Текст книги "Женатый мужчина"

Автор книги: Пирс Пол Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Джон терпеть не мог бесед за завтраком и жалел, что сидит не у себя дома с экземпляром «Таймс», поэтому ответил, что не задумывался на этот счет.

– А по-моему, это жуткая глупость, – сказал тесть, типичный с виду отставник – высокий, подтянутый усач. – Не вижу смысла издавать законы, которые не соблюдаются, а соблюдать вы не заставили, прошу заметить. Позовете на помощь армию? Только не представляю себе, чтобы мой старый добрый полк стал ковыряться в шахте.

– Вовсе не обязательно обращаться к армии, – сказал Джон. – Достаточно штрафов, чтобы отучить профсоюзы от действий, ущемляющих национальные интересы.

– Ясно, мой мальчик, – распалялся генерал. – Только если эти меры придутся им не по нраву, то они опять будут бастовать. Словом, если нельзя подавить забастовки, то лучше с самого начала оставить их в покое.

– Возможно. – Джон попытался сосредоточиться на газете.

– В конечном счете рабочий всегда скорее поддержит свой профсоюз, нежели правительство. И кто может его за это упрекнуть? Ведь именно профсоюзы позаботились о нем в тридцатые годы, когда все правительства – одно за другим – просто умыли руки.

Клэр скучала, лицо у нее было отрешенным, как обычно, когда отец с мужем рассуждали о политике, деньгах или автомобилях, а у Джона такое же выражение появлялось на лице, когда Клэр и ее матушка обсуждали кулинарные рецепты, моды, вопросы садоводства и воспитания детей, ибо, хотя оба супруга исповедовали равноправие мужчин и женщин, каждого занимало лишь то, что входило в традиционный круг интересов их пола.

– И все-таки, – возразил Джон, – как еще призвать тред-юнионы к ответственности, если не силой закона? – Продолжать разговор не хотелось, однако принципы не позволяли ему сдаваться, даже не попытавшись выиграть дело.

– Не знаю, – покачал головой тесть с такой искренней озабоченностью, будто стабильность и процветание Англии зависели единственно от суждений отставного генерала. – Поймите, Джон, хотите вы того или нет, но вся наша система дискредитирована, как бы это выразиться… – он пощелкал пальцами, подыскивая нужное слово, – ходом истории. Прежние ценности – «король», «империя», «иерархическое устройство общества» – все это не просто устарело, нет, уже абсолютно непригодно. Боюсь, это касается и вашей профессии. Рабочий больше не верит в справедливость законов, так что остается лишь разрешить тред-юнионам собственные суды, как это было у церкви в средние века.

– Не слушайте его, Джон, – сказала Элен. – Он нахватался этого у Гая. – Она имела в виду сына.

– Я еще не маразматик, – сказал бригадный генерал и поглядел на супругу так яростно, что та поспешила отвести глаза. Затем, словно устыдившись своей вспышки, он вышел из кухни и зашаркал по мощеной Дорожке к садовой калитке.

– Разве Гай здесь? – спросил Джон.

– Да, – сказала Клэр.

– Где же он был вчера вечером?

– У Масколлов.

– Он тут по пивным ходит, – вздохнула Элен. Она вздохнула не потому, что была трезвенницей и вообще не одобряла спиртное, – ей из снобизма хотелось, чтобы ее двадцатидвухлетний сын если уж пьет, так пил бы в приличных домах, а не в плебейских пивнушках. Новичкам в семейном кругу Лохов (четырнадцать лет назад Джон и был таким новичком) обычно казалось: раз жена носит фамилию своего супруга, то в значительной мере разделяет и его взгляды. Однако прежде чем мать Клэр взяла фамилию Лох, она звалась Элен Дэнси; к сведению же непосвященных (каким в свое время был и Джон), Дэнси – одно из древнейших католических семейств Англии, из тех католиков, что хранили верность папскому престолу не по убеждениям или в силу родственных связей с ирландцами, а просто по традиции, которая уходила своими корнями во времена пыток и преследований при королеве Елизавете, даже до самой Реформации и средневековья, когда все англичане, подобно клану Дэнси, слыли ревностными католиками.

