Текст книги "Женатый мужчина"
Автор книги: Пирс Пол Рид
Жанры:
Политика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Annotation
Английский романист, драматург Пирс Пол Рид (р. 1941), автор романов «Игра на небе с Тасси Маркс» ("Game in Heaven with Tussy Marx", 1966), «Юнкеры» ("The Junkers", 1968), «Монах Доусон» ("Monk Dawson", 1970), «Выскочка» ("The Upstart", 1973), повести «Полонез» ("Polonaise", 1976), документальных повестей «Живы!» ("Alive: The Story of the Andes Survivors", 1974), «Грабители поездов» ("The Train Robbers", 1978), пьес для телевидения и радио. На русский язык переведен роман «Дочь профессора» (М., 1974). Роман П. Пола Рида «Женатый мужчина» печатается с небольшими сокращениями ("A Married Man". London, An Alison Press Book, Seeker & Warburg, 1979). По внешним признакам он следует традиции «семейной хроники». Писатель ненавязчиво подчеркивает, сколь хрупко на деле кажущееся «процветание» Великобритании 70-х гг.
Печальная семейная история?
Женатый мужчина
ЧАСТЬ I
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
ЧАСТЬ II
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
ЧАСТЬ III
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
ЧАСТЬ IV
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
ЧАСТЬ V
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
Глава одиннадцатая
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
Печальная семейная история?
С английским писателем Пирсом Полом Ридом мы познакомились в Москве летом 1974 г. через два месяца после того, как его роман «Дочь профессора» был опубликован на русском языке. Союз писателей предложил нашему гостю поездку в Киев и Сибирь. Мне довелось сопровождать Рида в его первом путешествии по нашей стране. Остались в памяти стремительный порыв моторной лодки по Днепру, и прохладный сумрак Печерской лавры, и полет в грозу из Усть-Илимска в Братск… Когда проводишь с кем-то хотя бы такой небольшой срок, как две недели, неминуемо узнаешь попутчика и невольно сближаешься с ним. Как-никак вас уже объединяют общие краткие мгновения безмятежной радости, когда разгоряченным лицом вместе ловили прохладные брызги днепровской воды, или моменты опасности, когда наш небольшой самолет болтало из стороны в сторону так, как будто его подкидывал какой-то неугомонный великан-шалун…
Потом было еще несколько встреч. В строго-величественном зимой Ленинграде и его царственных окрестностях – Петродворце и Павловске; в лондонском районе Холланд-Парк, в доме писателя; на ступенях Британского музея; в небольших итальянских и греческих ресторанчиках, которых много в переулках рядом с Тоттнем-Корт-роуд… О чем только во время этих встреч не шел разговор – о литературе, политике, любви, воспитании детей. Так случилось, что наши отношения стали несколько менее официальными, нежели бывают между писателем и критиком, пишущим о его произведениях.
Сегодня Пирс Пол Рид (р. 1941) – автор дюжины романов и документальных книг. Он, пожалуй, один из самых читаемых и серьезных прозаиков своего поколения. Конечно, не все его произведения равноценны. Но любая его книга – это честная попытка пристально вглядеться в мир, обнажить его несовершенство и предложить персонажу, неудовлетворенному тем, как сложилась его жизнь в обществе, где несправедливость является фундаментальным социальным принципом, альтернативу – пусть не всегда приемлемую для нас.
Пирс Пол Рид не видит для себя реального, действенного пути исправления пороков английского общества. Тонкий аналитик и незаурядный психолог, он и сам похож на свои книги, полные напряженных, иногда мучительных размышлений. Книги, в которых много вопросов, но нет ответа…
Увидевший свет в 1971 году роман «Дочь профессора» был посвящен так называемой «молодежной революции» в США. Испытывая симпатию к своим героям, студентам отделения политической теории Гарвардского университета, Рид трезво и беспощадно показал неотвратимость и закономерность их поражения. Понимания порочности капиталистической системы, крайне поверхностного знакомства с марксизмом и поклонения высокоромантической и трагической фигуре Че Гевары отнюдь не достаточно, чтобы оказаться на пути, ведущем к коренным общественным переменам.
Чем-то неуловимым напоминает молодых героев «Дочери профессора» вовсе не столь уж и молодой Джон Стрикленд. Наивной верой в свое призвание политического деятеля? Обреченностью на поражение? Чувством справедливости?
