Текст книги "Женатый мужчина"

Автор книги: Пирс Пол Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Генри и Мэри Масколлов не было на этот раз в Норфолке: они поехали к каким-то друзьям в Шотландию. Джон и Клэр навестили родителей Генри перед обедом в новогодний день, и, к великому облегчению Джона, Джилли там тоже не оказалось, а судя по радушию, с каким их встретила леди Масколл, в семье ничего не знали о злополучном письме. Гай был в Бьюзи, но ни разу не обмолвился, что он знает о любовных похождениях свояка. Словом, вторая половина праздников прошла столь же спокойно, как и первая: они ходили на прогулки, ели рождественского гуся, играли с детьми и смотрели телевизор.

Вечером первого января, когда уже стемнело, Джон сбежал в гостиную от детей, игравших с Гаем в библиотеке в «монополию». Он тихо уселся в кресло со старым боевиком Иэна Флеминга, попавшимся на глаза в спальне. На диване спал генерал с раскрытой книгой на груди – это было его обычным времяпрепровождением в темные зимние вечера. Внезапно он пробурчал:

– Что это вы читаете?

– Да вот, взял полистать. – Джон показал книгу.

– Что это?

– «Удар молнии».

– Флеминг? – Да.

– Гм! Ну, это безопаснее Толстого. Генерал взялся за свою книгу.

– А вы? – поинтересовался Джон.

– Юнг.

– А-а…

– Читали когда-нибудь?

– М-м… нет.

– Следует. Полезно для людей среднего возраста. Джон засмеялся:

– Потому вы его и читаете?

– Я из этого возраста вышел. Я уже старик.

– Тогда, может, мне следует почитать?

– Вам, может, и следует.

– А что он говорит?

– О чем?

– О людях среднего возраста. Тесть приподнялся и сел.

– По его теории, человек от рождения и до тридцати пяти – сорока лет – это Колумб, пустившийся в экспедицию. Он открывает для себя и завоевывает мир. Все возможно. А в среднем возрасте наступает такой момент, когда человек подходит к горизонту и видит, что за ним.

– Что же?

– Остаток жизни и в перспективе – смерть.

– Даже дети знают, что все мы смертны, – сказал Джон.

– Они могут это знать, но не воспринимать всерьез. Даже для двадцатилетних смерть – это бабушкины сказки. Я в армии насмотрелся на таких парней…

– Ну и как осознание своей смертности влияет на их жизнь по Юнгу? – В голосе Джона звучали пренебрежительные нотки, ибо он уже давно с подозрением относился к психоанализу.

– Заставляет смириться и принять это.

– Иначе говоря, тем, кто, подобно вам, верит в загробную жизнь, самое время позаботиться о местечке на небесах и начать складывать чемоданы, а тем, кто, подобно мне, не верит в загробную жизнь, надо продолжать жить, как жил, – есть, пить и веселиться?..

– Ничего подобного. Такие, как вы, именно и тревожат Юнга. Если существует загробная жизнь, то самому последнему капралу из верующих есть на что надеяться, ну, а если нет, тогда у вас есть всего лишь эта земная жизнь, и человек, мечтающий стать генералом, вдруг осознает, что никогда ему не выслужиться выше ротного командира. Начальство обходит его чинами в пользу молодежи. Жена разочаровалась в нем и ни во что не ставит. Да и она потеряла для него былую привлекательность. Дети тратят его деньги и живут своей жизнью. С годами уходит здоровье. Нет уж былой сметки. Ничего удивительного, что именно в этом возрасте многие впадают в слабоумие.

– О вас-то ведь этого не скажешь. Юстас скривился:

– Вы считаете, нет? Джон покраснел:

– Нет. В самом деле. И в голову такое не приходило.

– А вы сами?

– Я? Разве я похож на слабоумного?

– Вы чертовски замкнуты эти дни.

– А, так… заботы. Вся эта затея с выдвижением в парламент…

– Слышал.

– Юнг одобрил бы ее?

– Сомневаюсь.

– А почему нет?

– У него времени не было мыслить такими абстракциями, как «человечество», «общество» или «рабочий класс».

– Или полк? – с улыбкой заметил Джон.

– Или полк, – согласился Юстас.