Впрочем, дело было не в особом благочестии. Кое-кто из Дэнси действительно попал на дыбу, виселицу или плаху, но в основном они оставались скорее упрямцами, нежели праведниками, отчего и сиживали в тюрьме, а главное – выплачивали непомерные штрафы, которые за несколько поколений разорили эту богатейшую в Англии семью, превратив ее в мелкопоместных дворян, – все это сторонним людям может показаться довольно туманным, зато объясняет, почему мать Клэр не одобряла походов сына в пивную под вывеской «Солодовый черпак» и предпочитала, чтобы он пил в Чатсворте, Хатфилде или другой большой усадьбе, пусть и разбогатевшей за счет разграбленных некогда католических монастырей.

Циники злословили, что, случись Гаю Лоху удостоиться приглашения на коктейль, а еще лучше – погостить в Чатсворте, Хатфилде или Бергли-Хаус, Элен тут же сменит гнев на милость и простит вероотступникам их грехи в полном согласии с поговоркой «что было, то быльем поросло», ибо ее утонченный католицизм оборачивался на поверку банальным снобизмом. Но протестанты Гая так к себе и не залучили, поэтому вопрос этот остался открытым, но нетрудно представить себе реакцию Элен, когда Клэр, ее прелестная и умная дочь, привела в дом молодого человека, отец которого был провинциальным судьей, пресвитерианцем, а маменька – честолюбивой англиканкой.

Особенно досадно было то, что фамилия у Джона оказалась Стрикленд; эту же фамилию носила родовитая норфолкская семья, и после помолвки друзья Элен принялись допытываться, кем Джон доводится Лорду Н. Приходилось отвечать: никем. Клэр надеялась, что мать, сама вышедшая за незаметного молодого офицера, не станет возражать против брака с начинающим адвокатом – она не знала, что не сумевшие осуществить собственных надежд обычно мечтают о большем для своих детей. От нее не укрылось выражение материнского лица, когда она назвала своего избранника, но Клэр твердо стояла на своем и не приняла родительских возражений относительно скромного достатка Джона и его атеизма. Их обвенчал святой отец-иезуит в католической церкви, а у Элен остался еще Гай, которого она мечтала женить на девице из рода Плауденов, Трокмортонов или Фитцалан-Говардов.

Вот Юстас, тот не был снобом. Разумеется, он был доволен, что родился джентльменом, вторым сыном сквайра из Восточной Англии ^[3], учился в Харроу ^[4]и в дополнение к своему армейскому жалованью имел еще несколько сот фунтов годового дохода, однако не в пример своей жене он понимал, что в браке, равно как и на полях сражений, для мужчины важна не фамилия. Он с первого взгляда понял, что за легкомысленной внешностью скрывается действительно вполне приличный малый. В течение двенадцати последующих лет у него ни разу не было основания усомниться в правильности своего суждения, и, поскольку ничто не омрачало их отношений, он ладил с Джоном гораздо лучше, чем с Гаем, собственным сыном.

Юстас был всегда рад приездам Джона, потому что теперь, когда он вышел в отставку, ему не хватало мужской компании. Женское общество – Элен и Клэр – никак не заменяло товарищеской атмосферы офицерского табльдота. Его брак с Элен был определенно благополучным: этикет их круга помог супругам справиться с кризисами, которые порой губят более современные семьи, однако после выхода Юстаса в отставку у Элен, похоже, поубавилось уважения к мужу, будто его авторитет держался лишь на военном мундире. Выбитая, очевидно, из колеи после двадцатилетней привычки к положению супруги армейского офицера, она, вернувшись в Бьюзи, окончила курсы социального администрирования и работала теперь в системе благотворительных учреждений при совете графства Норфолк. Юстаса это огорчило; он не отрицал за женой права развивать свои таланты на склоне лет, однако в ее взлете усматривал отражение своего падения, поэтому большую часть времени читал теперь русские романы, а одежду покупал нарочно в магазинах подержанных вещей, да еще самую дешевую, – это он-то, кто в былые времена заказывал костюмы на Савил-роу ^[5], обувь – на Джермин-стрит. Он упорно носил старые сорочки, пусть даже с потрепанным воротничком и манжетами, так что постепенно стал походить на бродягу, а чем больше походил на бродягу, тем чаще и вел себя соответственно, довольствуясь к обеду банкой сардин или остатками вчерашнего ужина.