Интерес писателя к документальности, его стремление запечатлеть живой тревожный пульс мира объясняет точное указание времени действия. «Дочь профессора» начиналась осенью 1967 и заканчивалась в январе 1968 года. Действие «Женатого мужчины» охватывает ровно год – с августа 1973 по август 1974 года. Социальным фоном первого романа были выступления молодежи, волной прокатившиеся по большинству развитых стран капиталистического Запада. В «Женатом мужчине» фоном становится забастовка шахтеров, приведшая к падению консервативного правительства Хита. Писатель ненавязчиво подчеркивает, сколь хрупко и непрочно на деле кажущееся «процветание» Великобритании: отсутствие энергии приводит к отмене сеансов в кинотеатрах, в домах на продолжительное время отключают свет – персонажи книги вынуждены пользоваться свечами и так далее.
Именно на таком, драматическом фоне и разворачивается рассказ о судьбе Джона Стрикленда, вполне преуспевающего адвоката, имеющего красивую и любящую жену, двоих очаровательных детишек. Рид «застигает» своего героя в момент, аналогичный тому, который известный американский писатель Джозеф Хеллер даже счел нужным вынести в название книги – «что-то случилось». Действительно, что-то непонятное произошло с благополучным хеллеровским Слокумом. Так и в жизни Стрикленда возник неожиданно некий перелом, глубоких причин и конкретных последствий которого он не может найти и осознать. Внешне все как будто идет по-прежнему: начинается обычный летний отдых, нужно думать о покупке новой машины, может быть, о ремонте дома. И вдруг Джон ощущает, что так дальше продолжаться не может…
По внешним признакам роман следует традиции «семейной хроники», которая стала характерной чертой литературы XX века. Конечно, Рид и не претендует на то, чтобы создать современную «Сагу о Форсайтах» или «Семью Тибо», но следует тому же принципу – показать жизнь семьи в строго конкретном контексте эпохи, отразив таким образом важнейшие приметы своего времени.
В характере Джона Стрикленда очевидно противоречие между убеждениями, существующими как бы сами по себе, в «теории», и жизненной практикой, самим стилем существования. Измену идеалам юности, когда он искренне считал себя социалистом и видел себя активистом лейбористской партии, он с готовностью и профессиональным умением адвоката объясняет тем, что женился на Клэр. Но, конечно же, Клэр если в чем-то и виновата, то лишь опосредованно. И писатель не оставляет в этом никаких сомнений. Будучи еще в Оксфорде, Джон хотя и продолжал именовать себя социалистом, но уже искал общества молодых людей из состоятельных семей. На Джона подействовало то «очарование» богатых, о котором каждый по-своему, но одинаково иронично и горько писали Фрэнсис Скотт Фицджеральд и Ивлин Во.
Рид во многом симпатизирует Стрикленду, особенно его попыткам обрести смысл существования. Но именно автор, как никто другой, знает возможные пределы самоосуществления своего героя. Стрикленд не глуп, профессионален, приятен в общении, чувствует ответственность за семью, любит детей. Но в этом наборе положительных качеств нелегко разглядеть индивидуальность Джона, его душу. Что отличает его от сотен других умелых адвокатов, так сказать, по роду своих занятий принадлежащих к классу буржуазии?
Желание более справедливого мироустройства? Пожалуй, что так.
Но в своих критических ламентациях, да и в положительной программе Джон не идет далее обычного британского реформизма. Его метания во многом инфантильны и порождены присущим ему эгоизмом. Ведь и вправду его интерес к лейбористской политике возрождается тогда, когда он испытывает острое разочарование в семейной жизни. Связь между человеческой психологией и политикой чрезвычайно сложна, но она существует, и, наверное, Рид прав, убеждая нас в том, что Джон обращается к политической деятельности, побуждаемый скорее эмоциями, нежели убеждениями.
Одним словом, Джон во всем двойствен и непоследователен. В его характере нет какого-то объединяющего, цементирующего стержня.
Собственно, обреченность всех благородных порывов Джона предсказана в самой первой главе. Его глубокое безразличие к судьбе Терри Пайка неопровержимо свидетельствует о том, что он принадлежит к когорте «глобалистов», которые переживают за страждущее человечество и безразличны к своему ближнему.
