Женатый мужчина

Текст добавлен: 11 сентября 2016, 16:41

Текст книги "Женатый мужчина"

Автор книги: Пирс Пол Рид

Жанры:

Прочие детективы

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Джон положил это письмо и письма Клэр в карман пиджака, чтобы прочесть их вечером, когда дети лягут спать, но потом сел на постель, которую делил с Клэр, достал письма и начал их читать.

Глава восьмая

3 января 1974 г.

Дорогой отец Майкл.

С Новым годом! Надеюсь, я не вызову Вашего неудовольствия тем, что пишу Вам. А пишу я Вам потому, что мне случалось говорить с Вами о Боге и со времени Вашего отъезда у меня нет никого, к кому я могла бы обратиться. Я ходила к исповеди перед рождеством рассказать о своих заботах, но у священника оказался ужасный ирландский выговор – мне это всегда претило, и потом, к нему была такая очередь, что я сжалилась над ним, сказала просто о «нечистых помыслах» и ушла после «Богородица, славься». Я почувствовала себя легче, но ненадолго. И вот я подумала: раз Вы нас венчали, Вам, должно быть, интересно знать, как у нас идут дела, а дела у нас такие: я очень боюсь, что несусь в пропасть супружеской неверности, и не могу остановить себя. Я подумала, что, если напишу Вам об искушении, возможно, Вы придумаете противоядие.

«Искуситель» же мой – старый друг Джона по имени Генри Масколл. Может быть, Вы слышали это имя. Абсурд полнейший, потому что Мэри, его жена, – моя самая близкая подруга; собственно, мы с мужем знаем их обоих с тех пор, как поженились, так что это не тот случай, когда ты вдруг увидела высокого красивого брюнета среди гостей в другом конце гостиной. Ах, если б так. Нет, все вульгарно и мерзко. Как раз перед рождеством Генри позвонил и пригласил меня пообедать в роскошном ресторане. Я согласилась просто потому, что он старый друг, а жизнь – такая тоска. Накануне вечером я вымыла голову, приготовила свое самое элегантное платье и, наконец, поймала себя на мысли, что не намерена рассказывать обо всем этом Джону.

Одно уже это – грех. Добропорядочной католичке, матери двоих детей, не пристало иметь тайны от своего мужа и лучшей подруги, но противиться было выше моих сил. Нет, не вино и даже не Генри послужили причиной, а опьянение тайной. Будет о чем помечтать, пока жаришь детям рыбу.

На рождество мы поехали к родителям Джона, а на Новый год – в Бьюзи. Я ходила к святому причастию и молилась, но это не была молитва от души, я не могла прогнать Генри из моих мыслей и, как школьница, мечтала очутиться в его объятиях. Вот уж поистине запретный плод сладок. Едва мы вернулись вчера, он тотчас позвонил и пригласил меня поужинать. Я понимала, что не следует этого делать (ужин – затея более рискованная, чем обед), но Джон был в Хакни – занимался своей политикой, дом наш, пока нас не было в Лондоне, ограбили, и я не стала противиться. Я сказала «да». Генри наплел Мэри небылиц про каких-то арабов, которых он должен развлекать. Мы мило поужинали при свечах, а по дороге домой в автомобиле он поцеловал меня, и, хотя я не позволила ему «заходить дальше», как принято говорить в таких случаях, этот поцелуй доставил мне наслаждение, какого я не испытывала многие, многие годы. И вот в совершенном отчаянии я пишу Вам, точно объявление в газету о пропаже. Ради Бога, что же мне теперь делать?

С любовью Клэр.

P. S. Дети послали бы Вам привет, знай они, что я пишу Вам, но я не смею им сказать, потому что они могут передать Джону и он заподозрит неладное. «О, что за сети мы плетем, когда впервые в жизни лжем» ^[50].

17 января 1974 г.