Соседи, которые раньше с удовольствием приглашали его, пребывали теперь в затруднении, их шокировали как внешний вид, так и все более эксцентричные высказывания генерала. «Он же настоящий радикал!» Немногие еще здравствующие друзья избегали его, поэтому в долгие зимние месяцы ему приходилось выдумывать всякие хвори, чтобы на правах пациента поболтать хотя бы с местным врачом за пять гиней в час.

Эти перемены в Юстасе, возможно и незаметные для ближайших родственников, бросались в глаза Джону, встречавшемуся с ним один, много – два раза в год, но и он, поглощенный своими заботами, не раздумывал, виновата во всем этом его теща или нет, – просто отмечал про себя, что христианские заповеди не мешали ей третировать мужа; точно так же раньше он подметил, что одноклассницы Клэр из католической женской школы, выйдя замуж, изменяли первыми.

Это тайное лицемерие приверженцев римско-католической церкви было еще одной – далеко не последней – причиной раздражительности, которая овладевала Джоном здесь, в Бьюзи. Например, каждая черта в Гае, ввалившемся на кухню и жадно поедавшем завтрак, была словно специально рассчитана на то, чтобы спровоцировать раздражение среднего представителя среднего сословия. Взять хотя бы нарочитую неряшливость в одежде: Гай отнюдь не походил на отца, который одевался кое-как, носил вещи с чужого плеча, а наоборот – тратил по нескольку часов, чтобы нашить заплаты на джинсы, застиранные до белесости в соответствии с модой. Фигура у него ладная, ничего не скажешь, – высокий, с ленивыми движениями; на небритых щеках золотились светлые бачки. Гай окончил частную школу, получил университетский диплом, живет, однако, тем, что торгует в Гайд-Парке мороженым с лотка, а надоест – устраивает себе каникулы, перебиваясь на пособие по безработице.

Вместе с тем Гай был не так уж плох, и Элен радовалась присутствию обоих детей за своим столом, хотя одновременно досадовала: чем больше народу в доме, тем больше забот на кухне, а Элен Лох в детстве, да и в замужестве привыкла, чтобы ей готовили и обслуживали сообразно ее положению, поэтому после выхода Юстаса в отставку она с большим сожалением обнаружила, что даже небольшой доход в дополнение к его пенсии и ее жалованью от совета графства Норфолк не позволяют им завести прислугу, которую некогда оплачивало военное ведомство.

Ей минуло пятьдесят семь лет, и физически она начала сдавать, но духом Элен была по-прежнему сильна, совсем как те, кто пережил времена блицей ^[6]. Поэтому она мужественно шагнула в ту часть дома, где прежде почти не бывала, научилась чистить картошку и жарить курицу, а теперь, пять лет спустя, даже могла приготовить сносный обед. Два-три раза в неделю из деревни приходила старушка вымыть полы и выбить ковры, всю остальную работу по дому делала сама Элен, а чаще вообще никто не делал, ибо, как бы ни наловчилась Элен управляться с домашними делами, ее не покидало ощущение, будто эти затруднения носят временный характер и вот-вот кончатся.

Клэр уехала из родительского дома, когда отец ее еще служил; росла же она с няней и прислугой. Но и потом, когда прислуги не стало, ей не приходилось помогать по хозяйству. Как мать в голодное время отдает свою порцию овсянки ребенку, так Элен, когда возникала необходимость, предпочитала стирать и готовить сама, лишь бы не утруждать дочь. Элен делала это будто в отместку самой себе за то, что родила Клэр, свою крошку Клэр, не сумев обеспечить ей прислугу, – она, между прочим, и Джона недолюбливала именно поэтому.

