обязал турок носить пиджаки и брюки западного покроя вместо традиционных, свободно ниспадающих одежд и фесок, тем самым превратив величественную нацию, некогда грозу цивилизованного мира, в безликую массу бродяг?

С этими мыслями, бередившими сознание, Джон и заснул.

Глава третья

В помещении Центрального уголовного суда в Олд-Бейли есть большой зал, где адвокаты, поверенные, газетчики, инспектора системы надзора и заключенные, освобожденные под залог или поручительство, находятся в ожидании, пока в суде вершится Правосудие. Здесь как-то в конце ноября Джона Стрикленда, уже собравшегося было на обед, и остановила молодая особа, спросившая, не может ли он уделить ей минуту внимания. Она была элегантно одета, ее манеры и речь выдавали принадлежность не просто к образованному кругу, а к представителям «высшего класса», что успокоительно подействовало на Джона. Он согласился ее выслушать, и они вместе вышли на улицу.

– Чем могу быть полезен? – спросил он, поднимая воротник пальто: ветер дул немилосердно.

– Может быть, зайдем в бар? – предложила она. Джон посмотрел на часы.

– В два мне нужно вернуться в суд, – сказал он, – а я еще собирался поесть.

– У вас назначена встреча?

– Нет.

– Может быть, за обедом и поговорим? Так будет проще, – предложила она непринужденно.

– Хорошо, – сказал Джон, и они пошли в сторону собора св. Павла.

– Вы из газеты? – спросил он. Она покачала головой:

– Нет.

– А откуда?

– Подождите, – сказала она. – Я вам все расскажу, только по порядку. – Она посторонилась, пропуская встречного пешехода.

– Как вас зовут? – спросил Джон. – Или с этим тоже подождать?

Она улыбнулась, как бы извиняясь.

– Паула Джеррард.

Они дошли до «Паба Бенуа». Джон не выбрал бы его для обеда, но, чтобы поговорить, лучше места не найти. Когда они вошли и девушка сняла пальто, под ним оказались юбка и жакет из того же голубого твида, что и пальто; для особы ее возраста она одевалась немодно и слишком дорого.

Их посадили за столик, и они сделали заказ. Джон попросил вина, его спутница – минеральной воды.

– Я хочу поговорить о Терри Пайке, – наконец объяснила она.

Джон пристально поглядел ей в глаза, как будто по их выражению можно понять, о ком идет речь. У нее было красиво очерченное лицо и темные волосы, на вид лет двадцать с небольшим.

– Вам ничего не говорит это имя?

– Не припомню.

– Я так и думала. – Она, казалось, была довольна услышанным.

– А что, я должен его помнить?

– Пожалуй, нет. Просто это ваш бывший подзащитный, только и всего.

– Очень может быть, – сказал Джон. – Половину моих клиентов, по-моему, зовут Терри. – Он был немного озадачен тем, что она держалась, словно уже немолодая женщина.

– Терри Пайк сидел в тюрьме Уондзуорт ^[30], а я там инспектор по надзору над несовершеннолетними преступниками…

– Вы – инспектор по надзору? – удивился Джон. – Вот уж никак не подумал бы.

Она покраснела.

– Ну, нештатный. Работаю на добровольных началах, среди моих подопечных оказался и Терри Пайк.

– Вы что же, сделали это своим жизненным поприщем? – спросил Джон.

Она снова покраснела.

– Нет, это скорее подготовка к жизненному поприщу. – Она нахмурилась. – Но это я обсуждать не намерена.

– Жаль, об этом было бы интереснее поговорить, чем о Терри Пайке, – сказал Джон.

Глаза ее, глядевшие прежде куда-то поверх Джона, вдруг остановились на нем, в них пылало негодование.

– А мне не жаль.

Джон скривился в иронической усмешке, как бы извиняясь за неуместные слова.

– Извините, – сказал он. – Я вас слушаю.

– Вы, очевидно, знаете, что мы делаем для заключенных…

– Ну, в общих чертах.

– Я выполняла поручения Терри, ездила к его матери. Помогала по мере сил. Пробовала подыскать ему работу, чтобы после тюрьмы он…

– Какую именно?

– Он хотел начать с «объездки», как говорят таксисты, то есть изучить улицы Лондона, чтобы стать шофером.

– На что же он жил бы в это время? – Я добыла ему нечто вроде пособия.

– Разве теперь на курсах шоферов такси есть стипендии? – спросил Джон, от вина он пришел в игривое настроение.

– Нет, – сказала Паула, – просто я устроила ему кое-что через одну фирму.

– Похоже, вы свое дело знаете.

– Стараюсь. – Она посмотрела на него строго, в упор.

– Все стараются, – усмехнулся Джон. Она смерила его взглядом.

– Терри, – сказала она, – или Пайк, как вам угодно его называть, был осужден всего на шесть месяцев. Недавно его взяли на поруки. И снова арестовали за кражу: сговор с целью ограбления и нанесение телесных повреждений охраннику.

Джон покачал головой и уставился в тарелку с луковым супом, которую официантка поставила перед ним.

– Не лучший способ отплатить вам за ваши заботы. – Он принялся за еду.

Девушка нахмурилась.

– Не об этом речь. – К креветкам в горшочке она даже не притронулась. – К тому же он говорит, что ни в чем не виноват.

– Еще бы. – Джон подцепил ложкой гренки и плавленый сыр.

– Однако его посадили, и он хочет, чтобы вы взяли на себя его защиту.

– Какая честь. Скажите ему, пусть обратится к своему поверенному… – Джон осекся под негодующим взглядом ее больших глаз. – Ешьте, пожалуйста, – проговорил он. – У нас совсем мало времени.