Дорогой отец Майкл,

Спасибо за Ваш ответ. Я читала Ваше письмо и думала, что, конечно же, последую Вашему совету и никогда больше не встречусь с Генри, но вот зазвонил телефон, и у меня замерло сердце. Я надеялась, что это он, и это был он. Завтра мы снова обедаем вместе. Вот и все мои благие намерения. Умом я понимаю: все, что Вы говорите, – правда, однако есть одно-два обстоятельства, о которых Вы никак не можете знать и которые – нет, не извиняют меня, но несколько меняют положение вещей. Например, я люблю Джона, и он был бы оскорблен, обнаружив, что у меня роман – тем более с Генри, но Джон не был мне верен. Я всегда подозревала, что у него есть любовница, и Генри подтверждает это. Он говорит, что у Джона вообще такая слава, а сейчас он путается с некой Паулой Джеррард. Это не извиняет меня, я понимаю. Мужчины – ведь это совсем другое дело, и я не собираюсь ложиться в постель с Генри просто в отместку Джону. По крайней мере сейчас мне так кажется. Я ни минуты не тешу себя надеждой, что Генри будет мне верен, стань я его любовницей. У него, по всей вероятности, и сейчас есть две-три другие приятельницы. Что же до Джона, то дело не в его непостоянстве – просто очень он скучный. Не думаю, что он такой со всеми. Нашла же в нем что-то Паула Джеррард. Но с любым заскучаешь, если знать его слишком хорошо, а Джон до такой степени предсказуем, что действует мне на нервы. Вы знали, что он собирается баллотироваться в парламент от лейбористской партии? Типично для него: если все идут направо, значит, он идет влево. Это могло бы произвести впечатление, будь он искренен, но его социализм – поза, и только. Так было всегда. Он и меня в свое время пленил своей повышенной эмоциональностью. Пусть я поступаю не совсем честно, ведь я влюбилась в него именно потому, что он был таким идеалистом. В действительности он настоящий сноб. Самым великим огорчением было бы для него, если бы я стала ходить по дому в бигуди, говорить на уличном жаргоне, если бы у меня на ногах появились варикозные вены или я подавала бы ему жареный колбасный фарш к чаю. Только Джон не понимает, что он сноб. Какое-то время я думала, что он счастлив – званые ужины, отпуска за границей, покупка модных машин для сада. А он вдруг взялся за старое – видимо, наступил климактерический период! Он снова стал «политически активен». Сначала я решила – это предлог, чтобы встречаться с какой-то женщиной, но нет, он честно проводил вечера на собраниях местного отделения лейбористской партии. Однако это, увы, не вернуло моих былых восторгов от его радикальных устремлений, потому что теперь двигали им не идеалы. В лучшем случае – тщеславие. Политикой занимаются большей частью из желания быть в центре внимания, не так ли? Не беда ли нашей демократии, что народ представляют люди с комплексом неполноценности? Кто еще способен вынести такую скучищу? У Джона легкая форма folie des grandeurs ^[51]. Думаю, это свойственно многим адвокатам. Он воображает, что, коль скоро он искушенный адвокат и способен одержать верх в споре за обеденным столом, значит, он умнее других, тогда как на самом деле скорей глупее, так мне кажется. А может, я ошибаюсь, и он вовсе не глуп. Жене трудно судить. Но он педант, а когда человек одерживает верх в споре с помощью юридической казуистики, это только отталкивает людей. Да и его социализм, самодовольный и высокомерный, тоже вызывает скуку. Я понимаю Генри, это его раздражает. Вообще мне иногда приходит в голову, что его ухаживание за мною после стольких лет знакомства продиктовано желанием уязвить Джона. Не очень лестно, правда? Это только усугубляет грех, но бездна есть бездна – какая разница, сколько лететь, тысячу или десять тысяч футов?