Конечно, Клэр была современнее своей матушки, но, оказавшись в Бьюзи, она вновь превращалась в маленькую девочку, которая сидит сложа ручки, пока мать хлопочет по хозяйству. Джон, воспитанный в других правилах, неизменно вызывался из учтивости помочь своей теще, но всякий раз получалось, будто он прислуживает жене. Если же он упрекал Клэр в безделье, то она недовольно смотрела на него, словно кошка, которую гонят от теплой печки, – а на лице Элен появлялось страдальческое выражение: вот за какое чудовище вышла замуж ее дочь.

За двенадцать лет супружества Джон научился избегать такого рода конфликтов, и сейчас, допив кофе, он просто встал из-за стола и ушел. Чтобы прогуляться после еды, он направился в сад, но тут же его глазам открылся еще один повод для раздражения, а их был целый список, – состояние дома и сада.

Старый дом приходского священника в Бьюзи был красивым симметричным строением, которое воплощало в камне бытовавшее два века назад убеждение, что священнослужителю надлежит жить в удобстве и со спокойной совестью. Лужайки, кустарники, цветы, чуть поодаль от дома – огород, теплица, надворные постройки и выгоны, а за ними – ряды деревьев и ручей. Все это, однако, пребывало в запустении, обветшало или заросло, и Джону с его чисто тевтонской убежденностью, что любая вещь должна соответствовать своему назначению, было нестерпимо видеть прогнившие оконные рамы, облупившуюся штукатурку, разбитые стекла в теплице и сорванную с крыши еще прошлогодней бурей черепицу. На зеленом бордюре вокруг клумб нахально торчали сорняки, а разросшийся вьюнок словно опутывал и душил живую изгородь. Плющ, взбираясь по стенам, давно затянул окна дома и по желобам водостоков поднялся на крышу. Жимолость и ломонос вытянулись до второго этажа, а там, оторвавшись от стены под собственной тяжестью, переплелись в нечто невообразимое и свисали мрачными космами. Лаванда, высаженная вдоль террасы, давно выбилась из отведенной ей узкой полоски и тянулась к лужайке, занимая чуть не половину выложенной камнем дорожки.

Пока Джон стоял в халате на террасе, обозревая новые следы запустения, генерал серебряной ложечкой выкапывал одуванчики на лужайке. Это было его главным вкладом в уход за садом – геракловым подвигом, которому не было конца и после которого на зелени газона оставались черные лунки. Джон приветствовал тестя улыбкой, но, опасаясь очередной дискуссии, повернулся и вошел в дом.

Внутри, как и снаружи, все было выдержано в аристократическом духе того времени, когда дом строили, но и здесь все обветшало. В покрытых плитняком коридорах стоял запах пыли. Картин в гостиной никто не касался с довоенных времен. Ветхие корешки книг выцвели под косыми лучами солнца, из десятилетия в десятилетие просачивавшегося сюда сквозь немытые стекла. Столы и стулья, ровесники дома, их приютившего, были выщерблены, поломаны или просто рассохлись, так что не могли служить по назначению.

До его слуха донесся аккорд. Рояль так и стоит ненастроенным. Он поднял глаза, взглянул на одну из картин – портрет матери Юстаса в стиле времен короля Эдуарда VII – и увидел точки, оставленные мухами на кончике ее носа. Рядом висели маленький Констебль и акварель Тернера, полученные Юстасом в наследство от отца, и от одного их вида Джон пришел в еще большее расстройство: достаточно продать любую из этих дорогих картин, пылящихся здесь и даже не застрахованных, чтобы все привести в порядок, но тесть и теща, у которых больше и за душой-то почти ничего нет, либо не верили в их ценность, либо им не хватало сообразительности, а Джон и не наталкивал их на эту мысль, поскольку надеялся, что со временем кое-что перейдет к Клэр.