Джон поднялся с кресла, подошел к камину и стал спиной к огню, совсем как Паула тогда, у себя в гостиной.

– Я не продал душу лейбористской партии, – сказал он. – По крайней мере надеюсь, что не продал.

– Не сомневаюсь, – отвечал Юстас, – и я не говорю, что вам не следует заниматься политикой. Им нужны хорошие люди, особенно по нынешним временам.

– Так почему же вы… или почему Юнг тревожится о таких, как я?

Юстас с усилием приподнялся и спустил ноги на пол.

– Все дело в тактике, – сказал он. – Чтобы продвинуться, надо обеспечить себе тылы.

– Что под этим подразумевается?..

– Вы сами. Ваше умение твердо стоять на ногах и счастье. Без этого вы уподобитесь слепцу в поводырях у слепцов.

– Я считаю, что достаточно твердо стою на ногах и в меру счастлив. Конечно, трудно сказать, что считать нормой.

– По Юнгу, человеческое счастье складывается из пяти или шести составляющих.

– А именно?

– Здоровье…

– Это у меня есть.

– Умение ценить красоту в искусстве и природе. Вспомнив о своей рождественской прогулке, Джон сказал:

– В природе, во всяком случае, ценю.

– Разумный жизненный уровень.

– Мне мой кажется разумным.

– Удовлетворение работой.

– Да.

– Приверженность определенной философии или религии, которая способна помочь справиться с превратностями судьбы…

– Здесь я, похоже, пас, – сказал Джон и засмеялся.

– И счастливый брак. Он поперхнулся смехом:

– Да, ну конечно, у меня счастливый брак. Поздно вечером, когда они собирались ложиться спать, Джон обронил, что у ее отца какое-то странное настроение.

– То же самое он говорит о тебе.

– Заметил. Ему кажется, будто я повредился в уме.

– Это он сам с ума сходит.

– Он Юнга читает.

– Хуже не придумаешь. Все равно что читать медицинскую энциклопедию. Немедленно обнаруживаешь симптомы самых ужасных болезней. – Она легла и натянула на себя одеяло до подбородка. Лицо в раме каштановых волос было обращено к Джону, глаза смотрели приветливо и в то же время как бы с сомнением. – А ты сам как считаешь, ты не повредился в уме?

– Нет. Почему ты спрашиваешь? Тебе так кажется?

– Нет. Просто ты какой-то уж очень тихий – только и всего.

– Я знаю. Извини. Слишком многое надо обдумать, а на рождество я никогда не бываю в хорошей форме. – Джон лег рядом. Они потушили свет, обменялись поцелуем и мирно заснули.

Глава четвертая

Второго января 1974 года они возвращались в Лондон со скоростью пятьдесят миль в час. Для экономии бензина правительство установило с нового года такой предел скорости. Промышленности электричество давалось только три дня в неделю, телевизионные передачи заканчивались в половине одиннадцатого.

Домой, в Холланд-Парк, они добрались в четыре часа. Темнело, и, поскольку электричества не было, улицы погружались в серые сумерки. Джон вошел в дом первым и в темноте стал на ощупь искать свечи. Внизу, на кухне, нашел один или два огарка, оставшихся на блюдцах с их отъезда, но спички, которые всегда лежали на плите, словно испарились.

За ним вошли Клэр и дети, волоча сумки и чемоданы. У Клэр тем более не было спичек, и Джон поспешил наверх, в гостиную. Там царил полный ералаш. Он ругнул жену за то, что она оставила дом в таком беспорядке, и, не найдя спичек, двинулся в спальню. Здесь он увидел, что все ящики выдвинуты из комода и содержимое их вывалено на пол. Нет, это не беспорядок – похоже, что, пока их не было, здесь побывали воры.

Джон отыскал-таки спички – картонную коробочку с маркой русского ресторана, куда он водил Паулу. Это вызвало у него прилив тоски по ней. Он твердо решил увидеться с нею сегодня же вечером, и даже ограбление собственного дома не могло ему помешать.

Он спустился вниз, где в холодной прихожей его ждала Клэр с детьми.

– Нашел спички, – сообщил он и прибавил: – Похоже, нас обворовали.

– Ох, – вырвалось у Клэр. – Что унесли?