В Джоне хоть и скрыто, но тем не менее сильно гедонистическое начало: ему намного приятнее встречаться с Паулой, нежели с избирателями.
Среди женских образов книги образ Паулы Джеррард – наиболее яркий и парадоксальный. Дочь миллионера, рассуждающая о «двух нациях» в английском обществе, понимающая, что классовые различия в современной Британии измеряются не только материальным достатком, Паула – запоздалое порождение пошедшего на спад молодежного движения. Живая, ищущая натура, она задыхается в мертвенной атмосфере огромного родительского дома, где бесценные произведения живописи собраны только затем, чтобы стены не выглядели пустыми. Для сэра Кристофера Джеррарда деньги давно превратились в предмет единственной, всепоглощающей страсти – ему ненавистна сама идея их тратить, когда можно их выгодно пустить в оборот и получить прибыль на вложенный капитал. Поэтому-то и царит в доме Джеррардов убийственный холод, как в прямом, так и в переносном смысле. Нетрудно понять и тягу Паулы к уголовному братству и его лжеромантике: ей так не хватает в жизни риска, игры страстей, ежеминутной борьбы за существование. Несмотря на то, что ее критика общества звучит порой более радикально и доказательно, нежели умеренно лейбористские построения Джона, у нее вообще нет никакой позитивной программы. Для нее, как и для Джона, игра в политику – одна из наиболее простых форм самоутверждения.
Пожалуй, она по-своему действительно любит Джона, но он нужен ей не в качестве революционера или народного заступника, а в качестве мужа, члена правительства. Радикализм Паулы – по природе своей «радикализм гостиной». Вовремя щегольнуть левой фразой, шокируя окружающих, привлекая к себе внимание неожиданным свободомыслием, было модным среди определенной и немалой части западной интеллигенции 70-х годов…
Естественно, что «революционеры гостиных» быстро остепенялись – обзаводились семьей, вступали в фамильное дело или становились законопослушными чиновниками. Не составляет исключения и Паула. Дочь своего класса, она не привыкла отказывать себе ни в каких желаниях. Закон животного мира – выживает сильнейший – действует в капиталистическом мире в несколько модифицированном виде: выживает тот, кто богаче. Так что, «покупая» себе Джона ценой жизни Клэр, Паула действует тем же путем, что и ее батюшка, судя по ее замечанию, не придерживающийся моральных норм в денежных вопросах.
Думается, что образ Клэр наименее интересный и выразительный среди образов романа. Клэр, по всей видимости, права, считая, что социалистические убеждения Джона не что иное, как поза. Ее судьба типична для многих женщин среднего класса, им тесно и душно в рамках семьи: вечно занятый служебными заботами муж, постепенно уделяющий все меньше и меньше внимания ей, домашние заботы, дети… Но как им достичь необходимой самореализации в существующих условиях, они сами не знают.
Образ католички Клэр становится до некоторой степени рупором идей автора и в силу того, что сам Рид – верующий католик. Однако тема католицизма входит в роман не столько религиозной, сколько нравственной стороной. Для Рида, как и для его старших современников – Ивлина Во, Грэма Грина, Мюриэл Спарк, – в заветах католицизма заключен свод моральных правил и норм, необходимых в мире, устои которого рушатся на глазах.
По замыслу Рида, своеобразным толчком к происходящей в герое переоценке ценностей становится повесть «Смерть Ивана Ильича» Льва Толстого, которую тот случайно снимает с полки в доме родителей жены. Произведение Толстого, опубликованное, кстати, ровно сто лет назад, становится важным лейтмотивом романа – в герое русского писателя Джон вдруг неожиданно видит свои собственные черты. На пороге смерти Ивану Ильичу открывается истина, к которой во многом под влиянием толстовского произведения приходит и герой Рида: вся прошлая «удачная», «правильная» жизнь – «все это было не то, все это был ужасный огромный обман, закрывающий и жизнь и смерть».
Нравственные страдания Ивана Ильича преображают Джона, делают другим человеком. Гибель Клэр, утрата иллюзий карьеры, разочарование в Пауле подводят Джона к мысли: отныне его моральный долг – посвятить себя воспитанию детей. В финале романа чувство ответственности за молодое поколение придает смысл его жизни. Эволюция Джона позволяет считать его в глазах автора героем положительным.