Но это не все о Генри – есть вещи и похуже. Стыжусь даже на бумаге признаться, потому что это может вызвать у Вас презрение ко мне, но ничего не поделаешь: на второй вечер он откровенно заявил, что скучающие замужние женщины – самая легкая в Лондоне добыча. Вот так-то – поскольку я скучающая замужняя женщина, то в конце концов сдамся. Я ответила, чтр не принадлежу к их числу, но, даже если бы и скучала, все равно не стала бы с ним спать лишь потому, что у Джона любовница. Ведь Джон не католик и не ведает, что творит, а я католичка и знаю, что есть грех. Генри только посмеялся. Он сказал, что над католичками у него куда больше побед, чем над всеми другими, вместе взятыми. Он сказал, что если я откажусь, то исключительно из мещанского пуританства, а не из страха утратить божью милость. Он назвал множество католичек, у которых, как всем известно, есть любовники, чем привел меня в замешательство. По его словам, католическая церковь отказалась от понятия «смертный грех», поскольку это понятие не поддается осмыслению. Это правда?

Я изъясняюсь не очень связно. Как видите, борьба продолжается. Согласна, природа привносит гармонию в мысли, но какой смысл ехать в деревню сейчас, когда там все голо.

Пожалуйста, пишите мне. Можете быть как угодно суровы.

С любовью

Клэр.

15 февр.

Дорогой отец Майкл,

Сегодня утром я получила Ваше последнее письмо, но боюсь, оно запоздало. Вчера я ужинала с Генри Масколлом. Там было еще несколько человек (Джон уехал в Хакни). Я сидела рядом с Генри и сумела шепнуть ему, что буду одна в нашем коттедже в субботу вечером. Он сказал, что приедет. Самое страшное: я молила Бога, чтобы Генри именно так ответил, и молюсь теперь, чтобы он приехал. Единственно, перед чем трепещу, – это то, что я ему вовсе не нравлюсь и все окажется просто шуткой. Лучше бы, не правда ли, уж вовсе не молиться?

Простите. Я чувствую себя виноватой, потому что знаю: Вы потратили столько своего драгоценного времени на эти письма ко мне и молитвы за меня, тогда как могли бы молиться за кого-то более достойного. Ваш совет был добрым советом. Согласна со всем, что Вы говорите, но боюсь, уже слишком поздно. Я слишком далеко зашла, и никакие доводы не помогут. Я, безусловно, согласна с тем, что не должна причинять боль детям и Джону, и, конечно же, я их всех люблю больше, чем Генри. Просто сейчас моя потребность в Генри настолько сильна, что я решилась, и будь что будет. В сущности, я больше чем уверена, что ничего такого не случится. Даже если Джон узнает, ему будет все равно. Оскорбленное самолюбие – да, возможно, но я не думаю, что он меня еще любит. Он предпочел мне свою новую карьеру и не захочет развода теперь, когда он член парламента (в его округе предостаточно ирландцев-католиков!), так что детям ничто не грозит. Вообще я чувствую, что могу сговориться с кем угодно, кроме Бога, а заставить себя расстаться с Генри ради чего-то, во что большинство людей не верит, право, не могу. Это же нелепо. Так что я просто оставила его в покое и обратилась к Пресвятой деве и св. Иосифу, чтобы они тоже отступились от меня, так что не вините никого из них за то, что они не пришли мне на помощь.

Надеюсь, Вы не осудите, но лучше не пишите мне больше. Я, может быть, теперь и распутная женщина, но все еще сохранила чувство стыда.

С любовью Клэр.

Глава девятая

На следующий день – это было в субботу – Джон повез детей обедать к Пауле. У нее на Пэрвз-Мьюз к этому времени был уже полный шкаф игрушек и игр, а по случаю приезда детей каждому было куплено по маленькой panier ^[52]французских шоколадок в красивых цветных обертках. Дети пошли наверх играть, а Джон сидел на кухне с бокалом аперитива и утренней газетой, пока Паула готовила обед.

– У тебя есть идеи насчет дома? – спросила она, стоя у мойки спиной к Джону.

– То есть?

– Вчера закончили перестройку, – сказала она. – Мастера готовы с понедельника приступить к отделке.

– Прекрасно.

– С гостиной ясно, и с холлом я тоже все придумала, а как быть с твоим кабинетом?