– Не знаю. Если бы ты оставила спички на плите, я, возможно, уже знал бы… – И пошел вниз, на кухню.

– А почему ты думаешь, что они и спички заодно не прихватили? – крикнула вслед ему Клэр: в голосе ее послышались слезы. Тут же в темноте тихонько зашмыгала носом Анна.

– Может, они еще здесь, в доме? – прошептал Том.

– Да нет, наверняка удрали, – сказала Клэр без особой уверенности.

Анна уже ревела во весь голос.

Джон вернулся с подносом, на котором стояли четыре свечи.

– Пошли вниз, на кухню, – позвал он. – Я затопил плиту и открыл духовку, так что скоро нагреется.

И пока его семейство пробиралось в темноте на кухню, он поставил две свечи на столике в прихожей, а с двумя пошел наверх, в гостиную. Их мерцание осветило беспорядок, оставленный ворами, которые зачем-то разбросали по полу содержимое всех шкафов. Джон опустился на колени перед камином и, смяв газету, стал разжигать огонь. В корзине были щепки и дрова (они жили в бездымной зоне, но, как и большинство представителей среднего сословия, Джон игнорировал кое-какие постановления, если они причиняли ему неудобства), и скоро огонь занялся. Вошла Клэр.

– До чего же противно.

– Что именно?

– Да вот это. – Она указала на фотографии, игральные карты и содержимое своей корзинки для шитья, разбросанное на полу.

– Что делать, – заметил Джон. – Стоит уехать, как что-нибудь случается. В прошлом году лопнула труба.

Клэр бросила на него недоуменный взгляд: уж очень это непохоже на ее мужа – спокойно воспринимать подобные вещи.

– Ты хоть выяснил, что украдено? – спросила, она.

– Серебро из кухни, – сказал Джон.

– И чайник для заварки тоже?!

– Да.

– А серебро застраховано?

– Кажется.

– А здесь?

– Безделушки… но, боюсь, твои драгоценности тоже. Клэр бессильно опустилась на стул и зарыдала.

– Как несправедливо, – приговаривала она. – Ведь не в том дело, что они дорого стоят…

– Само собой, – бросил Джон, усмотревший в ее слезах лишь препятствие, которое может помешать ему ускользнуть к Пауле.

– Подлые негодяи, – пробормотала Клэр. – Господи, как я их ненавижу!

– А ты попытайся представить себе, насколько все было бы хуже, если бы мы попали в аварию по дороге.

Клэр смахнула слезы с лица.

– Знаю. Вещи, – дело наживное, но все равно это омерзительно. – Она встала. – Я знаю, что мы сейчас сделаем, – сказала она с вымученной улыбкой. – Выпьем по чашке хорошего чаю. – Она подошла к мужу, он поцеловал ее, и они вместе пошли на кухню.

В пять включили электричество и центральное отопление. Дети ожили, а когда прибыл полицейский составить акт об ограблении, они хвостом ходили за ним по дому – на почтительном, правда, расстоянии, – притихшие от сознания серьезности и значительности события.

Убедившись, что жена и дети успокоились, Джон по-

спешил улизнуть в контору. Его ждала записка с просьбой как можно скорее позвонить Гордону Пратту, но сейчас ему было не до политики. Вместо этого он набрал номер Паулы Джеррард.

– Паула? – сказал он.

– Джон? – Да.

– Вы вернулись – когда?

– Сегодня днем. А вы?

– Я здесь уже целую вечность. Я не осталась у своих на Новый год.

Его ножом пронзила ревность.

– Где же вы его встречали?

– В Лондоне.

– Что вы делали?

– Ничего.

– И вам не было одиноко? Воцарилось молчание.

– Я представляла себе, что вы со мной. У него сел голос, он прокашлялся.

– Могу я сейчас приехать?

– Я бы очень этого хотела.

– У вас ничего не намечено?

– Нет.

– Я буду через полчаса.

Он положил трубку и, прихватив папку с делами на следующий день, собрался идти, но на глаза опять попалась эта записка от Гордона Пратта. Он нехотя посмотрел на черную трубку телефона, которую только что положил на рычаг, и со вздохом снова взял ее.

– Слава богу, вернулся-таки, – сказал Гордон. – Наши в Северном Лондоне зашевелились.

– То есть?