Важная роль в системе образов романа отведена двум эпизодическим персонажам – брату Клэр и Терри Пайку. Путь Гая от частной школы и университетского диплома к торговле мороженым в Гайд-Парке, еще один вариант «пути вниз», который сознательно проделали многие выходцы из состоятельных семей, выражая таким образом свой, личный протест против общественной структуры капитализма. Ясно, что Гай и ему подобные не борцы, но у многих из них неприятие буржуазных ценностей более последовательное, чем у Джона или Паулы.
На социальной лестнице продавец мороженого, к тому же часто бывающий безработным, должен стоять даже несколько ниже хотя и побывавшего в заключении, но все-таки квалифицированного автомеханика Терри Пайка.
Но парадокс современного британского демократического общества «равных возможностей» состоит, как известно, в том, что Гай, чем бы он в настоящий момент ни занимался, какие бы левые фразы ни произносил, всегда будет принят в «свете», ибо в Англии до сего дня существеннейшую роль играет происхождение, семейные связи и отношения. Терри же вход в этот круг заказан, в чем убедилась и увлекавшаяся им Паула. Писатель сам остро ощущает глубокую пропасть, реально существующую между классами в Англии. Он однажды сказал мне фразу, по правде говоря, меня удивившую: «Если я и рискну зайти в какой-нибудь паб в Ист-Энде (рабочий район Лондона. – Г. А.), то меня там могут и не обслужить, потому что моя речь слишком правильная». Собственно, классовые конфликты и противостояния – одна из главных сквозных тем романа.
Думаю, вот это самое чувство принадлежности совсем к «другому обществу» слишком хорошо знакомо не только Терри Пайку, человеку, имеющему профессиональную квалификацию, но и тысячам выпускников школ, каждый год пополняющим армию безработных.
Тот, кто после школы не может найти работу, получает пособие 17 фунтов в неделю. Жить на эту сумму немыслимо: пачка сигарет стоит около фунта, билет в кино два-три фунта, одна поездка из того же Хакни в центр города и обратно обойдется в фунт с лишним. Быть может, именно потому изобилие товаров в магазинах на Оксфорд-стрит ему приходится видеть нечасто. Зато круглосуточно вещающее столичное радио каждые десять минут выстреливает в него хлесткую рекламную очередь: «Завтра распродажа, отдают почти задаром, всего 160 фунтов». Слушая радио, смотря телевизор, заглядывая в нарядные витрины, молодой человек, лишенный обществом права на труд, ощущает себя не просто человеком второго сорта, но изгоем, отщепенцем. Ведь, если бы ему не внушали со всех сторон, что все товары так дешевы и доступны, у него оставалась бы еще надежда на то, что когда-нибудь он сможет, если ему повезет (?!), приобрести нечто, пока ему недоступное. Но в том-то и дело, что психологический эффект внушения идеи доступности, дешевизны вещей общества процветания несет для данного типа личности роковые последствия.
Изгой, неспособный сделать даже первый шаг по лестнице успеха – всего лишь устроиться на постоянную работу, видит, что перед ним и обществом глухая стена, преодолеть которую он не в силах. Отчуждение личности от общества достигает критической массы – человека охватывает смутная, но острая ненависть, и тогда он берет булыжник и разбивает им витрины, крушит киоски, переворачивает автомашины, бросает в полицейских бутылки с зажигательной смесью.
Так или примерно так начинались молодежные волнения во многих английских городах летом 1981 года. Нередко их прямо провоцировала полиция, не без основания видя в праздношатающихся молодых людях реальную угрозу общественному порядку.
Боюсь, большинство участников известных волнений не были ни отъявленными хулиганами, ни сознательными борцами. Несколько упрощая, можно выделить суть этих действий: это был бунт «недопотребившего потребителя». Общество с помощью образования и системы массовых коммуникаций готовило из них образцовых потребителей, но именно потреблять-то им как раз общество и не позволяет. Происходит разрыв между социально-психологической установкой и реальным ее воплощением. Разрыв драматичный, ибо все больше и больше людей на собственном опыте разочаровываются в мифе «равных возможностей» при капитализме.