– Меня вполне устраивают просто белые стены.

– Как у вас в гостиной? Забавно. Я-то всегда думала, что это из-за отсутствия воображения у Клэр. – Она засмеялась. – Во всяком случае, не белые – это не для Лондона, потому что сразу видна грязь.

Джон промолчал.

– Я думаю, для кабинета лучше всего что-нибудь в густо-бордовых тонах или же в зеленом колере, под бильярдное сукно. Нет, это слишком ярко. Лучше цвета бутылочного стекла. Надо тебе посмотреть библиотеку во французском посольстве – я такой цвет имею в виду.

– Как хочешь, – сказал Джон. Она повернулась к нему лицом:

– Твое дело, конечно. Речь идет ведь о твоем кабинете. Хочешь белые стены – пусть будут белые.

– Мне, право, все равно.

Она вытерла о фартук руки, подошла, села рядом.

– Что случилось? – спросила она.

– Ничего.

– Ты чем-то подавлен. Плохо спал?

– Нет. Все в порядке.

– Ты слишком много работаешь, – сказала она. – Перегружаешь себя адвокатурой. Следовало бы поберечь силы для парламента.

– Деньги приходится зарабатывать.

– Ну, это ненадолго.

– И потом, моя деятельность в палате общин представляется мне по большей части пустой тратой времени.

– Потерпи. Скоро тебя посадят в какой-нибудь комитет или получишь пост в правительственном аппарате. Папа виделся на днях с Гарольдом Левером, и, как я поняла из разговора, там помнят о тебе. – Джон насупился, уткнулся в газету. – И все-таки что-то не так, да? – спросила Паула.

– Нет. Она встала:

– Не хочешь – не говори, просто я тебя достаточно знаю, чтобы сразу понять, когда что-то не так.

За обедом Паула принялась описывать приготовления к свадьбе. Анна будет одной из четырех подружек невесты; шлейф понесут Том и кузен Паулы по имени Хеймиш Джеррард. Девочки будут в длинных платьях из зеленого муслина с высоким лифом, с венками из цветов в волосах; мальчиков оденут в гусарскую форму, с настоящими киверами и высокими лакированными сапогами до колен.

– Потом это пригодится для костюмированных балов, – заключила она, обращаясь к Тому.

– А шпага у меня будет? – поинтересовался Том.

– Зачем? – сказала Паула. – Еще зацепишься и упадешь в проходе.

– Не зацеплюсь, – сказал Том.

– Ну, посмотрим. – Она повернулась к Джону. – А ты что наденешь? – спросила она.

– У меня есть визитка.

– Какая?

– Обыкновенная.

– Черный сюртук и полосатые брюки?

– Да.

– Мне хотелось бы, чтобы ты заказал все новое.

– И это не старое. Я надевал всего раз шесть. Она поджала губы:

– Возможно, но если ты выкроишь час-другой на неделе, мы съездим к папиному портному, он снимет мерку, и будет все новое – одноцветное, темно-серое.

Джон насупился:

– Мы не переборщим с этой свадьбой?

– Что ты имеешь в виду?

– Много будет приглашенных?

– Это зависит от тебя. По маминому списку набирается чуть больше двухсот, но вряд ли все приедут.

– А тебе не кажется… ну, бестактным, что ли, затевать пышную свадьбу, когда еще не забыто… – Он посмотрел на детей и осекся.

– Я вовсе не хотела пышной свадьбы, – сказала Паула. – Меня вполне устроила бы просто регистрация, но ведь я единственная дочь, и с нашей стороны было бы эгоистично отказать папе с мамой в том, чего они ждали столько лет.

– Пожалуй.

– Мы ведь выждали полгода, вполне пристойный срок.

– Да.

– Тем более всем известно, что мы давным-давно знакомы.