– Они передвинули выборную конференцию на середину февраля, на пятнадцатое.

– Что это меняет?

– Да ничего бы не меняло, но О'Грэйди объявил, что предвидит кризис и хочет остаться.

– Но ему же семьдесят пять!

– Знаю. Но если он будет упорствовать, то навредит нам больше, чем вся эта компания из «Трибюн». Надо встретиться потолковать. Вечером ты свободен?

– Увы, у меня тут есть одно дельце.

– А никак нельзя отменить?

– Никак.

– В таком случае придется встретиться на неделе. А жаль, потому что все остальные готовы собраться сегодня.

– Ничего не могу поделать, – сказал Джон. – У меня ужин с судьей, давняя договоренность.

– О'кей, что делать. А как насчет четверга? В четверг вечером ты свободен?

– Да.

– Отлично. Попытаюсь переиграть на четверг.

Он положил трубку. И Джон тоже, но тут же снова ее поднял.

– Клэр? – спросил он, когда к телефону подошла жена. – Как там у вас, все в порядке?

– Да, – отвечала она. – Полицейский ушел. Сказал, что утром заедут из уголовного розыска.

– Отлично. Слушай, тут в Хакни разворачиваются события. Выборную конференцию перенесли на пятнадцатое февраля. Возможно, никого и выбирать не придется: старина О'Грэйди надумал остаться на следующий срок,

– Вот зануда! А у него это может получиться?

– Почему бы и нет. Я к тому, что мне придется съездить туда вечером.

– А… Ну, хорошо.

– Справишься, одна?

– Да. Только не задерживайся. Мне эта кража немного взвинтила нервы.

– Постараюсь, но ты меня не жди.

– Ты ключ взял?

– Да.

– Ну ладно, пока.

Глава пятая

В тот день Джон приехал в контору на машине и теперь в считанные минуты добрался до Пэрвз-Мьюз. Он остановил «вольво» у дома Паулы и позвонил в дверь. Буквально через секунду Паула открыла и, посторонившись, пропустила его. Он взглянул на нее и прошел на кухню, по дороге сравнивая ее лицо с тем, которое помнил по своим мечтам. Обернувшись, он увидел, что она закрыла дверь и вошла на кухню за ним следом. Они поцеловались: ее запах, ее тело – все было иным по сравнению с тем, чем он наслаждался в воображении последние две недели, но мечты тут же отступили перед явью. Не было другой Паулы, была девушка, чьи сухие губы прижались к его губам и приоткрылись, оставляя привкус помады.

За все это время она ни слова не сказала, но то, как она вцепилась, точно ребенок, в его пальто, выдавало ее чувства. Когда они оторвались друг от друга, он увидел, что она плачет.

– Что такое? – спросил он.

Она улыбнулась, тряхнула головой.

– Ничего. Просто рада вас видеть.

Как всегда, она пошла доставать лед из холодильника, а он взял поднос и двинулся с ним наверх – в большой комнате в камине горел огонь. С глубоким вздохом он опустился на мягкий диван, а она подошла и клубочком свернулась рядом.

– Я очень скучал без вас, – сказал Джон. Она обняла его.

– А вы без меня скучали? – спросил он. – Да.

– И дальше что?

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.

– Знаете, – сказала она, – я по вас так скучала, что просто больше не могла – не могла быть с другими людьми. Я вернулась в Лондон после Дня подарков ^[39]– мама с папой ужасно на меня рассердились. Они пригласили на Новый год гостей, а я сказала, что обещала пойти на одну вечеринку… – Слова так и сыпались.

– И здесь действительно была вечеринка? Она улыбнулась:

– Небольшая. В самом интимном кругу.

Он отвернулся, чтобы она не видела, как у него от ревности исказилось лицо.

Она коснулась его щеки и заставила повернуться к ней лицом.

– Никого, кроме меня, – сказала она. – Я одна встречала Новый год.

– Если б я знал.

– Что тогда?

Он замешкался:

– Ну, позвонил бы.