Если внимательно прочитать роман, то откроется любопытная вещь: современное английское общество не устраивает ни одного персонажа книги. Не говоря уж о Джоне, Пауле, Терри или Гае, оно не нравится и всем остальным, включая наверняка сэра Кристофера Джеррарда, сэра Джорджа Масколла и тестя Джона, Юстаса. Последний, будучи человеком тонким и неглупым, остро ощущает завершение некой продолжительной эпохи в истории Англии. Развеялись дымом имперские идеалы – на смену им не пришло ничего. Правящий класс упорно цепляется за свои привилегии: смешон, но тем не менее живуч снобизм, с которым сойдут в могилу матушка Клэр и матушка Джона.
В книге Рида в тугой узел завязано немало животрепещущих для современной Англии политических и социальных вопросов, поданных с разных, часто противоположных точек зрения. Генри Масколл целиком и полностью поддерживает «монетаризм», ныне проповедуемый Тэтчер, и в глубине души предпочел бы еще более сильную власть, чтобы держать в повиновении рабочих. На другом полюсе стоит лейбористский журналист Гордон Пратт, трезво видящий все недостатки лейбористского движения и все же не пасующий в борьбе. Своего рода парадоксальной критикой хваленой британской демократии и парламентаризма можно воспринять и на удивление легкую победу Джона Стрикленда на выборах. Скорее всего, избиратели предпочли его только потому, что им не предложили никого более серьезного и значительного. Более того, так складывалась расстановка сил в избирательном округе, что скромный центрист-реформист Джон оказался приемлемой, компромиссной фигурой. Перед нами ситуация единичная, но типичная.
Впрочем, небезосновательно и разочарование Джона в парламентской деятельности – он ясно увидел невозможность добиться даже самых скромных результатов.
Одним словом, Рид поведал историю действительно невеселую, но, конечно, далеко выходящую за рамки, декламируемые заглавием книги. Рид, кстати, как и многие другие современные писатели Запада, сильнее в отрицании, в критике. Он пишет о том, что лучше всего знает, пишет честно, трезво, с горечью. А правда, как бы она ни была сурова и горька, всегда помогает людям лучше понять себя и окружающий мир, что в конечном итоге не может не вести к нравственному и социальному прогрессу человечества.
Георгий Анджапаридзе
Женатый мужчина
ЧАСТЬ I
Глава первая
В пятницу, 3 августа 1973 года, в одном из присутствий Коронного суда центрального Лондона сидели трое: нервный юноша с худым лицом, полный мужчина в очках, в мятом синем костюме и высокий, средних лет адвокат в парике и мантии. Дело они обсуждали одно и то же, но выражение лиц при этом у всех было разное. Молодой человек был обвиняемым и имел испуганный вид, вполне естественный в его незавидном положении; второй собеседник, его поверенный, почтительным кивком сопровождал каждую фразу третьего, а тот, хотя и обращался к обоим, глядел как бы сквозь них, словно ждал, не появится ли в дверях кто-то более для него интересный.
Примечательным в этом разговоре было, пожалуй, только то, что адвокат Джон Стрикленд, которому приходилось заниматься подобными делами изо дня в день, слишком горячился. Более того, он недовольно хмурил брови, и его голос порой срывался от раздражения, причина которого – неизвестная обоим собеседникам – состояла в том, что больше месяца тому назад он вдалбливал своему клерку, что не желает никаких дел на август, и вот тебе, третье августа, а он вынужден торчать здесь и защищать этого механика, обвиняемого в укрытии краденого.
Обвинение было плохо обосновано, а этот тупица поверенный посоветовал клиенту не признавать себя виновным, но тогда после доследования слушание дела перенесут на следующую неделю и вновь придется тащиться в суд. Поэтому Джон Стрикленд пытался убедить поверенного, что на основании имеющихся данных клиент все равно получит шесть месяцев, зато если он признает себя виновным и дело не придется возвращать на доследование, то срок наверняка дадут условно.
Парень упрямился – похоже, считал неправильным признаваться в том, чего не совершал, – но для поверенного авторитет Джона Стрикленда был так велик, что он убедил парня согласиться. На этом они и разошлись, а чуть позже снова встретились, теперь уже в зале суда. Механик признал себя виновным, Джон не жалел красноречия, чтобы смягчить наказание, но на судью оно не подействовало. Приговор был, как и следовало ожидать, шесть месяцев тюремного заключения, но отнюдь не условно, и если Джон Стрикленд освободился в суде так удачно, что мог еще успеть на пятичасовой поезд в Норидж, то молодого механика потащили в камеру.