Она принялась за креветки.

– Так вы будете его защищать?

– Буду, если смогу, – отвечал Джон, – но все надо провести через поверенного и клерка в моей конторе.

– Главное – ваше согласие.

– А почему Терри Пайк хочет, чтобы его защищал именно я?

– По его мнению, вы будете стараться больше других.

– В каком смысле?

– Он убежден, что обычные адвокаты заодно с прокурорами. Рука руку моет.

Джон рассмеялся:

– Полагаю, вы рассеяли его заблуждения.

– Я сказала ему, что надо быть оптимистом.

– Почему же он считает, что ради него я буду стараться больше других?

– Он считает, во всем виноваты вы.

С минуту Джон молчал, затем подобрал ложкой остатки супа.

– В чем же это я виноват?

– Прошлым августом его посадили за укрытие краденого. Вы защищали его. Он ничего не укрывал, но вы посоветовали ему признать вину. Вы сказали, что он получит условный срок.

– Да, я помню это дело, – сказал Джон, всю его игривость как рукой сняло.

– Понимаете ли, в тюрьме у него появились друзья – люди старше его. Настоящие преступники. И теперь его за компанию с ними обвинили в ограблении почтового фургона.

– А он в этом не участвовал?

– Говорит, что нет.

– Ну еще бы. Неужели он сам сознается. А вы как думаете?

Паула Джеррард ответила не сразу.

– Я думаю, – сказала она, – он, возможно, имел какое-то отношение к ограблению, но краденого он не брал, и если бы не попал в тюрьму, то никогда бы не оказался в одной компании с настоящими преступниками.

Джон налил себе вина.

– Пожалуй, так, – согласился он. Видимо, эта реплика смягчила Паулу.

– В тюрьме отвратительно, жутко, – сказала она. – И самое печальное то, что Терри хвастает, будто тюрьма сделала его настоящим мужчиной. Он познакомился с профессиональными убийцами, способными за пять тысяч фунтов убить кого угодно. А эта компания, которая выкрала из вагона деньги, – опасные типы. – Она смотрела на него расширенными от ужаса глазами.

– Вы их видели? – спросил Джон.

– Нет, но Терри мне о них рассказывал.

– Создается впечатление, что вы пользуетесь его доверием.

– В известной мере, но это ничего не меняет.

– Почему же?

Она только вздохнула и, пока официантка расставляла второе, молчала.

– Видите ли, – начала она, когда Джон занялся своей boeuf à la mode ^[31],– энтузиасту-любителю, занимающемуся социальными проблемами, не вытащить парня из преступной среды, сколько ни старайся. – На лице у нее появилось страдальческое выражение, она стиснула руки, пытаясь подобрать слова. – Понимаете, он ведь из бедной рабочей семьи. Отец бросил их, когда Терри был еще ребенком, и на ноги его поставили мать, тетушки и дядюшки. По крайней мере один из его дядюшек – «деловой», как они выражаются, и раскатывает в серо-серебряном «мерседесе». Другой «пошел по печати», то есть…

– Знаю, – сказал Джон с полным ртом. – Где?

– В «Таймс». А третий работает грузчиком на рынке. Какое-то время Терри работал механиком, но дядя, которого он обожает, оказался вором, и, знаете, я не берусь осуждать его.

– Ешьте, пожалуйста, – попросил Джон. Она взяла вилку.

– Видите ли, с его точки зрения, против него вооружилась вся система. Помните, как Ромео говорит аптекарю:

Ты так убог – и жизнью дорожишь?

Провалы щек твоих – живая повесть

О  голоде, горящие глаза —

Об униженьях. Нищета согнула

Тебя в дугу. Свет не в ладах с тобой.

Его закон – не твой. Его обычай

Не даст тебе богатства. Ну так что ж?

Рассорься с миром, сделай беззаконье,

Спрячь эти деньги и разбогатей

^[32]

.

Ну так вот, если честно, я бы сказала ему то же самое.

– Провалы щек его – живая повесть? – в тон ей спросил Джон и взглянул, много ли осталось вина в графине.

– В каком-то смысле да, – сказала она. – Вы даже не помните, как он выглядит?

– Вообще-то нет, – начал было Джон, но тут же умолк, потому что лицо механика всплыло вдруг в памяти: осунувшееся, с недоумевающими злыми глазами, – а впрочем, – сказал он, – я его припоминаю, и у него действительно были «голодом горящие глаза».

– Не думаю, чтобы он голодал в буквальном смысле слова, хотя их обычную еду – жареную картошку, хрустящие хлебцы и пиво – здоровой пищей не назовешь, зато духовной пищей он явно недокормлен…

– Шекспира наизусть не цитирует?

Паула нахмурилась:

– Дело не в Шекспире. Дело в том – не знаю, как это выразить, – в ощущении, что ты вне общества и ненавидишь его… что ты вообще принадлежишь к совсем другому обществу.

– Ассоциации старожилов Уондзуорта.

– Вот именно. – Она улыбнулась. – Видите ли, до тюрьмы он был честным и не в пример своему дяде с серым «мерседесом» мог бы остаться честным, получи он работу, которая обеспечила бы ему нормальное существование. Но трех месяцев в Уондзуорте оказалось достаточно, чтобы чаша весов склонилась в другую сторону. Это страшное место. Они там жутко угнетены, морально подавлены. «Филины» – враги, «кореши» – хорошие ребята, и вот, выйдя из тюрьмы, они с той же меркой подходят к обществу в целом. «Старина Билл» – так они называют полицию – враг, и жить честно – значит сдаться, признать себя побежденным.