– Да, – сказала она тоном, который можно было счесть ироническим, а можно – и нет. – Это было бы очень мило. – Она поднялась и налила в два стакана виски. – А знаете, как странно, – сказала она, – я за всю неделю ни с кем словом не перемолвилась. Вообще ни с кем, кроме кассирши в супермаркете. – Она подала Джону его стакан и снова устроилась рядом. – Но я не чувствовала одиночества. Воображала, что вы здесь, со мной. Знаете, мы даже ссорились. Вы оказались неряхой. Разбросали одежду по полу… Кстати, а вы действительно неряха?

– Нет. Я довольно аккуратен.

– Ну, тогда будем ссориться из-за чего-нибудь другого. – Она улыбнулась.

– И мы что же, только и ссорились?

– Признаюсь, я готовила нам, хотя хвалить себя неудобно, восхитительные ужины. Я, наверное, даже в весе прибавила. – Она перевела взгляд на свою фигуру, которую все равно было не разглядеть в свободном шелковом платье.

– Не знал, что вы умеете готовить.

– Вы обо мне еще многого не знаете, – сказала она, слегка смущенно. – А не приготовить вам чего-нибудь на ужин? Хотите? Или вам уже надо идти?

– Нет. Приготовьте что-нибудь, если вас не затруднит.

– Ведь дома приятней, чем в ресторане, правда?

– Гораздо приятнее.

Она потянулась к нему и поцеловала в щеку.

– Вы голодны?

– Изрядно.

– Вы сегодня приехали из Йоркшира? – Да.

– Должно быть, ужасно устали.

– Нет, ничего.

– Хотите принять ванну? Я дам вам полотенце и заодно примерите мой рождественский подарок.

Она вскочила и унеслась, не заметив его растерянности при упоминании о ванне и о рождественском подарке, потому что мыться в ванной было странно в чужом доме и при нынешней неопределенности их отношений, а насчет подарка – ему и в голову не пришло покупать подарок Пауле.

Она вернулась со свертком и стояла, глядя, как он раскрывает, рассматривает синюю шелковую сорочку.

– Вам нравится? – спросила она, ее карие глаза смотрели выжидающе. – Я не знала размера, пришлось взять на глазок. Я правильно выбрала?

– Абсолютно. Прекрасная рубашка. – Он поднялся с дивана и поцеловал ее. – Одно только никуда не годится.

– Что? – Она насторожилась и замерла, как испуганный ребенок.

– У меня нет подарка для вас.

У нее вырвался вздох облегчения, и он уловил аромат духов и губной помады.

– Мужчины не делают подарков. Папа никогда никому не делает – только мне. И потом, у вас забот хватало с детьми и вообще. А у меня только родители и вы.

– А что они вам подарили?

– О, кучу всего. Мама – прелестное колье, золотое, с такими синими камешками. Как они называются?

– Сапфиры.

– Нет. Какой-то ляпис.

– Ляпис-лазурь?

– Правильно.

– А отец?

Она показала на маленькую пастель на стене у камина. Джон подошел посмотреть.

– Это что – Ренуар?

– Да. Думаю, его сын, Жан. – Она направилась к дверям спальни.

– Очень мило со стороны вашего отца.

– Да, – сказала она не слишком уверенно. – Только это скорее перемещение капитала, чем рождественский подарок, ну, чтобы не платить налога на наследство. – И вышла.

Джон постоял, рассматривая картину и размышляя, сколько она может стоить, потом снова сел на диван. Паула вернулась с махровой простыней.

– Вот, – сказала она. – Где ванная, помните? – Да.

– Я уже пустила воду, так что поторопитесь, не то польется через край. – Она подошла к винтовой лестнице. – А я займусь ужином.

Джон залпом допил виски и пошел в ванную. От воды поднимался пар и вместе с ним аромат какой-то эссенции.

Он закрыл дверь на защелку и принялся раздеваться. Тело жаждало окунуться в ванну; ногам не терпелось погрузиться в горячую душистую воду, однако то, что он стоял голый в ее ванной и она сама пустила ему воду, было актом настолько интимным, что его проняла дрожь от волнения, как будто путь в ее спальню ему наконец открылся.

Он медленно опустился в обжигающую воду, и нервы успокоились, дрожь унялась. Он вздохнул от наслаждения, расслабился и положил голову на край эмалированной ванны. Все вокруг было изысканным и дорогим – в зеленой мыльнице китайского фарфора с сидящей на краю лягушкой лежал большой овальный кусок такого же по цвету мыла. Капельки влаги на кафеле сверкали, точно драгоценные камни. И вода, в которой он нежился, чуть зеленоватая от эссенции, была прозрачная и чистая. Как давно не принимал он ванную без вечных волос и хлопьев серой пены на мутной воде!