Джон отправился в туалет. Дверь была на защелке. Он заглянул в их спальню, где Клэр еще одевалась. – Кто это там, не знаешь?

– Понятия не имею. Может быть, Гай. Джон в отчаянии присел на кровать.

– Пойди в мамину ванную, – предложила Клэр. – Или спустись вниз.

Джон промолчал, а она не стала делать вид, будто удивлена его молчанием, поскольку оба знали, что Элен сейчас принимает ванну, а вечные сквозняки в этом доме разносят запах из нижнего туалета по всему дому, к великому смущению решившихся им воспользоваться. Поэтому Джону оставалось лишь терпеть: когда Гай вышел, он ринулся вниз и мрачно плюхнулся на теплый стульчак.

Глава четвертая

Наконец Джон побрился, оделся, и настроение у него улучшилось. Как бы там ни было, все-таки отпуск, он за городом, со своей семьей. На лестнице к нему подлетели и повисли на руках Том и Анна: сыну было десять, а дочери семь лет. Они потащили его из дому и увлекли через лужайку и пролом в ограде на ферму. Там, вместе с детьми фермера, они устроили на чердаке сарая тайное убежище, куда спрятали и фермерскую кошку с полным выводком котят. Джон чуть не бегом добрался до замшелого строения, кое-как перевалился через пластиковые мешки с удобрениями и затем полез вверх по лесенке, боясь одного – напороться на крыс. К лицу липла паутина, но восторженные глаза детей вынуждали его терпеть и уж тем более не говорить им, что через день-другой котят просто-напросто утопят.

Когда мать, тетушки и кузины Клэр принимались обсуждать мужчин, которым выпало счастье породниться с семьей Дэнси (а они, неизменно предавались этому занятию, стоило им встретиться), Джону многое прощалось за его отношение к детям. Другие качества – деловые способности и личное обаяние – в счет не шли, зато его привязанность к детям была столь очевидна, что кумушки не могли не выставить ему хорошей оценки.

Через некоторое время Джон вернулся с детьми в сад, где Анна заставила отца кружить ее. От напряжения у Джона заболела спина, сына он обещал покружить в следующий раз, и, будучи воспитанным мальчиком, Том не стал капризничать. Однако дети не уходили, ожидая какой-нибудь новой забавы, но он был слаб на выдумки и откупился, выдав им мелочь на карманные расходы; Том и Анна помчались в свое убежище, а Джон поехал с Клэр в Кромер.

Они оставили машину у церкви св. Петра и Павла, и, пока Клэр делала покупки, он посмотрел новую модель автомобиля – «триумф-2000». Джон прекрасно сознавал, что у него нет денег на новую машину взамен ржавого «вольво», и пошел, просто чтобы убить время, а увидев на обратном пути фибергласовую лодку, еще поразмышлял, не лучше ли потратить воображаемые деньги на яхту с каютой, чем покупать новый автомобиль. По крайней мере будет чем заняться летом. Он вообразил себя в фуражке яхтсмена, детей в спасательных жилетах – как они идут морем вдоль Норфолкского побережья; так он мечтал (хотя и знал, что у него не только нет средств на яхту, но вдобавок он терпеть не может море), пока не увидел Клэр.