Хотя Джон и уклонился от объяснений насчет своего настроения, он чувствовал себя угнетенным, был замкнут и раздражен. Он смотрел на Паулу, сидевшую напротив, – она была такая же хорошенькая, как и всегда, да и в самом ее стремлении повелевать тоже не было ничего нового, а доводы ее при этом оставались неизменно разумны… Глядя на нее, он чувствовал ту же нежность и желание заботиться о ней, что и прежде… но к этим чувствам примешивалось что-то другое, неуловимое – так мешает слушать музыку чья-то чужая речь, врывающаяся в радиоприемник с соседнего диапазона.

После обеда они поехали еще раз посмотреть дом на Лорд-Норт-стрит, но Джон не мог заставить себя даже сделать вид, что его интересует, какие ковры и портьеры нужны для какой комнаты. Паула досадливо бросила:

– Ты ведешь себя так, точно не хочешь здесь жить, хотя я искала этот чертов дом единственно ради тебя.

– Почему же не хочу, – не очень убедительно возразил Джон, – просто тебе не следует забывать, что я сыт по горло коврами и занавесками.

Паула помрачнела, но ничего не сказала. И почти тут же Джон собрался ехать: друзья пригласили детей на чай; они с Паулой поцеловались на прощание.

Дома, оставшись один, Джон приготовил себе чай и принялся просматривать «Хансард» ^[53], но тут почувствовал неудержимый приступ раздражения и меланхолии. С возрастающей тревогой он узнавал симптомы болезни Ивана Ильича, которая представлялась ему абсолютно несообразной – ведь он же исцелился: политический деятель, лейборист, помогающий бедным, активно вникающий в нужды общества. Стал бы он иначе читать отчет о дебатах касательно каких-то химикалиев? И тут он вспомнил о письмах. Вот что вывело его из душевного равновесия. Он подошел к столику Клэр, выдвинул ящик, взял письма, словно в руках у него они лишались зловредного влияния. Он снова их прочел – одни абзацы опуская, другие же читая и перечитывая, пытаясь понять, логично и трезво, что же в них так все в нем перевернуло.

Сначала это было как шок – слышать ее голос из могилы, так как, читая письма, он слышал ее голос, произносящий написанные слова. Больно было также читать между строк об ее влечении к Генри Масколлу. Конечно, неприятно было видеть, как мало она питала уважения к нему, хотя, оглядываясь назад, он понимал, что мог догадаться об этом по ее отношению к его политическим амбициям. Все-таки больше всего раздражало то, что, хоть она откровенно винила себя в адюльтере, он-то сознавал: ответственность за случившееся лежит на нем. Он чувствовал, она каким-то образом перехитрила его, ибо хоть и не оправдывала себя его неверностью, но, похоже, была убеждена, что он ее разлюбил. Тогда почему же – если он не любил ее – он сейчас так страдает? Какое она имела право говорить, будто он предпочел ей свою карьеру – забросил спутницу жизни, мать своих детей ради маразматиков-пенсионеров из Хакни и дебатов о вреде химикалиев? Возможно, он тщеславен, напыщен, педант и зануда, но почему, видя в нем все это, она не удосужилась разглядеть, что его любовь и уважение к ней были настолько прочны, что составляли часть его личности?

Стало жарко. Он пошел открыть окно, поднял раму одного из высоких окон гостиной, выходивших на улицу. В комнату вместе со свежим воздухом хлынули и звуки города – автомобильные гудки у светофоров на Холланд-Парк авеню, детский гомон в садах за площадью и аромат ломоноса – Клэр посадила вьюнок десять лет назад.

Он вернулся к своему креслу и снова принялся перебирать письма. Да, конечно, его угнетенное состояние объяснялось и этим. За двенадцать с половиной лет они с Клэр срослись, как побеги плюща, и Джон знал – ему уже не выпрямиться, не вырасти стройным деревом. Конечно, была Паула – пробивающий себе путь к жизни молодой побег, цепляющийся, чтобы утвердиться, за каждую трещинку в коре старого дерева. Она вырастет рядом с ним и, несомненно, закроет его, так что те, кто остановится когда-нибудь полюбоваться буйно цветущим вьюнком, и понятия не будут иметь, что вырос он на старом, шишковатом стволе.