На улице Джон окликнул такси, но по рассеянности назвал вокзал Паддингтон, откуда обычно ездил по пятницам в свой коттедж в Уилтшире, и, только увидев на Оксфорд-стрит туристов в Lederhosen [1], вспомнил, что сам тоже в отпуске и собрался к детям и жене, которые живут у ее родителей в графстве Норфолк, а значит, такси везет его не в ту сторону. До вокзала на Ливерпуль-стрит он добрался, когда пятичасовой уже ушел, да еще выложил вместе с чаевыми больше трех фунтов надменному таксисту.
Купив билет, Джон кинулся к телефону-автомату, чтобы позвонить жене. Ожидая, пока она подойдет, он дышал запахом загаженной будки и разглядывал надписи, нацарапанные на выкрашенных бежевой эмалью стенках: имена, непристойности, девизы футбольных болельщиков, а в основном – просто бессмыслицы. Не дозвонившись, он вошел в станционный буфет и в ожидании следующего поезда взял чаю с молоком в пластиковом стакане и сел за столик. На лице его застыла унылая покорность, но выражения своего лица он видеть не мог, зато перед глазами отчетливо застыла худая физиономия стриженого механика, слушающего приговор: смесь страдания и торжества, точно он ждал несправедливости и радовался тому, что ожидания оправдались.
Джона волновала не несправедливость – в нем давно утвердилось безразличие к судьбе клиентов. Сейчас его интересовало только одно: не пойдут ли разговоры, что он подвел клиента ради собственной выгоды, – не от механика, конечно, тот явно глуп и, скорее всего, действительно мошенник, а от этого пройдохи поверенного? Джон не сомневался в прочности своей репутации, просто пережитая неприятность усугубляла и без того скверное настроение, вызванное необходимостью тащиться куда-то из Лондона, да еще в пятницу, на ночь глядя.
Злило Джона и то, что ему приходится уезжать на время отпуска, а уж этого он вообще не хотел. Тестя и тещу он не любил; кое-кто из друзей недаром поговаривал, будто он ездит к родителям жены на лето ради экономии, жадничает и никуда не хочет вывозить семью или же потому, что Клэр у него твердый орешек, хотя по ее кроткой внешности этого не скажешь, и заставляет его выбирать: либо он отправляется с ней и детьми в ее родной край, либо остается куковать один в коттедже в Уилтшире.
В этот раз Стрикленды договорились ехать в Норфолк на первую половину августа, и теперь, сидя в буфете, Джон подумал, что если он не вернется в Лондон уже на следующей неделе, то только из-за своей обязательности и обыкновения держать данное слово. Благодаря этому он, собственно, и добился успеха, а если сегодняшний парень и пострадал – что ж, было ведь много других, которым он помог.
Мысленно разделавшись с механиком, Джон огляделся: кругом убожество, неопрятные люди, за стойкой – неряшливая девица, лениво разливающая чай. «Упадок нации налицо, – заключил он. – Никому нет дела ни до собственной внешности, ни до элементарной чистоты». Ему пришло в голову, что, пока пьешь эту бурду, сидя на заляпанном стуле, можно испачкать свой элегантный костюм в узкую полоску. Прикидывая, какой бы он выставил счет дирекции Британских железных дорог за чистку, Джон вдруг увидел сквозь мутное зеркальное стекло, что на его поезд уже выстроилась очередь. Он вышел из буфета, пристроился в хвост очереди, потолкался в ней, продвигаясь вперед, и, пока не нашел в вагоне свободного места, не переставал задаваться вопросом, чего ради он подвергает себя таким неудобствам. Лишь уткнувшись в вечернюю газету, он немного успокоился.
Глава вторая
В Норидже он сделал пересадку, пребывая все еще в отвратительном расположении духа. В Кромере, на взморье, его никто не встретил, поэтому чувство жалости к себе сменилось злостью. Он позвонил теще из автомата и коротко, весьма нелюбезно объявил, что приехал. Через полчаса подкатила Клэр на их изрядно потрепанном «вольво-универсале»; к этому времени Джон уже настолько завелся, что, едва коснувшись щекой ее щеки, белый от ярости, со стиснутыми зубами, сел в автомобиль.