Многие знакомые Джона Стрикленда ни за что не поверили бы, что новый автомобиль ему не по средствам. Он специализировался на лицензионных делах, дающих наиболее щедрые гонорары, и слыл среди своих коллег едва ли не самым преуспевающим адвокатом. Он усвоил манеру держаться уверенно, с сознанием правоты своего дела, что начисто сбивало с толку юрисконсультов из местных ассоциаций и вынуждало муниципальных чиновников давать разрешение на ночные клубы, «игорные лавки» и бинго-залы ^[7]в явно неподходящем для этого месте. По этой причине владельцы пабов, почасовых отелей и «игорных лавок» не скупились на гонорары, а его клерк умел запросить, и в начале семидесятых Джон зарабатывал без малого пятнадцать тысяч фунтов в год. И если, несмотря на это, он не мог позволить себе новый автомобиль, то лишь потому, что оказался зажатым между противоположными идеалами общества, в котором жил: с одной стороны, он вел псевдоаристократическую жизнь, общепринятую как стиль, к которому надлежит стремиться, с другой – власти подвергали его налогообложению, исходя из того, что, коль скоро они не в состоянии сделать бедных богаче, можно по крайней мере обеднить богатых – конечно, не действительно богатых, тут у властей руки коротки, а вот таких работающих буржуа вроде Джона Стрикленда. Таким образом, налоги были главной статьей его расходов. Затем шли два его дома: две тысячи фунтов он отдавал строительному обществу, которое ссудило ему пятнадцать тысяч на покупку дома в Лондоне, тысячу – страховой компании в счет выплат по второй закладной на коттедж в Уилтшире. Тысяча фунтов уходила на питание, пятьсот – на «воль-во», триста – на отопление лондонского дома, триста – на пенсионные отчисления, четыреста пятьдесят – на отпуск за границей, еще двести пятьдесят – взнос в клуб, двести двадцать два фунта – за электричество, сто девяносто – за телефон, сто восемьдесят – взносы за лондонский дом, девяносто – взносы за загородный коттедж, сто двадцать – на взносы в социальное страхование, двести – на страхование жизни в пользу Клэр в случае его смерти, четыреста – на оплату за обучение детей; и хотя в семье никто не пил – ни он, ни жена, разве что в компании, – они тратили четыреста фунтов в год на спиртное, главным образом на джин и привозное бордо для гостей. К этому следует добавить лондонские цены в ресторанах, билеты в театр и кино, да еще от случая к случаю – в оперу; одежда детям, расходы на их собственный гардероб, рождественские подарки, подарки ко дню рождения, да мало ли на что приходится тратиться. Отсюда ясно, почему Джон Стрикленд не мог себе позволить новый автомобиль.

Он встретил Клар в торговом центре, взял у нее покупки, и они пошли к машине.

– Только что видела Масколлов, – сказала она, назвав знакомую семью; как и Дэнси, те переезжали на лето в Северный Норфолк. – Они приглашают нас на ужин.

– Когда?

– Завтра.

– Генри и Мэри здесь?

– Все здесь.

Они подошли к машине.

– Ты помнишь Джилли? – спросила Клэр.

– Дочь Годфри?

– Ну да. Так вытянулась, просто не узнать.

– Сколько же ей сейчас?

– Лет шестнадцать-семнадцать. Теперь понятно, почему Гай зачастил туда.

Домой они вернулись к обеду, и все снова собрались за столом на кухне – эксцентричный отставной генерал, его героическая супруга, модная дочь, разгильдяй сын, унылый зять и непоседливые внуки. Еда. Питье. Пастушья запеканка ^[8]. Сидр. Тушеный чернослив. Раздумье. Обмен репликами.

Затем время потянулось томительно медленно. Юстас отправился читать и спать в гостиную. Клэр с матерью собрались пойти с детьми на пляж. Гай зашагал в гараж к своему мопеду, а Джон пошел в библиотеку выкурить голландскую сигару, еще раз перечитать «Гардиан» и пофантазировать о том, чем Масколлы попотчуют их завтра за ужином. Так он провел минут двадцать и, покончив с сигарой и газетой, решил еще немного почитать. Поднялся, зевнул и, лениво почесывая живот, двинулся к книжным шкафам красного дерева. Что выбрать из этой тысячи книг, расставленных как попало вперемешку с собраниями сочинений Диккенса, Скотта, Дюма и Уил-ки Коллинза, он решил не сразу, но только не толстый роман. Последние годы в школе и все время, пока Джон учился в университете, он регулярно читал французские и русские романы, но потом адвокатура и семейные дела привели к тому, что он ограничил круг чтения газетами «Таймс», «Ивнинг стандард», журналом «Экономист», воскресными приложениями, ну и, конечно же, делами, которые готовили ему поверенные, да книгами по специальности. Если ж он и обращался теперь к беллетристике, то разве что во время отпуска, да и то постепенно переключился на биографии и мемуары. Он разделял обывательскую точку зрения, что романов нынче никто не читает, а если кто и читает, то исключительно легкие, развлекательные.