Джон вздохнул, ибо он с грустью понял: его любовь к Пауле сродни любви Клэр к Генри Масколлу – он тоже искал способа «выпустить пар» и никогда не будет любить Паулу ровно, небрежно, по-братски, как любил Клэр. Потому что он для этого слишком стар. Джон понял: его ждут вечные заверения в страсти к Пауле, которыми он будет прикрывать легковесность своей любви.

Детей привезли родители их друзей. Джон проследил за тем, чтобы Том и Анна приняли ванну, почитал им перед сном и уложил спать. Пришла миссис Джайлс: Джон с Паулой должны были ужинать у Барклеев. Было приглашено еще шесть человек, включая Микки и Мэри Масколл. Три порции виски привели Джона в форму. Он поддразнивал хозяина и хозяйку дома, посмеиваясь над политической историей, которую те устроили накануне выборов. Так где же комиссары? И что случилось с революцией, которую они предрекали?

– О, так ведь мы этого не говорили, – возразила Ева Барклей. – Все это Генри.

Тут Мэри Масколл залилась краской, и наступило неловкое молчание. Но вскоре все снова заговорили и держались прекрасно. Вечер явно удался.

Уже в дверях, прощаясь, Мэри и Паула решили, что надо будет как-нибудь сходить вчетвером в кино или посмотреть какую-нибудь пьесу.

– Разве вас в парламенте не загоняют в десять вечера в постельку, как пай-мальчиков? – поддел Микки Джона.

– Не еженощно, – отшутился Джон. Женщины долго договаривались звонить друг другу, хотя было ясно, что никогда они этого не сделают. И обе пары разошлись. Джон с Паулой возвратились на Пэрвз-Мьюз и, слегка пьяные, предались необузданным ласкам.

В Холланд-Парк Джон вернулся только в час ночи, тем не менее утром поднялся вовремя, чтобы накормить детей завтраком и отвести в церковь. Они сели на скамью недалеко от алтаря. Над ними на деревянном пьедестале возвышался раскрашенный гипсовый Христос, перстом указующий на кровоточащее сердце в отверстой груди. Что, спрашивал себя Джон, что это давало Клэр? В самом деле – ну что ей давало это шаманство? Больше всего и поразило его в ее письмах, что она так серьезно воспринимала бога и религию. Ему всегда казалось, будто она ходит к мессе по привычке и воспитывает детей католиками в угоду матери. Он никогда не видел и не слышал ее молящейся, а она, оказывается, молилась всю жизнь. Как странно – прожить с женщиной двенадцать с лишним лет и не знать, что у нее в мыслях. Эти спокойные голубые глаза скрывали не только томление по Генри Масколлу, но еще жажду общения с богом.

И как странно, что в ее глазах он, оказывается, был совсем другим, чем в собственных. А на самом деле? – с любопытством подумал Джон. Милый педант и тоска смертная? Тщеславный и тупой лицемер, если по Генри? Сильный честолюбивый государственный муж, как считает Паула? Или просто обычный честный идеалист, каким он сам себе представляется? Зеркала дают точное отражение физического облика, но где то зеркало, в котором можно разглядеть свой характер? Ужели увидеть себя можно только со стороны? А если так, то не предпочитает ли человек тех, кто видит его в выгодном свете? Разве Гордон Пратт нравится ему главным образом не потому, что верит в его политическую карьеру? А взять Паулу – ведь его привлекло к ней не лицо или фигура, не молодость, не элегантная внешность и богатство, а то, что в ее красивых карих глазах он увидел восхищение собою!

Именно это – теперь он знал – больше всего и потрясло его, когда он читал письма Клэр: оказывается, он совсем не такой, каким себе представлялся, а – подобно гипсовому изваянию Христа с обнаженным святым сердцем – для разных людей разный и его восприятие себя, окрашенное любовью к себе, пожалуй, самое неверное из всех.

В алтаре зазвенел колокольчик. Том и Анна опустились на колени, и Джон – тоже. Мысль, что люди знают всех, кроме себя самих, вызвала у него новый приступ философических размышлений, ибо это как бы подрывало основы, на которых человек строил свою жизнь. Других можно понять по их делам и словам, хотя одни и те же слова и действия могут быть продиктованы самыми разными мотивами. Клэр видела в Генри Масколле дьявола, потому что он предлагал ей переспать и настаивал, чтобы она сама назначила время и место. Отец Майкл поддерживал ее в таком мнении, и Джон считал Генри, безусловно, скверным, мерзким человеком. Но не могло ли статься – такое вполне возможно, – что сам Генри видел себя порядочным малым, оказывающим дружескую услугу привлекательной женщине, чей муж крутит романы на стороне? Не могло ли также статься, что чувство приличия, а вовсе не желание унизить побуждало его настаивать, чтобы она, понимая, на что идет, сама выбрала время и место встречи?

Возможно также, что он, Джон Стрикленд, – ведь это как посмотреть – выглядит не менее порочным, чем Генри Масколл. «Может быть, я жил не так, как должно?» – припомнилась ему мысль Ивана Ильича. И его же ответ: «Но как же не так, когда я делал все как следует?» Не мог ли и он сказать так же? Джилли Масколл? Мимолетное увлечение. Паула? Он перенес тяжесть тела с колен на спину и привалился к стенке заднего ряда. Любовницы – атрибут преуспевающих мужчин, да и в любом случае мужчина – это совсем другое дело; и потом, он по крайней мере никогда не посягал на жену друга.

Снова зазвенел колокольчик. Том и Анна подняли глаза к алтарю, когда священник воздел над головой руки со святыми дарами. А облатки? Неужели Клэр действительно верила, что это тело Христово, а Христос – сын божий? Неплохо было бы, конечно, если б бог и вправду существовал – тогда он смог бы увидеть истинного человека, заглянув за маску притворства, и сквозь предубежденность друзей и врагов. Бог по крайней мере мог бы отделить хорошее от дурного в любом человеческом поступке. «Даже я поверил бы в бога, – подумалось Джону, – покажи он мне, какой я на самом деле».

Глава десятая

В понедельник, 29 июля, за пять дней до свадьбы, сэр Питер Крэкстон позвонил Джону в палату общин и спросил, не может ли Джон выбрать время и наведаться к нему в контору до конца недели.

– Что-нибудь новое из полиции? – спросил Джон.

– Нет-нет. Дело не в этом. Надо уладить некоторые формальности по брачному контракту…

У Джона была тяжелая неделя; портной еще не доделал темно-серую визитку, тем не менее он назначил встречу в конторе сэра Питера в Линкольнз-инн на пятницу утром. Приехав, Джон нашел сэра Питера в обществе еще одного джентльмена, мистера Мэйтленда, лысеющего человека в очках, которого сэр Питер представил как помощника управляющего филиалом банка «Куттс энд К°», где у Паулы был счет.

– Прошу садиться, – сказал сэр Питер, указывая Джону на стул, обитый красной кожей, у его письменного стола, а мистеру Мэйтленду не менее удобное место в углу. – Я только что говорил по телефону с инспектором уголовной полиции Томпсоном. Тот был откровенен, насколько этого можно ждать от полицейского. Они ни на шаг не продвинулись в розыске убийцы вашей супруги.

– Даже никаких подозрений?

– Он говорит, что они отработали несколько версий, но все впустую. Понимаете, никаких отпечатков. Как выразился Томпсон, убийца либо сверхсчастливчик, либо сверхпрофессионал. – Сэр Питер откинулся в своем кресле. – Но мы здесь собрались потолковать о более приятных вещах.

Мистер Мэйтленд у Джона за спиной кашлянул.

– Как вам, очевидно, известно, – вкрадчиво начал сэр Питер, – сэр Кристофер Джеррард очень богатый человек. А Паула – это вы едва ли столь же ясно себе представляете – после замужества становится тоже очень богатой женщиной.

– Допускаю, у нее есть деньги, – сказал Джон. Сэр Питер нахмурился, недовольный, что его перебивают.

– Здесь есть маленькая сложность, так что позвольте мне закончить. До сих пор Паула не располагала собственными средствами. Она жила на назначенное отцом содержание. По вступлении же в брак она будет получать доходы из фонда, находившегося в доверительном управлении, согласно брачному соглашению, – фонда, учрежденного сэром Кристофером при ее рождении. Акт распоряжения доверительной собственностью был составлен со множеством оговорок, о которых сэр Кристофер сожалеет. До замужества Паула не могла распоряжаться ни основным капиталом, ни даже доходами с него, таким образом, до сих пор она состоит на попечении отца, и фонд, сумма которого, свободная от налогового обложения, возрастала год от года, представляет собой на данный момент состояние… – он заглянул в бумагу на столе, – приблизительно три с половиной миллиона фунтов стерлингов.

Мистер Мэйтленд снова кашлянул.

– Понятия не имел, что так много, – сказал Джон.

– Рад, что могу сделать вам приятный сюрприз, – сказал сэр Питер. – Однако не ради этого я отнимаю у вас драгоценные утренние часы. В акте – документе весьма своеобразном, но не я его составлял – содержится условие, согласно которому Пауле и ее будущему супругу выплачивается еще до брака по десять тысяч фунтов каждому, всего двадцать тысяч, а вернее, дается взаймы и затем вычитается из фонда после брака. Видимо, составители этого документа предполагали, что Паула выйдет замуж за неимущего, которому могут понадобиться деньги на визитку. Словом, можете взять взаймы из фонда до десяти тысяч фунтов, и десять тысяч фунтов еще до брака может взять Паула. Джон улыбнулся:

– Вряд ли я смогу истратить десять тысяч фунтов до завтрашнего дня.

Сэр Питер снова нахмурился:

– Я далек от такого рода предположений. Единственно, о чем сэр Кристофер просил меня, – это изъять из фонда все суммы, выплаченные вам или Пауле до бракосочетания.

– Я не совсем понимаю.

– Сэр Кристофер считает, настало время получить из фонда деньги, потраченные на содержание Паулы.

– Но почему же тогда он дарит ей Ренуара…

– Картина Ренуара была приобретена у сэра Кристофера из средств фонда. Он, как видите, истинный финансист. У него не бывает свободной наличности – он все пускает в оборот.

– Паула не может просто вернуть ему долг, когда мы поженимся?

Сэр Питер колебался:

– Может. По существу, может. Но сэр Кристофер не должен выступать сам в качестве бенефициара ^[54].

– Разумеется, нет.

– Она, конечно, может вернуть ему после свадьбы сумму, которую получила в текущем финансовом году, но деньги за истекший финансовый год могут быть выплачены из «займов», выданных попечителями. В конечном итоге это составит уже сорок, а не двадцать тысяч фунтов стерлингов.

– Та-а-ак.

– Нам хотелось бы сейчас установить, какие суммы вы получили от сэра Кристофера через посредство Паулы в течение двух лет, по пятое апреля сего года.

– Но я вообще ничего не получал, – сказал Джон. Теперь улыбнулся сэр Питер:

– Я имею в виду подарки от мисс Джеррард, которые могли бы рассматриваться как приобретения, сделанные на деньги, полученные взаймы из фонда.

– А, ну конечно. Автомобиль.

– Который стоит две тысячи пятьсот восемьдесят четыре фунта стерлингов, – проговорил Мэйтленд.

– Не припомните еще чего-нибудь? – спросил Джона сэр Питер.

Джон залился краской:

– Она покупала мне рубашки, ну, еще там…

– Именно. Итак, по графе – разное. Скажем, фунтов двести?

– Понятия не имею.

– Я понимаю, трудно подсчитать. Положим, двести фунтов. – Он пометил сумму. – Теперь вы, очевидно, поняли, почему я не пригласил сегодня и Паулу.