Джон вымылся и полежал в ванне. Он внимательно оглядел свое тело, размышляя, каким оно покажется Пауле, если они все же станут любовниками. Он похудел с лета, регулярно делал зарядку, так что грудь была мускулистой, живот подтянулся. Вот только едва ли Паула воспламенится, глядя на его тощие и бледные ноги. Чтобы больше не думать о своем возрасте и ее юности, он вылез из воды и завернулся в белую купальную простыню, точно в римскую тогу. От приоткрыл дверь, чтобы выпустить пар из ванной, и услышал звуки музыки, доносившиеся из гостиной. Выйдя в коридорчик, он увидел на диване у камина Паулу.

– Поторапливайтесь, – сказала она. – Вам еще открывать шампанское.

Он двинулся в своей тоге.

– Я готов.

Она показала на бутылку шампанского на подносе:

– Отпразднуем вашу победу в суде.

– Ах, да, – сказал Джон. – Я и забыл.

– Надо было вам и там выступать в такой одежде. Прямо Цицерон.

Джон снял фольгу с пробки, открутил проволоку.

– Не уверен, что это пришлось бы судье по душе. – Пробка хлопнула, и он наполнил бокалы. – Итак, за… – Он помедлил.

– За что? – спросила она.

– За девушку, которая… прелестна душой и телом.

– Это вы обо мне?

– Именно.

– Тогда я пас – не могу же я пить за себя. Джон поднял бокал и пригубил шипучее вино.

– А я тогда… – Она рассмеялась. – Ну, за будущего премьер-министра!..

– Это вы обо мне?

– А почему бы и нет?

– Тогда берите выше, где же ваше честолюбие?

– Прекрасно. За первого президента Европы. – Она отпила из бокала.

– А вместе мы не можем выпить? – спросил Джон.

– Можем. За любовь и политику.

Они оба выпили до дна, и Джон пошел в ванную надеть синюю шелковую рубашку.

Оставив по-домашнему открытым ворот рубашки, он сидел напротив Паулы и убеждался, что она действительно отлично готовит: бараньи отбивные, картофель и салат были превосходны. Паштет, поданный перед барашком, был из «Харродза» ^[40], а бордо, за которое они принялись после шампанского, – из подвалов «Шато-Латур».

– Вы всегда так живете? – спросил ее Джон.

– Как – так?

Он обвел рукой стол.

– Не всегда, нет. Но я считаю, не следует отказывать себе в том, что можешь себе позволить.

– Я тоже так считаю. – Он взял полную ложку шоколадного мусса.

– Люди думают, если ты придерживаешься левых взглядов, значит, жаждешь довести жизненный уровень до самой низкой черты, а не поднять его до самой высокой.

– А это возможно?

– Почему бы и нет? Некогда автомобили считались предметом роскоши для супербогачей. Теперь они есть у каждого.

– И вкус pâté de foie gras ^[41]не изменится, если его будут запросто подавать на завтрак каждому рабочему?

Она пригубила вино.

– Не понимаю, почему он должен измениться.

– Если пиво было бы по цене вдвое дороже вина, вы пили бы, наверное, простое «светлое», а не «Шато-Латур».

– Терпеть не могу пива. Джон постучал себя по голове:

– Это вот здесь запрограммировано. К примеру, дамы прежде полагали, что загар непривлекателен. Барышни прятались под зонтики, чтобы защитить себя от солнца. Почему? Потому что смуглая кожа была у простолюдинов, работавших под солнцем. Она выдавала крестьянское происхождение. Только богатые были розово-белыми. А теперь в нашем урбанистическом обществе все наоборот: загар выдает принадлежность к праздному классу, к тем, кто зимой катается на лыжах в горах, а лето проводит на взморье, тогда как бледная кожа означает, что вы работаете в учреждении или на фабрике, а отпуск проводите в Блэкпуле или в Торки.

– Если так на это смотреть, – сказала Паула, – то наш социализм – химера.

– Почему?