Он поискал глазами что-нибудь новое, и взгляд его остановился на корешке с заглавием «Смерть Ивана Ильича». Иван Ильич? Имя какое-то знакомое – то ли советский диссидент, то ли мексиканский гуру-сыроед; Джон потянул книгу с полки, раскрыл и прочел, к вящему своему разочарованию, что это повесть Льва Толстого, по которой и назван небольшой томик.

В свое время Джон читал Толстого – «Войну и мир», «Анну Каренину», даже «Воскресение», – и ни малейшего намерения перечитывать классика русской словесности у него сейчас не было; но раз уж это повести, а он давненько не читал ничего из беллетристики, то можно пробежать глазами хоть одну из них и скоротать время до чая.

Открывался сборник «Семейным счастьем» – оптимистическое название, под стать настроению. Он уселся в коричневое, неряшливо зачехленное кресло у окна и принялся читать: «Мы носили траур по матери, которая умерла осенью, и жили всю зиму в деревне, одни с Катей и Соней…» Мысли перебегали с одного на другое – пастушья запеканка, которую подали к обеду, как там дети на берегу моря, все ли с ними благополучно, – тем не менее он пролистал тридцать страниц и, дойдя до замужества героини, задремал. Сидел ублаготворенный, в приятной истоме. Пусть он не мог вообразить себя «немолодым, высоким, плотным» героем рассказа, зато ему в героине виделась Клэр. «В груди у меня было такое полное счастье… счастье…»

Проснулся он примерно через полчаса и продолжил чтение. Небо за окнами затянуло тучами, в комнате, как и у рассказчика, краски мрачнели. Брак, начавшийся так счастливо, обернулся иной стороной. Между мужем и женой начались сцены, которые воскрешали в памяти Джона перепалки между ним и Клэр, – и он с возрастающей досадой начал понимать, что в названии заложена ирония. Он злился на Толстого: никогда бы не взялся читать эту историю, знай, что она столь пессимистична.

Привычка доводить начатое до конца заставила его пробежать последние страницы – спокойно и отстраненно. У них с Клэр есть, конечно, свои разногласия, но они их не драматизировали, да и нет у нее ничего общего с героиней повести. Он не мог себе представить, чтобы она затрепетала, если б какой-нибудь французишка прошептал ей "Je vous aime" ^[9], или чтобы ее «потянуло броситься очертя голову в открывшуюся вдруг, притягивающую бездну запрещенных наслаждений». Даже конец, когда Машенька объявляет о «новом чувстве любви к детям и к отцу моих детей», отнюдь не исправлял общего впечатления от этой, по его мнению, весьма малоприятной истории.

Жена с детьми пришли к чаю. И снова всей семьей они собрались за столом в кухне. Юстас рассказывал о крикете. Гай выпил четыре чашки чая, положив в каждую четыре ложки сахара. Дети ссорились. Элен вздыхала. Семейное счастье.

В библиотеку Джону удалось вернуться только после шахматной партии с Томом и беготни с Анной. Он снова взялся за книгу. Следующей в сборнике шла заглавная повесть «Смерть Ивана Ильича», и, поскольку это звучало совсем уж мрачно, Джон уже почти собрался захлопнуть книгу и поставить ее на полку, но слова первых же строчек: «заседание по делу – суд… прокурор» – невольно вызвали любопытство. Ему пришло в голову, что если речь идет об адвокатуре в царской России, то повесть может быть интересной как документ, и он решил попробовать, а там видно будет, читать или нет.