Клэр Стрикленд была высокой, с уверенной походкой, свойственной стройным и привлекательным женщинам. Голубоглазая, с густыми каштановыми волосами и мягкими чертами лица, в которых проглядывало что-то неуловимо славянское, она была очень хороша собой, особенно когда улыбалась, да еще во сне. Она была на восемь лет моложе мужа, родила двоих детей, но ее ноги сохранили стройность, а на живот и намека не было, только грудь потеряла девичью упругость, под левым коленом проступили вены и она немного раздалась в бедрах. Теперь, в тридцать два года, она уже не могла похвастать былым цветом лица, да и Джон, выглядевший в суде таким импозантным и подтянутым, скрывал под судейским своим париком небольшую лысину, а под мантией округлившееся брюшко.
Они были женаты уже двенадцать лет. Клэр сразу уловила дурное настроение мужа, но отнеслась к этому так же просто, как относится к дождю человек, у которого есть зонт. Она дождалась, пока он уселся в машине, и спросила:
– Почему ты не сообщил, когда приедешь?
– Я пытался дозвониться. Никто не отвечал.
– Ну, Джон, не можем же мы все время сидеть у телефона.
– Ты знала, когда приходит поезд.
– По пятницам их три.
– Могла бы сообразить, что я приеду именно этим.
– Сам же говорил, что постараешься успеть на первый.
– Ты его встречала?
– Надо было кормить детей ужином.
– А твоя маменька на что?..
– Она пошла к миссис Сьюэлл выпить по глоточку.
– А отец?
– И он с ней.
– Еще бы, как не выпить с миссис Сьюэлл.
– А почему им отказывать себе в удовольствии из-за нас?
Оставшуюся часть пути до Бьюзи, где жили родители Клэр Стрикленд, они молчали. Дома оказалось, что родители – Элен и Юстас Лох – уже легли спать.
– Ты ужинал? – спросила Клэр мужа.
– Нет.
– Мог бы поесть в поезде.
– Не было вагона-ресторана.
– Почему?
– Забастовка.
– Рыбную запеканку, кажется, доели. Придется тебе обойтись омлетом.
На кухне Джон сел за стол с выражением такого страдания и вселенской скорби, что больше походил на распятого Христа, нежели на адвоката из Лондонской коллегии, да и у Клэр, которой редко изменяла выдержка, лицо было злое, а глаза колючие – слишком уж не хотелось ей в третий раз за день становиться к плите.
Она молча сидела за столом, пока он ел, затем убрала тарелку и, не проронив ни слова, пошла наверх принимать ванну. Через двадцать минут поднялся Джон, вымылся в той же воде – привычка, оставшаяся с первых дней их совместной жизни, – и лег рядом с женой на продавленную двуспальную кровать в комнате, которая предназначалась у Лохов для гостей. В постели они коснулись друг друга подобием поцелуя, обнялись – опять-таки привычка, не больше, – и выключили свет.
Глава третья
Проснулся Джон в таком же дурном настроении. С самого утра его все раздражало – дети, Том и Анна, с визгом ворвались к родителям, бросились на кровать, после чего затеяли шумную игру в салки; он выставил их за дверь, но они каждые пять минут возвращались, чтобы ябедничать друг на друга, ссориться или со свойственной детям неожиданной сменой настроения ластиться к полусонному отцу, пока им это не надоело и не захотелось в туалет. Тогда они понеслись туда, а затем вниз – завтракать.
В кухне Джон нос к носу столкнулся со своей тещей, Элен, которая даже теперь, после двенадцати лет их с Клэр супружества, не скрывала при встречах своего разочарования: она надеялась на лучшую партию для своей дочери. Тут же из сада появился и прошествовал к столу его тесть, отставной генерал, снедаемый желанием обменяться мнениями о прочитанном в утренних газетах. Элен подала подрумяненные тосты, кофе и омлет – забота, вызвавшая новый приступ раздражения у Джона, поскольку кофе был с гущей (она готовила его так же, как чай), апельсинового сока здесь не водилось, а омлет он уже ел накануне вечером и считал, что избыток яиц, да еще в сочетании с кофе, вреден для печени. Газета, которую Элен ему положила, была, конечно же, «Гардиан», а не «Таймс» [2], к тому же уже измятая тестем, Юстасом Лохом, который, едва Джон открыл ее, приступил к комментариям.
– Джон, – сказал он. – Вот вы – законник. Как вы относитесь к закону о запрете забастовок?