– Потому что это означает: люди счастливы не тогда, когда все равны, а только когда у них чего-то больше, чем у других.

– Конечно, социализм – химера, если полагать, будто государственная собственность на все и вся положит конец человеческой неудовлетворенности. Однако преувеличенные надежды некоторых социалистов не должны дискредитировать разумные реформы. – Он произнес это медленно, сопровождая свою речь жестами, как будто выступал перед присяжными или на митинге. – Если не удастся создать рай земной в Рочдейле или Брэдфорде, это еще вовсе не означает, что не надо пытаться улучшать культурные и материальные условия жизни бедняков. Оглянитесь, наконец, и сравните сегодняшнюю жизнь большинства из нас с тем, что было сто или двести лет назад. Нет рабства, нет детского труда, приемлемые условия работы, бесплатное здравоохранение. Никто не должен преуменьшать этих достижений…

Паула зевнула.

– Я вам не говорил, – сказал Джон, – что нынешний член парламента от Хакни хочет снова баллотироваться?

Паула нахмурилась:

– Нет, не говорили. А что, возникает проблема?

– Просто это затруднит дело.

– В таком случае надо ему помешать.

– Мы собираемся в четверг обсудить, что можно сделать.

Она поднялась поставить воду для кофе.

– Я, кажется, сумею помочь, – сказала она с другого конца кухни.

– Как?

Она ответила не сразу, делая вид, будто никак не может закрыть кран.

– У меня есть кое-какие связи, – сказала она.

– В лейбористской партии?

Она повернулась и как-то странно посмотрела на него.

– Нет, не в лейбористской партии, а среди самых что ни на есть пролетариев.

– Случайно не друзья Терри Пайка?

– Скорее знакомые. – Она поставила чайник на огонь. – Но это, как он выражается, «фигуры». Они пользуются немалым влиянием.

– Я предпочел бы обойтись без их помощи.

– Почему?

– Потому что такие люди действуют по принципу «услуга за услугу».

– Только не тогда, когда им платят. А потом, они вам и так обязаны. Терри по крайней мере.

– Я бы предпочел сказать, что мы сочлись. Паула вернулась к столу с тенью досады на лице, словно только что обнаружила, что барашек пережарен.

– Хорошо, – сказала она, – я ведь только предложила. Но знаете, вы недалеко уйдете в политике, если будете так привередничать.

– Что значит – привередничать?

– Будете чересчур джентльменом. Вести игру по правилам.

– По крайней мере не кончу за решеткой.

– Ни Черчилль, ни Ллойд Джордж не кончили, а когда надо было, щепетильностью не отличались. Наша с вами беда в том, что видеть грубую правду жизни нам не позволяет воспитание. А вера в честную игру – это непозволительная роскошь, вроде яхты или «роллс-ройса».

– А как тогда понимать то, что называется «цивилизацией»?

Лицо у нее вдруг приняло жесткое выражение, щеки запылали.

– Цивилизация – это миф, – сказала она. – Во всяком случае, этому меня научила работа в Уондзуорте. Жизнь – это борьба за существование не только для зверей, но и для людей…

Джон отметил, что горячность делала ее еще привлекательней.

– …и выживают наиболее приспособленные? – улыбнулся он.

– Да. – Ее разбирала досада оттого, что Джона, видимо, забавляли ее слова.

Закипел чайник, и она пошла к плите, чтобы приготовить кофе.

– Я знаю, – язвительно заметила она, – если человек богат, он, вполне естественно, считает, что таков порядок вещей, и его даже слегка раздражает, когда бедные этого не понимают. У моего папеньки именно такая точка зрения. Но если посмотреть на общество глазами Терри, то видишь, насколько оно организовано, чтобы защитить интересы собственников от тех, у кого собственности нет.

– Пусть законы цивилизации зиждятся на несправедливости, – посерьезнел Джон. – И возможно, они – роскошь, но все-таки они предпочтительнее законов джунглей.

– Даже с этим я не могу согласиться, – сказала Паула, ставя кофе на поднос. – Идемте наверх! – внезапно объявила она и решительно пошла к винтовой лестнице.

– Почему не можете? – осведомился Джон, поднимаясь за ней следом.