Это повесть – для тех, кто ее не читал, – о приятном, живом, умном молодом человеке – le phénix de la famille ^[10],– который благодаря протекции поднимается до должности прокурора в русском провинциальном городе. Он живет в свое удовольствие спокойной, размеренной жизнью. «Радости служебные были радости самолюбия; радости общественные были радости тщеславия, но настоящие радости Ивана Ильича были радости игры в винт». Затем, в возрасте сорока пяти лет, после нелепого случая, когда в заботах об устройстве новой просторной квартиры Иван Ильич влез на лестницу, оступился и упал, он стал поговаривать, что «у него странный вкус во рту и что-то неловко в левой стороне живота». Неловкость эта и боль стали усиливаться. Доктора говорили то-то и то-то и ставили разные диагнозы, но никакие их предписания не предотвратили его конца. Хуже телесных недомоганий были душевные страдания, рожденные болезнью. «Иван Ильич видел, что он умирает, и был в постоянном отчаянии». Он исполнен ужаса перед смертью. Ему становится ненавистна семья, здоровые люди, которые, видя, что он умирает, продолжают жить, как жили. А ведь жизнь их столь же бессмысленна, как и его. «Жизнь, ряд увеличивающихся страданий, летит быстрее и быстрее к концу, страшнейшему страданию… Нет объяснения! Мучение, смерть… зачем?»

Дойдя до этого места в повести, Джон Стрикленд уже полностью разделял чувства своего коллеги – Ивана Ильича. Он забыл о комнате, где сидит, о времени. Его позвали в гостиную выпить аперитив перед ужином, а потом к столу, и он машинально повиновался, говорил и слушал, точно какое-то миниатюрное устройство было вставлено ему в гортань и в уши, воспроизводя запрограммированные ответы на заранее подготовленные вопросы, но мысли о страждущем теле Ивана Ильича не оставляли его.

Едва дождавшись, когда кончится ужин, Джон поспешил в библиотеку дочитывать повесть. Страдания Ивана Ильича все возрастали, возрастало и отвращение к его слащавой, услужливо-почтительной жене. «"Уйдите, – кричит он ей, – уйдите, оставьте меня…" С этой минуты начался тот, три дня не перестававший крик, который так был ужасен, что нельзя было за двумя дверями без ужаса слышать его».

Когда Джон дочитал повесть до конца, Клэр и ее родители, смотревшие телевизор, уже отправились спать. Джон поднялся в спальню, не выпуская книги из рук, и положил ее на тумбочку у кровати. Он испытующе взглянул на Клэр, но она ничего не заметила, поглощенная романом Троллопа. Она вообще не обратила внимания на Джона, а он разделся, принял свою умеренно теплую ванну и вернулся уже в пижаме. Только когда он лег рядом с ней, она оторвалась от книги.

– Будем спать? – спросила она.

– Да.

Они выключили каждый свою лампу и обнялись под одеялом, как обнимались каждую ночь. Это было не столько способом выразить остатки привязанности, сколько выражением не вполне еще угасшего пыла, знаком, посредством которого один из них или оба вместе могли сообщить о своем желании, для чего достаточно было лишь обняться покрепче. Это вошло в привычку после неприятного инцидента первых лет супружества, когда Клэр, утомленная монотонной и механической «любовью», отвергла однажды его домогательства, чем озадачила и даже оскорбила Джона. Позднее она избавилась от иллюзий, и в эту ночь в Бьюзи именно Клэр обвила его своей длинной стройной ногой, нежно прильнула к нему приоткрытым ртом. Но под впечатлением прочитанного об Иване Ильиче Джон не отозвался. Он лишь рассеянно чмокнул ее, она пожелала ему спокойной ночи, отвернулась и почти тут же заснула.

В отличие от Ивана Ильича, который умирает в раскаянии на последней странице повести, Джон жил и бодрствовал, но пребывал в одинаковом с Иваном Ильичом состоянии страха и отчаяния. Мысль о неизбежности смерти, да еще боль в спине убеждали его, что и он умирает; правда, рассудок подсказывал ему, что это не рак позвоночника, а скорее простое растяжение мышц, однако никакой рассудок не способен был опровергнуть фактов: мучения и смерть с такой же неизбежностью ждут Джона Стрикленда, как и Ивана Ильича.