– То, что вы зовете цивилизацией, ваша хорошо отлаженная система государственных субсидий, делает людей вялыми и сонными, как в Швейцарии. – Она добралась до верха винтовой лестницы и прошла к камину. – Не станете же вы утверждать, что в вашем законопослушном обществе процветает искусство. В Италии эпохи Возрождения и в шекспировской Англии люди вовсю убивали друг друга. – Она села на диван и налила две чашки черного кофе.

– Вы оптимистка, – сказал Джон, садясь рядом, – если думаете, что Терри Пайк напишет «Гамлета».

– «Гамлета» ему не написать, – отвечала Паула, – потому что культура отравлена для него своей связью со средним сословием; что же до человеческих качеств Гамлета, то у Терри их определенно больше, чем у молодых людей, которых вы видите на званых обедах или на балах дебютанток. И если б он узнал, что дядя убил его отца, он не ограничился бы заявлением в местный полицейский участок.

– И вы одобряете это? Она помедлила.

– Да, я восхищаюсь тем, как они решают свои дела и не бегут плакаться инспекторам соцобеспечения или советникам по матримониальным вопросам.

– То есть решают их, вы хотите сказать, с помощью дробовика?

Она засмеялась:

– А вы за то, чтобы они сражались на шпагах?

– Я за то, чтобы они вообще не прибегали к насилию.

– Это вы только так говорите. Мы все так говорим, хотя общепризнанные исторические и литературные герои больше напоминают лондонских гангстеров, чем адвокатов и бизнесменов. Вспомните осаду Трои. Парис похитил чужую жену, тогда Менелай собрал друзей и отправился забирать ее силой. Александр Македонский, Юлий Цезарь, Наполеон – все они прибегали к насилию ради достижения своих целей, и мы восхищаемся ими. Отелло задушил Дездемону, заподозрив ее в неверности, и трагедия не в том, что он ее задушил, а в том, что она была невинна. Сила, кровь, любовь, дружба – все перемешано, и даже сейчас в нашем аккуратненьком бюрократическом раю полнокровной жизнью живут те, кто не боится опасности.

– Как Терри Пайк?

Она вспыхнула:

– Да. Как Терри Пайк, и Джимми, и некоторые их друзья. Они презирают благополучный мир, где ежегодно повышают жалованье и выплачивают пенсии из фонда отчислений. Они не хотят быть прирученными и выхолощенными законом. Дружба, честь, верность, любовь для них не просто слова, как для нас, – это часто вопрос жизни и смерти. Они живут страстями, известными нам лишь по книгам или кино; пусть эти люди оказываются вне общества и вне закона, полжизни проводят в тюрьме, но по крайней мере другую половину они живут настоящей жизнью, тогда как мы видим ее только по телевидению.

Озадаченный этим потоком слов, Джон только ухмыльнулся:

– Послушать вас, они просто неотразимы. Паула, все еще разгоряченная полемикой, посмотрела ему в глаза:

– Вы любите меня?

– Да, – сказал он. – Люблю.

– Действительно любите?

– Да. Действительно люблю.

Она вздохнула и отвела глаза.

– А вы сомневаетесь? – спросил он.

– Нет, но было бы проще, если б не любили, – сказала она.

– Понимаю.

– И мне было бы легче, если б я не любила вас.

– Так вы, значит, меня любите? Она взглянула на него:

– Да.

Он улыбнулся и взял в ладони ее руку:

– Не делайте из этого трагедии.

– Но это именно трагично по многим причинам, потому что я люблю вас и хочу быть вашей, а вы женаты…

– Теперь это уже не имеет никакого значения, – сказал он.

Она помедлила, словно осмысливая его слова, потом покачала головой:

– Не хочу разрушать чужую семью.

– Вы тут ни при чем. Все, что можно разрушить, уже разрушено.

– Вы уверены? Дайте мне слово.

– Да.

– А если с моей стороны тоже что-то было… – Она отвернулась, точно боялась, что он все прочтет в ее глазах. – Причина, по которой я не была близка с вами до сих пор… я могла бы это скрыть от вас, если б вас не любила, теперь же не смогу…

– Вы должны мне все рассказать.

– Но вы отвернетесь от меня.

– Не очень-то вы мне верите.

Она повернулась к нему, схватила за руку и лихорадочно прошептала: